THE CATHOLIC ASSAULT ON RUSSIA
Dr. Vladimir Moss
From the decline and fall of the Byzantine Empire in the Middle Ages, and until the Russian revolution of 1917, the main bastion and protector of Orthodox Christianity in the world was Russia. The Russian Tsars protected the Orthodox of many nations, not only within the bounds of their own realm, but well beyond it – in particular, in the Balkans and the Middle East. They defended them not only against pagan and Muslim Mongols and Tatars and Turks from the East, but also from Christian Swedes, Poles, Germans, Austrians, French and English from the West.
This mission was conducted with notable success right up to the revolution: Napoleon was crushed in 1812; the English, French and Turks were, if not defeated, at any rate repelled in the Crimean War, and the Holy Land was again opened to Orthodox pilgrims; and when the Russian revolution broke out in February, 1917, the Germans and Austrians who had invaded the Orthodox lands of Russia, Serbia and Romania were on the point of being turned back. But then Russia was stabbed in the back by an enemy that came neither from the East nor from the West, but from within – the Jews, vast numbers of whom (half of the world’s total) had been incorporated into the Russian Empire since the end of the eighteenth century, and who, by 1917, had taken control of one-third of Russian commerce and almost all of the country’s newspapers. It was these Jews who whipped up public opinion against the Tsar, viciously slandering him and his family and calling for the overthrow of the dynasty, until almost the whole country believed their lies. Such calls at a time when the country was fighting for its survival would have exacted the death penalty for treason in any other of the combatant countries. But Tsar Nicholas was a gentle and generous man who hated bloodshed… In any case his enemies were too many to be executed en masse, and acting against them would have involved, among other things, a complete purge of the army high command, which was unthinkable at such a time… And so he chose the way of Christ, the way of non-resistance to evil, and abdicated…
Of course, the Bolshevik Jews who, within a few months, seized control of Russia were aided by many other forces – first of all their fellow Jews in New York (such as the banker Jacob Schiff, who financed Trotsky and hundreds of other Bolsheviks), then the German High Command (Lenin was a paid-up German agent with vast funds at his disposal), and then a group of about 300 Russian Freemasons who occupied most of the leading posts in the Russian Army, Industry and Society, together with their French and English brothers who supported them from abroad. And then there was another enemy of Russia that is often forgotten in historical accounts of the revolution, but whose undying hatred of Russia was known to all the Orthodox – the Roman Catholic Church. Let us briefly look at the historical threat posed by the Vatican to Holy Russia before turning to the very present threat that it poses…
*
Throughout the whole of the first millennium of Christian history, almost the whole of Europe and much of the Middle East confessed a single form of Christianity – not Roman Catholicism, as Catholic historians would have us believe, but Orthodox Christianity, which existed in several national and linguistic variants – Greek, Arabic, Slavic, Georgian, Roman, Spanish, Gallic, Celtic, Anglo-Saxon... However, this unity of faith was shattered in 1054, when the Pope of Rome, offended by the refusal of the Christians of the East to accept his authority over them and the new dogmas that he was introducing, anathematized the Eastern Churches. Almost immediately, as if possessed, the Popes began a series of crusades to crush by armed force those who rejected this ecclesiastical revolution that they had effected in one of the historic centres of Christianity.
Probably the first crusade of the Roman Catholic Church against Orthodox Christianity took place in 1066-70, when Duke William of Normandy, with the full blessing and support of Pope Alexander, invaded the “schismatic” land of England. At the battle of Hastings and in its aftermath William killed the English King Harold and perhaps 20% of the population (Harold’s daughter fled to Russia, where she married the Russian Great Prince), forced most of the English aristocracy to flee to Constantinople (where they took service in the armies of the Emperor Alexis and were given land in Bulgaria and the Crimea), took over and “communized” most of the land of England (and, later, Wales, Scotland and Ireland also), destroyed most of the English churches, removed almost all the English bishops, replacing them with French ones, defiled the relics of the English saints, banned the age-old Orthodox liturgy and music, substituted French for English as the official language, and in general created one of the most complete and fateful cultural, political and religious transformations in history… There were further crusades, on a smaller scale, in other parts of Western Europe, particularly in Germany, whose emperors were for long unwilling to become papists…
Then the Popes turned their attention to the eastern “rebels” against his dominion. In 1098-99 Pope Urban incited the footloose and land-hungrwestern knights to go on a vast scavenging campaign to the East, which ended with the wholesale slaughter of the Jewish and Muslim population of Jerusalem and the devastation of all the Orthodox lands between Serbia and Egypt. Further eastern crusades followed. They failed in their overt purpose, which was to destroy Muslim power in the Middle East, but succeeded in another purpose, which was to undermine the power of the Orthodox Byzantine Empire and the Orthodox Church in the region. The Eastern crusades were “crowned” by the sack of Constantinople in 1204, one of the most barbaric and tragic episodes in Christian history.
By this time, however, the main concentration of power in the Orthodox Christian world was neither in the east nor in the west, but in the north. And so in 1150 the Roman Catholic Bishop Matthew of Crakow in Poland asked the famous Catholic rabble-rouser Bernard of Clairvaux to “exterminate the godless rites and customs of the Ruthenians [Russians]”. The “Teutonic Knights” duly answered the call and invaded Russia, but were defeated at the famous battle on the ice by St. Alexander Nevsky, Prince of Novgorod. Shortly afterwards, the Mongols conquered Russia – a great tragedy, without a doubt, but a tragedy that, by the Providence of God, turned out for the ultimate benefit of Russia, since the Mongols, though pagans, were much more tolerant of Orthodoxy than the Roman Catholics. And on emerging from under the yoke of the Mongols the Russians did not forget the threat of Catholicism: by the sixteenth century they had turned their land into a fortress whose main purpose was: to preserve the Orthodox Faith pure and undefiled from the ravages of the Latins.
Unfortunately, however, the re-emergence of Russia as an independent (in fact, the only independent) Orthodox state coincided with the rise to power of one of the two great states of the Catholic Counter-Reformation – Poland. At the same time that the other great Catholic State, the Hapsburg Empire, was slaughtering Protestants in the West, the Poles – with the active connivance of the Jews – were persecuting the Orthodox over a vast swathe of what is now the Ukraine and Belorussia. Finally, at the beginning of the seventeenth century, the Poles conquered Moscow and placed a Catholic king, the “false Dmitri”, in the Kremlin. But Patriarch Hermogen of Moscow from his prison cell in the Kremlin dungeon issued appeals to the Russians to rise up against the heretical invaders. And although Hermogen did not live to see the outcome (he was starved to death in his cell), his appeals were heeded, and a great army of national liberation drove the Poles and the Swedes, if not out of Russia completely, at any rate out of her historical heartland.
The new dynasty that came to power in Moscow, the Romanovs, steadily increased its power – to the great frustration of the Popes. Although papal propaganda had some success in infiltrating the upper classes, and in inciting the Crimean war against Russia, the Russian people as a whole remained faithful to Orthodoxy, and the Tsars, especially after the defeat of Napoleon in 1812, faithfully protected the interests of Orthodoxy throughout the world. Russian power extended slowly but surely to the south and the west, until, in 1915, the last of the age-old Russian lands, Polish Galicia, was recaptured from Austrian armies: the “regathering of the Russian lands” was complete.
But then, just when Russian power seemed to be at its height, tragedy struck: the revolution. Three years after the recovery of Galicia, most of the West Russian lands were again in German and Austrian hands. And the heartland of Holy Russia was in the hands of their worst enemies, the Jews…
*
How did the Vatican, Russia’s age-old enemy, react to the revolution? In reality, with joy, as being a wonderful missionary opportunity. However, since the Vatican had always opposed communism as well as Orthodoxy, it had to hide its joy at first….
On March 12, 1919 Pope Benedict XV sent Lenin a protest against the persecutions of the Orthodox clergy, while Archbishop Ropp sent Patriarch Tikhon a letter of sympathy. The Bolshevik Commissar for Foreign Affairs Chicherin noted with dissatisfaction this “solidarity with the servers of the Orthodox Church”.[1]
In general, however, the attitude of the Vatican to Orthodoxy was hostile to the Orthodox. Thus Deacon Herman Ivanov-Trinadtsaty writes: “Pope Pius X (who was canonized in 1954) pronounced on the very eve of World War I, ‘Russia is the greatest enemy of the [Roman] Church.’ Therefore it is not surprising that the Roman Catholic world greeted the Bolshevik Revolution with joy. ‘After the Jews the Catholics did probably more than anyone else to organize the overthrow of tsarist power. At least they did nothing to stop it.’ Shamelessly and with great candour they wrote in Rome as soon as the Bolshevik ‘victory’ became evident: ‘there has been uncontainable pleasure over the fall of the tsarist government and Rome has not wasted any time in entering into negotiations with the Soviet government.’ When a leading Vatican dignitary was asked why the Vatican was against France during World War II, he exclaimed: ‘The victory of the Entente allied with Russia would have been as great a catastrophe for the Roman Catholic Church as the Reformation was.’ Pope Pius conveyed this feeling in his typically abrupt manner: ‘If Russia is victorious, then the schism is victorious.’…
“Even though the Vatican had long prepared for it, the collapse of the Orthodox Russian Empire caught it unawares. It very quickly came to its senses. The collapse of Russia did not yet mean that Russia could turn Roman Catholic. For this, a new plan of attack was needed. Realizing that it would be as difficult for a Pole to proselytise in Russia as for an Englishman in Ireland, the Vatican understood the necessity of finding a totally different method of battle with Orthodoxy, which would painlessly and without raising the slightest suspicion, ensnare and subordinate the Russian people to the Roman Pope. This Machiavellian scheme was the appearance of the so-called ‘Eastern Rite’, which its defenders understood as ‘the bridge by which Rome will enter Russia’, to quote an apt expression of K.N. Nikolaiev.
“This treacherous plot, which can be likened to a ship sailing under a false flag, had very rapid success in the first years after the establishment of Soviet power. This too place in blood-drenched Russia and abroad, where feverish activity was begun amongst the hapless émigrés, such as finding them work, putting their immigration status in order, and opening Russian-language schools for them and their children.
“It cannot be denied that there were cases of unmercenary help, but in the overwhelming majority of cases, this charitable work had a thinly disguised confessional goal, to lure by various means the unfortunate refugees into what seemed at first glance to be true Orthodox churches, but which at the same time commemorated the pope…
“In Russia the experiment with the ‘Eastern Rite’ lasted more than ten years…[2] The heart and soul of the papal ‘Ostpolitik’, its eastern policies, was a Jesuit, the French Bishop d’Erbigny, who was specially authorized by the pope to conduct negotiations with the Kremlin for the wide dissemination of Roman Catholicism in the Soviet Union and by the same token the supplanting of Orthodoxy in Russia and in Russian souls.
“With this in mind, d’Erbigny travelled three times to the Soviet Union on a French diplomatic passport. He consecrated several Roman Catholic hierarchs with the aim of building up a group of Russian Catholic clergymen who would be acceptable to the Soviet authorities. Let us listen to the degree of open amorality that these clerics were capable of: ‘Bolshevism is liquidating priests, desecrating churches and holy places, and destroying monasteries. Is this not where the religious mission of irreligious Bolshevism lies, in the disappearance of the carriers of schismatic thought, as it were presenting a “clean table”, a tabula rasa, which gives us the possibility of spiritual recreation.’ For those to whom it is not clear just what kind of spiritual reconstruction the Benedictine monk Chrysostom Bayer is referring to, his thoughts can be amplified by the official …Catholic journal, Bayrischer Kurier: ‘Bolshevism is creating the possibility of the conversion of stagnant Russia to Catholicism.’
“No one less than the exarch of the Russian Catholics, Leonid Fyodorov, when on trial in March of 1923 along with fourteen other clergymen and one layman, pathetically testified to the sincerity of his feelings in relation to the Soviet authorities, who, Fyodorov thought later, did not fully understand what could be expected from Roman Catholicism. He explained: ‘From the time that I gave myself to the Roman Catholic Church, my cherished dream has been to reconcile my homeland with this church, which for me is the only true one. But we were not understood by the government. All Latin Catholics heaved a sigh of relief when the October Revolution took place. I myself greeted with enthusiasm the decree on the separation of Church and State… Only under Soviet rule, when Church and State are separated, could we breathe freely. As a religious believer, I saw in this liberation the hand of God.
“Let us not lose sight of the fact that all these declarations by Roman Catholics, who were quite friendly with the Soviets, were pronounced during the nightmarish period when the Soviets were trying to eradicate the Orthodox Church. Keeping in mind that Vatican diplomacy adheres to the principle that the end justifies the means, which is illustrated throughout its centuries-old history, the game which the Vatican has been playing with Moscow should be clearly understood. The essence of the matter is that Russia has become a sacrifice to two principles hostile to it, Catholicism and godless communism, which are drawn together by a curious concurrence of interests. Moscow realizes that the eradication of faith from the Russian soul is a hopeless task. As long as the Russian Church remained faithful to itself, and uncompromising towards the godless power, courageously witnessing to the fundamental incompatibility between Christian and communist principles, the Soviet leaders were ready for two reasons to graciously study the variant of Roman Catholicism offered to them. By this means they hoped to manipulate the religiousness of the Russian soul.
“The first reason was Rome’s consistent, impeccable loyalty to the communist regime, both in the U.S.S.R. and outside it [until 1930]. Secondly, it was advantageous to the Kremlin, or simply entertaining, that the religious needs of the Russians should be satisfied by this centuries-old enemy of Orthodoxy. For their part, the Catholics were ready to close their eyes to all the atrocities of Bolshevism, including the shooting of the Roman Catholic Bishop Butkevich in April of 1923 and the imprisonment of Bishops Tseplyak, Malyetsky and Fyodorov. Six weeks later, the Vatican expressed its sorrow over the assassination of the Soviet agent Vorovsky in Lausanne! The People’s Commissar of Foreign Affairs told the German Ambassador, ‘Pius XI was amiable to me in Genoa, expressing the hope that we [the Bolsheviks] would break the monopoly of the Orthodox Church in Russia, thus clearing a path for him.’
“We have discovered information of the greatest importance in the archives of the French Ministry of Foreign Affairs. A secret telegram № 266 of February 6, 1925 from Berlin, stated that the Soviet ambassador, Krestinsky, told Cardinal Pacelli (the future Pius XII) that Moscow would not oppose the existence of Roman Catholic bishops and a metropolitan on Russian territory. Furthermore, the Roman clergy were offered the very best conditions. Six days later, secret telegram № 284 spoke of permission being granted for the opening of a Roman Catholic seminary. Thus, while our holy New Martyrs were being annihilated with incredible cruelty, the Vatican was conducting secret negotiations with Moscow. In short, Rome attempted to gain permission to appoint the necessary bishops and even permission to open a seminary. Our evidence shows that this question was discussed once more in high circles in the autumn of 1926. In all likelihood, it had not been satisfactorily settled earlier. This might be viewed as the culmination of the unnaturally close relations between the Vatican and the Soviet government.” [3]
In July, 1927 the deputy leader of the Russian Church, Metropolitan Sergius wrote a notorious declaration, committing his church to cooperation with the Bolsheviks. Having broken Sergius, - but not the True Russian Church, which went underground, - the Bolsheviks no longer needed the Catholics. And so, as an “unexpected and indirect result” of the declaration, writes Ivanov-Trinadtsaty, “Moscow put an end to the negotiations and the attention it was devoting to Vatican offers… The restitution of the traditional [in appearance] Russian Orthodox Church, neutralized as it were, seemed more useful to the Soviet authorities than the Vatican. From then on, the Soviets lost interest in the Vatican. Only at the end of 1929 and the beginning of 1930 did the Vatican finally admit that it had suffered a political defeat and began vociferously to condemn the Bolshevik crimes. It had somehow not noticed them until 1930. Only in 1937 did Pope Pius XI release the encyclical Divine Redemptori (Divine Redeemer), which denounced communism…”
*
In the early 1960s the relationship between the Vatican and Russia began to change. The Second Vatican Council introduced ecumenism into the Roman Catholic bloodstream, and the Orthodox were now “separated brethren” rather than schismatics and heretics. So the Popes were now willing to enter into friendly relations with the Orthodox – although whether this was simply the wolf putting on sheep’s clothing remained to be seen... As for the official Russian Orthodox Church, it was now a complete slave of the Bolsheviks. In 1948, at Stalin’s bidding, it had condemned ecumenism and the Roman Catholics. But now, under orders from the same KGB, it entered the World Council of Churches and sent observers to the Vatican Council. The aim, undoubtedly, was not ecclesiastical, but political: to infiltrate western church life with Soviet agents, and to influence western church gatherings in a pro-Soviet direction…
Soviet control of the Russian Orthodox Church, and its influence on the Vatican through the Russian hierarchs, was proved in January, 1992, when a Commission of the Presidium of the Russian Supreme Soviet investigating the causes and circumstances of the 1991 putsch, established that for several decades at least the leaders of the Moscow Patriarchate had been KGB agents. Members of the commission obtained access to the records of the fourth, Church department of the KGB’s Fifth Directorate, and revealed that Metropolitans Juvenal of Krutitsa, Pitirim of Volokolamsk, Philaret of Kiev and Philaret of Minsk were all KGB agents, with the codenames “Adamant”, “Abbat”, “Antonov” and “Ostrovsky”.
But it was the Commission’s report on March 6 that contained the most shocking revelations: “KGB agents, using such aliases as Sviatoslav, Adamant, Mikhailov, Nesterovich, Ognev and others, made trips abroad, organised by the Russian Orthodox Department of External Relations [which was headed by the present patriarch, Cyril (Gundiaev)], performing missions assigned to them by the leadership of the KGB. The nature of their missions shows that this department was inseparably linked with the state and that it had emerged as a covert centre of KGB agents among the faithful.” “The Commission draws the attention of the Russian Orthodox Church leadership to the fact that the Central Committee of the CPSU and KGB agencies have used a number of church bodies for their purposes by recruiting and planting KGB agents. Such deep infiltration by intelligence service agents into religious associations poses a serious threat to society and the State. Agencies that are called upon to ensure State security can thus exert uncontrolled impact on religious associations numbering millions of members, and through them on the situation at home and abroad.”[4]
The findings of the Commission included:- (i) the words of the head of the KGB Yury Andropov to the Central Committee sometime in the 1970s: “The organs of state security keep the contacts of the Vatican with the Russian Orthodox Church under control…”; (ii) “At the 6th General Assembly of the World Council of Churches in Vancouver, the religious delegation from the USSR contained 47 (!) agents of the KGB, including religious authorities, clergy and technical personnel” (July, 1983); (iii) “The most important were the journeys of agents ‘Antonov’, ‘Ostrovsky’ and ‘Adamant’ to Italy for conversations with the Pope of Rome on the question of further relations between the Vatican and the Russian Orthodox Church, and in particular regarding the problems of the uniates” (1989).[5]
But the process of infiltration was not one-way: the Vatican also managed to get its agents into the highest reaches of the Russian Orthodox Church. In 1992 the Pope said that he had two cardinals among the bishops in Russia.[6] We now know that the most powerful Russian bishop in the 1970s, Metropolitan Nicodemus of Leningrad, was both a KGB agent with the nickname “Sviatoslav” and a secret Vatican bishop! This at first sight unlikely combination gains credibility from the witness of Fr. Michael Havryliv, a Russian priest who was secretly received into the Catholic Church in 1973. Fr. Serge Keleher writes: “The Capuchin priest told Havryliv that Metropolitan Nicodemus [of Leningrad] was secretly a Catholic bishop, recognized by Rome with jurisdiction from Pope Paul VI throughout Russia. This assertion is not impossible – but neither is it entirely proved.
“On September 6 1975 Havryliv made a sacramental general Confession before Metropolitan Nicodemus, who then accepted Havryliv’s monastic vows and profession of Faith to the Apostolic See and the Pope of Rome. Kyr Nicodemus commanded Havryliv to order his monastic life according to the Jesuit Constitutions, and presented him with a copy of this document in Russian. This was all done privately; four days later the Metropolitan tonsured Havryliv a monk. On 9 October Kyr Nicodemus ordained Havryliv to the priesthood, without requiring the oaths customary for Russian Orthodox candidates to Holy Orders.
“In 1977 Havryliv was reassigned to the Moscow Patriarchate’s archdiocese of L’viv and Ternopil… In Havryliv’s final interview with Kyr Nicodemus, the Metropolitan of Leningrad ‘blessed me and gave me instructions to keep my Catholic convictions and do everything possible for the growth of the Catholic cause, not only in Ukraine, but in Russia. The Metropolitan spoke of the practice of his predecessors – and also asked me to be prudent.”[7]
These words indicate the truth behind the mask of the Vatican’s ecumenism; and the fact that Havryliv was reordained by Nicodemus show that Rome accepted the sacraments of the Orthodox for only as long as it suited her. The Orthodox were, according to Vatican II, not heretics, but “separated brethren”. However, the “separated brethren” still had to return in repentance to their father, the Pope…
The intriguing question is: which master was Nicodemus really serving – the Soviets or the Vatican? His pro-Soviet statements on the international stage were notorious. But his love of Catholicism also seems to have been sincere. He completed a massive master’s thesis on Pope John XXIII, the originator of Orthodox-Catholic ecumenism, and in 1969 he engineered a decree establishing partial inter-communion between Orthodox and Catholics in the Soviet Union. He himself gave communion to Catholics in the Rossicum in Rome. And in 1978 he died in Rome at the feet of Pope John-Paul I, from whom he received the Catholic last rites – a graphic symbol of the dangers posed by the too-close relationship of Russia’s hierarchs to the Vatican…[8]
The career of Nicodemus is not merely of historical interest. He founded a school of theology, “Nikodimovshina”, and a close circle of disciples, that still controls the upper reaches of the Russian Orthodox Church. Thus both the former Patriarch Alexis II (Ridiger) and the present Patriarch Cyril (Gundiaev) were disciples of Nicodemus…
*
Whatever the Vatican hoped to achieve through its policy of ecclesiastical détente with the Moscow Patriarchate, it must have known that it could achieve little as long as the Soviet regime remained in power and the restrictions on all religions remained in place. However, in the early 1980s the Polish Pope John-Paul II succeeded, with the help of the Polish trade union Solidarnost, in fatally weakening the communist regime in his native land; and when Gorbachev came to power in 1985, the whole of the Soviet power structure in Eastern Europe began to totter. The Vatican saw its chance, and began a more aggressive – although still outwardly “eirenic” and ecumenist – approach to Russia.
The Achilles’ heel of Soviet ecclesiastical diplomacy was the Western Ukraine, where Stalin had forcibly “converted” the majority uniate or Greek Catholic population into the Moscow Patriarchate at the council of Lvov in 1946. The uniates were Catholic through their submission to the Pope, but Orthodox in their ritual and historical ancestry. In other circumstances, they might have been happy to return to the Orthodoxy of their Fathers, from which the Poles had separated them at the false unia of Brest-Litovsk in 1596. However, Stalin’s heavy-handed approach to church unity had only alienated them even further from Orthodoxy and the Russians. At the same time, it was from the former uniate population of the Western Ukraine that the Moscow Patriarchate recruited a large proportion of its clergy (Stalin had killed most of the clergy in the other regions of the country in the previous thirty years).
Now when Gorbachev came to power, the uniates who had resisted absorption into the Moscow Patriarchate came out of their catacombs and began agitating for the legalization of their Church. They were supported, surprisingly, by the chairman of the Council for Religious Affairs, Constantine Kharchev, who insisted that local authorities keep the law in their dealings with believers and suggested the legalization of the uniates and the free election of bishops. This roused the patriarchate and members of the Ideology department of the Central Committee to complain about Kharchev to the Supreme Soviet, and he was removed in June, 1989.
The ferment in the Western Ukraine also motivated the Moscow hierarchs to refuse the request of Pope John Paul II to attend the festivities commemorating the millennium of the Baptism of Russia by St. Vladimir of Kiev in 1988. The Pope pointed out, correctly, that in 988 there had been no schism between Eastern and Western Christianity, so his attendance was natural, especially in the contemporary climate of inter-Christian ecumenism. But Moscow feared that the Pope’s visit would elicit a stampede of conversions from Orthodoxy to Catholicism, not only in the Western Ukraine, but also in the heartland of Russia. Not the least of the attractions of Catholicism for many Russians, especially intellectuals, was the fact that the Pope was clearly an independent hierarch, whereas the Moscow hierarchs were “KGB agents in cassocks”, completely dependent on the whims of their communist bosses. Ecumenism was all very well, but it could not be allowed to undermine the power of the Communist Party of the Soviet Union!
However, the tide of liberalization could not be stopped, and in January, 1990, just after Gorbachev met the Pope in Rome in order to try and stem the tide, the uniates finally achieved legalization for their church. Moreover, even before they had recovered their freedom in law, the uniates started taking over churches in Western Ukraine which they considered to be theirs by right. By December, 1991, 2167 nominally Orthodox parishes had joined the Uniates.
Deprived of the help of the local authorities, who showed every sign of being on the side of the uniates, and discredited by its associations with communism, the Moscow Patriarchate seemed helpless to stop the rot. One reason for this was that for many years the patriarchate had been teaching its seminarians, a large proportion of whom came from the Western Ukraine, that the Orthodox and the Catholics were “sister churches”. 60% of those who joined the uniates were graduates of the Leningrad theological schools founded by that KGB Agent, Orthodox Metropolitan and Catholic bishop, Nicodemus...
This represented the second major diplomatic triumph of the Vatican in the communist bloc (after the legalization of Solidarnost in Poland) and the beginning of the re-establishment of Catholic power in Russia…
*
When the red flag came down for the last time from over the Kremlin in December, 1991, the way seemed open for a repeat of the Catholic conquest of Moscow in the early seventeenth century, spearheaded once again by a Pole… But then something unexpected happened. Along with the Jesuits and the Freemasons and the Protestant missionaries, there also came into Russia from the West the Russian Church Abroad, the so-called “White Russian” Church. This Church had long been a thorn in the side of the Moscow Patriarchate. Fiercely anti-communist, it was also anti-ecumenist and anti-Catholic. And although the numbers of its adherents in Russia remained small, and its attempt to unseat and replace the Moscow Patriarchate failed, its ideological influence continued to increase throughout the 1990s. Anti-ecumenism and anti-Catholicism grew in Russia, and even found adherents among the hierarchy. True, the patriarchate remained in the World Council of Churches, and ecumenist meetings with leading Catholics continued – but the Pope was still not invited to Moscow…
When KGB Colonel Putin came to power in 2000, he acted swiftly to stop the ideological rot. He summoned the leaders of the Moscow Patriarchate and the Russian Church Abroad to settle their differences, and in 2007, by dint of various forms of persuasion and blackmail, the Russian Church Abroad surrendered and joined the patriarchate. Now only a few “True Orthodox” Churches remained in Russia to contest the ecclesiastical consensus – and in 2009 the largest of these, the Russian Orthodox Autonomous Church, was neutralized and its churches confiscated.
It would seem that the final victory of the “Red Church” is now assured. And yet… it is now not at all clear what the “Red Church” stands for. Is it for the anti-ecumenism and anti-Catholicism of Stalinist times, and the nationalism of the Russian Church Abroad? Perhaps; for Putin is a great admirer of Stalin, and paranoically anti-western. Or does it wish to continue the ecumenist and pro-Catholic policies of the 1960s to early 1980s? Perhaps; for Putin, as one who worked in the Fifth Department of the KGB, is well familiar with this aspect of Soviet diplomacy, and values the power that infiltration of western ecclesiastical institutions and media gives him. One thing only is certain: that Russian ecclesiastical policy is as firmly determined by the secular authorities now as it was in Soviet times…
One factor working against the pro-Catholic line is the situation in the Ukraine. Since acquiring political independence, the Ukraine has moved further away from Moscow in Church matters also; both the Pope and the Ecumenical Patriarch Bartholomew, who is seen as an American agent, have made major inroads into there. Both Putin and Patriarch Cyril desperately want to keep the Ukraine out of the western orbit…
*
In this context, it will be useful to take a brief look at what we may call “the Fatima phenomenon”. In 1917, on the thirteenth day of the month for six months the Virgin Mary supposedly appeared to three shepherd girls in Fatima, Portugal, the first appearance being on May 13. The girls were entrusted with “three secrets”, the second of which is the most important. This supposedly revealed that, in order to avoid terrible calamities in the world and the persecution of the Catholic Church, the Virgin will ask for the consecration of Russia to her Immaculate Heart. If her request is granted, Russia will be converted, and there will be peace. If not, then she will spread her errors throughout the world, causing wars and persecution of the Church. “The good will be martyred, the Holy Father will have much to suffer, various nations will be annihilated. In the end, my Immaculate Heart will triumph. The Holy Father will consecrate Russia to me, and she shall be converted, and a period of peace will be granted to the world.”[9]
Now from the point of view of the Orthodox Saints and Holy Fathers (and even of some of the Catholic “saints”, such as John of the Cross), these visions and revelations are clear examples of demonic deception and not to be trusted. In May, 1917 it was not difficult to see that Russia was descending into chaos, and the devil used the opportunity to try and persuade people that the chaos could be averted only through the submission of Russia to his tool, the Catholic Church. Not surprisingly, the Vatican seized on these “revelations” and in 1930 pronounced them worthy of trust; and every Pope since then has been committed to belief in the Fatima phenomenon.
However, this poses a major problem for the present ecumenist policies of the Vatican. For Orthodox-Catholic ecumenism presupposes that the two Churches are – in the words of the Balamand agreement of 1994 – “the two lungs” of the single Body of Christ. Such a formulation is incompatible with the idea that Russia has to be “converted” - for it implies she is converted already, if not to Catholicism, at any rate to a sister Church of roughly equal status. The anathemas between the two Churches were supposedly lifted in 1964 by Pope Paul VI and Patriarch Athenagoras of Constantinople, and concelebration between hierarchs of the two Churches at the highest level has already taken place. Nor is there any reason why Russia should be “consecrated” to the Mother of God, since she has called herself the House of the Mother of God for centuries. And if reconsecration is necessary (although the Orthodox prefer the word “repentance”), then she has her own hierarchs to lead the way… Perhaps in view of these difficulties, no Pope has yet specifically consecrated Russia. In fact, when Pope John Paul II consecrated the world to the Immaculate Heart of Mary in 1984 he specifically acknowledged that this was not the consecration of Russia.
But this has aroused the wrath of the Fatima fanatics, otherwise known as the Blue Army. Thus one of their leaders, Fr. Nicholas Gruner, writes: “God asked for the consecration of a specific country – Russia. Now, centuries ago, Russia was known as Holy Mother Russia. It had been, so to speak, consecrated to God, but the Catholics of that country fell into schism not so much directly but through the bishops – between them and Rome. The Catholics of Constantinople fell into schism in 1054 and people from Russia followed suit over time. They have been separated from the True Church ever since. Also, Russia was, in a sense, ‘consecrated’ to the devil in 1917 to be the instrument of atheistic Communism and its worldwide war against God; to deny God’s existence, to fight God in every way.
“Thus God calls for a public reparation, a solemn ceremony by the Pope and the bishops of the world consecrating Russia to the Immaculate Heart – to call people back to the service of God.”[10]
Another Fatima fanatic, Atila Sinke Guimaraes, writes: “From 1917 until today, the schismatic Russian Church has not changed any of its erroneous doctrines on the Holy Trinity, Papal infallibility, and the immaculate Conception of Mary. It also sustains the same spirit of arrogance towards Rome that it has held for the last 1,000 years”. [11]
Now it will be immediately apparent that this is the old-fashioned, pre-Vatican II Roman Catholicism speaking. The modern, ecumenist Vatican would never say that Russia has “separated from the True Church” or that it was “schismatic”. Such language would ruin its ecumenist diplomacy with the Moscow Patriarchate. Of course, in his heart the present Pope may think like the Fatima fanatics, and in practice the Vatican allows this old-fashioned kind of thinking to coexist with the newer spirit of ecumenism. But the fact is that the cult of the Fatima phenomenon and the Vatican’s present ecumenist strategy in relation to Russia are incompatible – which may explain the tensions between the Fatima fanatics and the Pope over the “Third Secret” and other questions…
So there are tensions between ecumenist and anti-ecumenist forces in both Roman Catholicism and the Moscow Patriarchate. However, in spite of that, there are signs that both the pope and the patriarch are pushing forward the ecumenical agenda with renewed vigour. If newspaper reports are to be believed, a visit of the Pope to Russia is imminent…[12]
*
The conclusion, then, must be that Russia is in as imminent danger of being drawn into a unia with the Vatican as it was four hundred years ago. Indeed, the danger is probably greater now for the simple reason that the leaders of the Russian Church are as compromised in their own way as the papacy itself, and can therefore offer far less effective opposition to the threat than the dying Patriarch Hermogen was able to produce from his freezing Kremlin prison. The National Bolshevism (disguised under the slogan of “Sovereign Democracy”) of the neo-Soviet Russian State cannot help – one cannot drive out one demon by employing another, hardly less wicked one. The only hope for the Russians is to begin to repent at last of their apostasy from God since 1917, and to purify themselves by returning to the undefiled truth of the Holy Orthodox Faith. Then, and only then, will a true leader emerge who, like Moses, will use God’s own weapons to drown the spiritual Pharaoh threatening it from the West…
April 17/30, 2010.
* * * * * * *
[1] Peter Sokolov, “Put’ Russkoj Pravoslavnoj Tserkvi v Rossii-SSSR (1917-1961)” (The Path of the Russian Orthodox Church in Russia-USSR (1917-1961)), in Russkaia Pravoslavnaia Tserkov’ v SSSR: Sbornik (The Russian Orthodox Church in the USSR: A Collection), Munich, 1962, p. 16 (in Russian).
[2] In 1922 Hieromartyr Benjamin, Metropolitan of Petrograd said to Fyodorov: “You offer us unification… and all the while your Latin priests, behind our backs, are sowing ruin amongst our flock.” Nicholas Boyeikov writes: “In his epistle of 25 June, 1925, the locum tenens of the All-Russian Patriarchal Throne, Metropolitan Peter of Krutitsa, who suffered torture in Soviet exile, expressed himself on the ‘Eastern Rite’ as follows: ‘the Orthodox Christian Church has many enemies. Now they have increased their activity against Orthodoxy. The Catholics, by introducing the rites of our divine services, are seducing the believing people – especially those among the western churches which have been Orthodox since antiquity – into accepting the unia, and by this means they are distracting the forces of the Orthodox Church from the more urgent struggle against unbelief’ (Tserkovnie Vedomosti (Church Gazette), 1925, №№ 21-22).” (Nikolaiev, Tserkov’, Rus’ i Rim (The Church, Russia and Rome), Jordanville, N.Y.: Holy Trinity Monastery, 1983, p. 13 (in Russian)). (V.M.)
[3] Ivanov-Trinadtsaty, “The Vatican and Russia”, http://www.orthodoxinfo.com/new.htm (in Russian).
[4] Fr. George Edelshtein, “Double Agents in the Church”, Moscow News, August 26, 2005.
[5] I.I. Maslova, “Russkaia pravoslavnaia tserkov’ i KGB (1960-1980-e gody)” (The Russian Orthodox Church and the KGB (1960s to 1980s), Voprosy Istorii (Questions of History), December, 2005, pp. 86-87 ®.
[6] Liudmilla Perepiolkina, Ecumenism – A Path to Perdition, St. Petersburg, 1999, p. 204.
[7] Serge Keleher, Passion and Resurrection – the Greek Catholic Church in Soviet Ukraine, 1939-1989, Stauropegion, L’viv, 1993, pp. 101-102. Cf. The Tablet, March 20, 1993. Recently, writes Perepiolkina, “the Catholic Journal Truth and Life published the memoirs of Miguel Arranz, in which this Jesuit, who in Nicodemus’ time taught at the Leningrad Theological Academy, told, among other things, that with Nicodemus’ blessing he celebrated ‘the Eastern Rite Liturgy’ in Nicodemus’ house church at the Leningrad Theological Academy.” (op. cit., 1999, p. 276, note).
[8] The Boston Globe, September 6, 1978, p. 65; "On the Death of a Soviet Bishop", Orthodox Christian Witness, October 23 / November 5, 1978; Piers Compton, The Broken Cross: The Hidden Hand in the Vatican, Sudbury: Neville Spearman, 1983, pp. 158-159.
[9] http://en.wikipedia.org/wiki/Our_Lady_of_F%C3%A1tima.
[10] Gruner, in “The Fatima Challenge”, The Fatima Crusader, 94, Spring, 2010, p. 12.
[11] Guimaraes, “The Progressivist Challenge to Fatima”, http://www.traditioninaction.org/HotTopics/a014FatimaShrine.htm.
[12] http://www.telegraph.co.uk/expat/expatnews/6553583/Russian-Orthodox-and-Catholic-church-may-end-950-year-rift.html.
ВЛАСТИ БЕЗБОЖНОЙ КАДИЛИ...
Елена Семëнова
Власти
безбожной кадили,
Пели ворам
исполать,
Сами себе
всё простили,
Чтоб без
стесненья жевать.
Список
составили длинный -
Всю
поимённо "семью" -
Тех, кто
получит завидный
Пропуск на
место в раю.
Всех
лицемеров блаженных
И записных
стукачей,
Всех,
издавна оглашенных,
Евших с
руки палачей,
Всех,
вдовьи домы глотавших,
Всех, что
меняли окрас,
Всех,
предававших и лгавших,
Всех
подлецов и пролаз.
Празднует
вновь Каиафа...
Хмарятся
своды небес...
Горсточкам
славящих право
Снова
готовится крест.
Ядом
пропитано благо,
Слабое
сгнило звено...
Бога
восславить Живаго
Мёртвым
сердцам не дано.
Овцы с
оскалом звериным
Самых
матёрых волков
Гложут,
глядя благочинно,
Щедро льют
патоку слов.
Что же
иные? Устали,
Тихо
коптят небосвод.
Право на
рабство познали
Высшею
мерой свобод.
Только
средь лет лицемерных
В мрачный,
томительный час
Мужества,
чести и веры
Родина
просит у нас.
Москва
«ОТЕЧЕСТВО НАШЕ РАСХИЩАЕТСЯ И РАЗОРЯЕТСЯ ЧУЖИМИ»
25 мая - день памяти священномученика Гермогена, патриарха Московского и всея Руси
Александр Калинин
Начало Смутного времени мы связываем с именами Годунова и Отрепьева. Завершение – с Мининым и Пожарским. Но не всегда вспоминают патриарха Гермогена, а ведь именно он оказался тем утесом, о который разбились корыстные замыслы польских, да и своих, доморощенных, авантюристов.
Появление Лжедмитрия как будто сорвало обручи с бочки, в которой давно бродила крепкая хмельная брага. Напомним, Борис Годунов, сменивший на троне Федора Иоанновича, понимая необходимость экономических преобразований, пытался в реформах опереться на дворянство, но то лишь кичилось не богатыми поместьями и сытыми крестьянами, а иноземным оружием да дорогой сбруей. А тут неурожай, голод, да такой, что человек охотился на человека. И вылезло наружу безобразное, смердящее, омерзительное, что было загнано внутрь силой, страхом, законом, религиозными и нравственными нормами, но что непременно жаждало вырваться. Восстал русский на русского. Измена следовала за изменой.
Верность считалась пороком, предательство и воровство - доблестью. Одна за другой рвались связи – общественные, родственные, семейные, которые делали из отдельных людей единый человеческий организм, народ, нацию.
Но куда опасней были силы внешние. Рим и Польша уже видели Россию католической, папа Павел V открыто величал Лжедмитрия “царем всей России, Московии, Новгорода и Казани”.
Занимавший в то время патриарший престол святитель Иов кричит об этой опасности. Не слышат. Русские города один за другим отворяют ворота перед иноземцами. Взбунтовалась и Москва. Толпа, вытолкав патриарха из Успенского собора, надела на него клобук и рясу простого монаха и с позором отправила в Старицкий монастырь в ссылку.
Гермоген на патриарший престол призван в самый разгар смуты. После убийства Отрепьева бояре посадили на трон Василия Шуйского. Объявился новый самозванец.
Хитрая вдова Марина Мнишек признает его своим мужем и тайно с ним венчается. Присоединение России к Риму вновь становится реальным. Католическим агентам при дворе нового самозванца приказано закрыть доступ в государственные учреждения врагам унии, изгнать греческих монахов, представлять связи с греками как рабство, а унию как свободу. Репрессивная машина покатилась по православным центрам. Иноков, священников палили огнем, схимников и отшельников заставляли петь срамные песни, кто отказывался - убивали. В церковных одеждах плясали блудницы. На святых иконах пьяные бандиты играли в карты. Псковский епископ Геннадий, наблюдая происходящее, “умер от горести”. Суздальский епископ Галактион, изгнанный поляками из епархии, тоже умер в изгнании. Коломенского епископа Иосифа в плену мучили, привязывая к жерлу пушки. Тело тверского епископа Феоктиста нашли израненным и изъеденным зверями. В Ростове митрополит Филарет, отец будущего царя Михаила Романова, заперся с добровольцами в соборной церкви, но осады сдержать не смог, Филарета – раздетого, босого – увезли в плен. 23 сентября 1608 года польские отряды обложили Троице-Сергиеву лавру. Осенью 1609 года снова восстала Москва, но патриарху удалось-таки остановить народ. Воодушевленный этой маленькой победой, он решается на послание к сторонникам второго Лжедмитрия.
“Вы забыли обеты православной веры нашей, – упрекает он их, – в которой мы родились, крестились, воспитывались и выросли... Посмотрите, как Отечество наше расхищается и разоряется чужими; какому поруганию предаются святые иконы и церкви; как проливается кровь неповинных, вопиющая к Богу!...”
Но не была еще готова почва принять эти семена. В Москве зреет новая смута. Скинули Шуйского. Впустили в город поляков. В боярских домах опять зазвучал орган, чужие молитвы на чужом языке. И неизвестно, как бы все обернулось, если бы не Гермоген. Всего-то и требовали от патриарха – подписать грамотку, признающую за Владиславом, сыном польского короля Сизигмунда, право на русский престол. Патриарх поставил условие: пусть сперва примет православие и выведет из Москвы войско. “А отдаваться на волю короля не повелеваю, – предупреждал он бояр. – Не послушаете – наложу клятву”. Пробовали послать грамотку без подписи Гермогена, но российское посольство, ранее отправленное в ставку Сизигмунда и фактически арестованное, не признало бумагу. Отвечали: нет сегодня на Руси никого выше патриарха, а раз он не подписал, и мы не принимаем. Возрождение Руси началось не с Москвы, а с иных русских городов.
Встревоженные поляки потребовали от Гермогена: останови города. “Уйдите из Москвы, – отвечал он, – иначе повелю довести начатое до конца”. Поляки уходить отказались, а патриарха заковали в цепи и бросили в темницу. Жестоко страдая, он отправляет конспиративные письма к нижегородцам, призывая крепко стоять за веру, унимать грабеж, сохранять богатство и положить души свои за дом Пречистой Богородицы.
Это были последние послания патриарха. 17 января 1612г. он скончался от голода. Письма же те, читаемые в храмах Нижнего Новгорода, и подвигли Козьму Минина и князя Пожарского собрать новое ополчение и освободить от польских захватчиков вначале Москву, а затем и всю Россию. __
Русское Слово, Но. 5 (86), Май 2010
ДОБРОВОЛЬНОЕ МУЧЕНИЧЕСТВО
Вадим Виноградов
В 1906 году Правительство Столыпина подготовило указ о предоставлении евреям полных свобод. Журнал этот подписали все члены правительства, все члены Государственного Совета, одобрен он был, естественно, и Государственной Думой, оставалась только подпись Государя. И вот, теперь - письмо Государя Николая II П.А. Столыпину.
Петръ Аркадьевичъ, возвращаю вамъ журналъ
по еврейскому вопросу не утвержденнымъ.
Задолго до представленiя его мне, могу сказать,
и денно и нощно, я мыслилъ и раздумывалъ о немъ.
Несмотря на самые убедительные доводы въ пользу
принятiя положительного решенiя по этому делу -
внутреннiй голосъ все настойчивее твердилъ мне, чтобы
я не бралъ этого решенiя на себя. До сихъ поръ совесть моя
никогда меня не обманывала!
Поэтому и въ данномъ случае я намеренъ следовать ея веленiямъ.
Я знаю, вы тоже верите, что “сердце Царево в руцехъ Божiихъ“.
Да будетъ такъ!
Я несу за все власти мною поставленные - передъ Богомъ
страшную ответственность и во всякое время готовъ
отдать Ему в томъ ответъ.
Мне жаль только одного: вы и ваши сотрудники
поработали так долго над деломъ, решенiе которого я отклонилъ.
Николай
Отклонением этого решения Государь и подписал себе приговор, который и был приведён в исполнение 17 июля 1918 года. Но и это не самое существенное в этом невероятном, в этом историческом акте… очевидное - невероятное. А существенное здесь то, что Государь, отказываясь подписать этот журнал, прек-расно осознавая цену этого отказа. То есть, он шел на добровольное мучении-чество! И когда сегодня Царя-Мученика Николая II ставят во главе Новомуче-ников и Исповедников российских, то вот, объяснение этому возглавлению.
Можно, конечно, как это и принято в нынешнее время, отнестись к этому подвигу Государя только, как к факту. Но здесь не просто факт! Здесь исполне-ние того невероятного исповедания Веры Христовой, которое объявил в свое время мiру преподобный Максим Исповедник: Если и вся вселенная пойдетъ по пути этого безумiя, я одинъ не пойду за ними!
Но думается, что и это далеко не всё, что таит в себе вроде бы, всего лишь, отсутствие подписи Государя там, где все расписались. Эта невиданная твёрдость Государя, невиданная ни у кого из других, как теперь говорят, глав государств.
И потому теперь, внимание, вопрос;
Кто ещё из властителей мiра в ХХ-ом и тем более в ХХI-м веке страха ради иудейска посмел бы не утвердить этот журнал?
Кто ещё смог иметь такие недюжинные силы, такую решительность, такую смелость, чтобы отказаться подписать этот журнал?
Внимание, правильный ответ:
НИКТО! Никто, кроме Российского Самодержавца Николая II.
А если Государь Николай II, как Максим Исповедник, оказался единствен-ным во всём мiре, кто, не дрогнув, отверг этот журнал, который страха ради иудейска, подписали все высшие чины России, включая Столыпина, то тогда возникает и ещё один вопрос, вопрос уже ко всему либеральному мiру:
Так, что, господа либералы и все вторящие им православные атеисты:
Государь Николай II, что человек слабый?
Что он - нерешительный?
Что он - трусливый?
Слабый ли мог отвергнуть этот журнал?
Нерешительный ли мог не утвердить его?
Мог ли трусливый даже отважиться на такое письмо?
Просто, Православный царь пошёл на Голгофу, а за ним на Голгофу пошёл и русский народ.
И потому этот поступок Государя, этот факт, на котором бы православные атеис-ты хотели бы поставить точку, имеет для каждого из нас, для каждого из гряду-щих поколений, важнейшее Царево напутствие твёрдости, которое необходимо проявлять уже сейчас, не дожидаясь, когда русский старец произнесёт:
Детушки, антихрист!
Р.Ф.
ДВЕ ПАРТИИ В ОДНОЙ ЦЕРКВИ.
Епископ Новгородский Дионисий
Часть 1. Вместе против общего врага и отдельно – друг против друга
ХХ век в истории Русской Церкви ознаменовался тяжелыми испытаниями, вызванными гонениями со стороны богоборческого режима на христианство и на веру в Бога вообще. Эти гонения и разное отношение православных к советской власти вызвали разделение русского православия на официальное и неофициальное. После падения коммунистического режима и прекращения гонений на веру, предоставления свободы религиозной деятельности, противостояние между официальным и неофициальным православием не исчезло, но приобрело новое идейное содержание. Наиболее неприемлемым в официальном православии является его всестороннее и глубокое обмирщение, слияние с миром, враждебным Христу. Отчуждение официального православия от евангельских основ христианства служит главной причиной отталкивания многих религиозных людей в России не только от официальной церкви, но и от отождествляемого с нею православия вообще, главной причиной сравнительно малого успеха собственно христианской проповеди в «формате» православия. (Успешнее идет проповедь православной «обрядности и благочестия», густо пропитанная околоцерковными мифами, суевериями и влиянием язычества). И это несмотря на то, что официальная церковь постоянно демонстрирует свою преемственность с исторической русской церковью и ее культурным наследием.
Обмирщение официальной церкви выражается в разных формах: в постоянном искательстве от нехристианской власти экономических и политических выгод, в налаживании деловых связей с политиками и олигархами, в размывании христианского учения либерализмом и гуманизмом, в подмене подлинной христианской проповеди призывом к «прицерковлению». Формы эти со временем могут меняться, они по-разному проявляются в столицах и в провинции, но суть их остается прежней: служение не Христу и не ближним ради Христа, а миру сему и самим себе, не бескорыстная самоотдача, а приобретение выгод для своей корпорации и для себя. Церковь существует в обществе и в народе не для того, чтобы давать, а для того, чтобы брать, она стремится не служить, а господствовать, - такая установка доминирует у функционеров официальной церкви хотя бы на уровне подсознания, - и именно так ее и воспринимают в обществе. Потому-то общественное сознание смотрит на Церковь как на важный фактор политической и культурной жизни, как на монополиста на рынке культовых услуг, как на важного субъекта и в экономической жизни. В общем, как на важный элемент общей социальной жизни, царства от мира сего, но не как на иноприродное царство, живущее по своим, Христовым, законам.
Современное неофициальное православие также в значительной степени уклонилось как от евангельской основы, так и от традиций истинного православия ХХ века, от которого оно производит свое преемство. Вместо духа подлинного святоотеческого православия все внимание здесь обращено на форму, на то, кем казаться, а не кем быть, на саморекламу, на крикливые и фальшивые лозунги. Прежнее подлинное исповедничество отцов, страдавших за истину Христовой веры, сменилось личиной гонимых и заигрыванием перед суеверными и сектантскими настроениями значительной части неграмотных православных людей. Фарисейская поза «чисто-истинных» парадоксальным образом сочетается с таким же, как в официальной церкви, поиском экономических и даже политических покровителей, только меньшего масштаба. К евангельской добровольной бедности и бесправию не стремится никто; вместо этого ищут определенный имидж и свою «экологическую нишу» в обществе. Вместо духа братолюбия и взаимопомощи, или, по крайней мере, элементарной солидарности, как у товарищей по несчастью, - постоянные раздоры, интриги и расколы, от которых сотрясается и дробится неофициальное православие. В конечном счете – тот же дух мира сего, только в особой фарисейской форме, поразил и неофициальное православие.
Готовых рецептов по выходу из кризиса не видно. Очевидно только, что одних внешних церковных мероприятий, будь ли то новые декларации, новые анафемы, новые политические альянсы между группами, или наоборот, новые разрывы между ними, новые внутрипартийные чистки от инакомыслящих и тому подобные акции, которых было много за прошедшее десятилетие, совершенно недостаточно для исправления ситуации. Нужно внутреннее изменение людей, а не внешние перестановки в церковных структурах. Впрочем, горький опыт прошедшего имеет то положительное значение, что сужает область поиска, область, где нужно искать правильное решение. Подобно тому, как в математике, прежде решения уравнений, требуется исключить те области, где решений не может быть, и найти область значений допустимых, в которой только и может быть решение. Иначе можно долго трудиться, но найти решение, которое не будет иметь смысла, даст ноль в знаменателе.
Для этого полезно обращение к историческому опыту Церкви. Церковная история дает ключ к пониманию многих церковных проблем, ибо представляет собой результат взаимодействия промыслительной воли Божией со свободной волей человеческой, опыт многих поколений христиан разных веков и народов. Поскольку нет ничего нового под солнцем, что делалось, то и будет делаться, то какие-то искушения, будучи типичными, повторяются в истории Церкви периодически, многократно.
Для нашего времени представляется подходящей иллюстрацией эпоха от 7 Вселенского Собора (787 г) до Константинопольского собора (879-80 гг). В те времена по ходу борьбы с иконоборчеством сложились две православных партии: «крайних» и «умеренных». После победы над иконоборчеством эти партии вступили в открытую борьбу между собою, достигшую накала во второй половине IX века. Если в предшествующую эпоху Вселенских соборов борьбу вели преимущественно догматические партии, различавшиеся своим исповеданием по догматическим вопросам, то в IX веке в одном патриархате в борьбу вступили церковные партии, имевшие одинаковое православное исповедание веры, равно отвергавшие все прежде бывшие ереси, включая иконоборчество, но расходившиеся между собой по другим церковным вопросам.
В ходе этой борьбы сложились два крыла Восточной Церкви: «зилотов» и «политиков», в жестком противостоянии которых прошла вся последующая история Византии, вплоть до падения Константинополя в 1453 г. В эту же эпоху произошел и первый раскол Рима с Константинополем (857-879 гг), и были заложены основы окончательного разделения Западной и Восточной Церкви, последовавшего через два столетия. Поэтому рассматриваемый период имеет такое большое значение для понимания исторического пути православия.
Конечно, полного сходства исторических ситуаций не бывает, каждая эпоха имеет свои неповторимые особенности. При обращении к церковной истории правомочно искать отдельные черты сходства, а не требовать полного подобия всех исторических обстоятельств.
В русской исторической науке эта эпоха обстоятельно изучена и изложена в трудах ученых XIX-XX века, особенно акад. Ф. Успенского, профессоров А. Лебедева, В. Болотова, М. Поснова, А. Карташева и других.
Два крыла среди иконопочитателей в конце VIII - начале IX века
Иконоборчество было сложным движением, включавшим в себя:
- чисто догматическую сторону – вопрос об иконах;
- церковно-политическую сторону – вопрос о соотношении царской и иерархической власти;
- вопрос о роли монашества в обществе;
- вопрос о национально-культурной ориентации Византии (преимущественно европейской или азиатской).
Крайние иконоборцы – императоры Исаврийской династии, были по своим взглядам цезарепапистами и монахоборцами. Они приписывали царям первосвященническое достоинство и власть над церковью, а монашество стремились уничтожить, как не соответствующее целям государства. Кроме того, они придерживались азиатской (семитской) культурной ориентации в противовес европейской (эллинской). Умеренные иконоборцы, точку зрения которых выражал Константинопольский Собор 753 года, ограничивались догматическим вопросом об иконах и не были ни цезарепапистами, ни монахоборцами, ни эллинофобами.
Церковная борьба в многоплеменной Византийской империи существенно осложнялась борьбой за национальное лидерство. Известно, что иконоборчество возникло в азиатских областях и поддерживалось в основном народами, чуждыми греческой культуры. Напротив, иконопочитатели находили поддержку в европейских областях, среди греков и народов, подвергшихся эллинизации. Восстания 731, 751, 823 гг, поднятые разными самозванцами против императоров-иконоборцев, проходили под лозунгом защиты иконопочитания и пользовались поддержкой среди населения материковой и островной Греции. Подавить эти восстания императорам помогла широкая поддержка азиатских народов Византии.
Наиболее агрессивной частью иконоборческой коалиции являлось войско – главная опора Исаврийской династии, которое и занималось истреблением икон, грабежом монастырей и жестоким гонением на иконопочитателей. Большинство епископов, устрашенных репрессиями, хотя и подписали в угоду императорам иконоборческое вероопределение, но не сочувствовали противоцерковной политике иконоборцев, занимая выжидательную позицию. После смены курса императорской церковной политики при царице Ирине (с 786 г) епископат в подавляющем большинстве отверг иконоборчество и принял иконопочитание.
Коалиция иконопочитателей также не была однородной. Наиболее активной и стойкой была монашеская партия, вокруг которой группировались миряне и низшее духовенство. Именно монахи вынесли на своих плечах главную тяжесть борьбы за иконы и за свободу церкви от произвола императорской власти. Как наиболее пострадавшая от гонений, монашеская партия не была склонна ни к каким компромиссам с иконоборцами, в том числе и умеренными. В своей борьбе с императорами и их ставленниками – Константинопольскими патриархами, лидеры монашеской партии нашли себе покровителей в лице римских пап, к которым обращали послания, подтверждающие папские притязания на первенство во Вселенской Церкви. Лидерами монашеской партии в конце XVIII – начале IX века выступают преп. Феодор, игумен Студийский, его брат Иосиф, архиепископ Солунский, и их дядя Платон, игумен Саккудионский.
Умеренные иконопочитатели находились в основном в белом духовенстве, в части епископата, среди чиновников и даже лиц, близких ко Двору (например, Ирина – вторая жена императора Константина V, другая Ирина – жена императора Льва III). Ко времени 7 Вселенского собора (787) лидером этой партии был бывший госсекретарь Тарасий, возведенный по желанию императрицы Ирины из мирян в патриархи Константинополя. Как государственный человек с широким кругозором, он хорошо понимал всю сложность церковной ситуации, трезво оценивал сложившиеся церковно-государственные отношения, пестрый состав, как иконоборческой коалиции, так и коалиции иконопочитателей. Он понимал свою задачу архипастыря не только в утверждении православного догматического учения об иконах, но и как восстановление церковного единства, нарушенного иконоборческой смутой. Эта вторая задача, в свою очередь, включала в себя, во-первых, восстановление церковного единства в самом Константинопольском патриархате, во-вторых, возобновление общения с другими патриархатами, прежде всего с Римом на равноправной основе. Патриарх Тарасий собирался утвердить победу догматического православия над ересью, а не победу политическую над враждебной церковной партией, добивался соборного единства Церкви, а не захвата власти своей партией, устраняя партию враждебную. Это и было им проведено на 7-м Вселенском Соборе.
Такая линия поведения патриарха Тарасия вызвала первые разногласия между умеренными и радикальными иконопочитателями. Второй Никейский собор был первым Вселенским собором, в котором участвовали монахи числом более полусотни делегатов. Почти все епископы были иконоборческого поставления, не только рукоположенные от иконоборцев, но и дававшие при хиротонии присягу на верность решениям иконоборческого собора 753 г (присутствовало даже несколько «ветеранов» этого собора). Исключение составляли лишь те епископы, которые подобно патриарху Тарасию были поставлены накануне собора 787 г. Разногласие между умеренными и радикальными иконопочитателями вызвало отношение к епископам, бывшим иконоборцам. Монахи настаивали на их низложении, умеренные – на их принятии после покаяния и православного исповедания. По предложению патриарха Тарасия Собором была принята умеренная точка зрения, и покаявшиеся епископы-иконоборцы сохранили свои сан и занимаемые ими кафедры (в том числе даже некоторые «ветераны» иконоборческого собора 753 г). Низложены были только несколько человек – упорные иконоборцы и организаторы гонений на православных. Этим мудрым решением патриарх Тарасий избавил Церковь от новой «кадровой чистки» и неизбежно связанных с нею потрясений, проявил пастырский, а не партийный подход. Этим решением он сохранил лицо своего патриархата перед остальными поместными церквами.
Действительность архиерейских хиротоний, а значит, и других таинств, совершаемых в Константинопольском патриархате в иконоборческий период (729-786гг) была не отвергнута, а по умолчанию признана. Константинопольский патриархат не был весь объявлен безблагодатным, внецерковным сборищем, хотя очевидно, что по причине ереси он серьезно «болел в вере» и на долгое время оторвался от Вселенской Церкви. Поэтому в решении 7 Вселенского собора и было сказано, что Собор «соединил расторгнутые члены Церкви воедино», а не то, будто бы он принял в лоно Вселенской Церкви «церковь-блудницу». Хотя эти посылки и не были высказаны прямо, а только подразумевались, но выводы из них говорили сами за себя.
Монашеская партия не была согласна с этими выводами, то есть принятием бывших иконоборцев в сущем сане, и тем более, не была согласна с их предпосылками. Монахи потому и настаивали на низложении всех епископов иконоборческого поставления, что считали их, по самому факту соучастия в ереси, автоматически отторгшимися от Церкви. Само рукоположение от иконоборцев они считали, безусловно, недействительным. В глазах радикальной партии границы Церкви, как таинственного организма Христова, совпадали с границами их наличной партии.
Хлестким выражением идеологии партии ревнителей стал афоризм преп. Федора Студита: «евхаристия еретиков есть пища демонов» - доселе повторяемый разными зилотами, весьма опасный в своем практическом применении. Если быть точным, то «пищей демонов» являются различные требы, совершаемые в честь демонов, иначе – идоложертвенное. Насколько недействительны или не спасительны таинства во внецерковных сообществах, совершаемые во имя Христа и по вере в Него, пусть даже искаженной, - это вопрос широкий, требующий уточнений, решаемый Вселенской Церковью неоднозначно, в разных исторических ситуациях. Но это именно вопрос, а не ответ, и тем более – не такой ответ. Сам преп. Феодор вскоре обвинил православных патриархов Тарасия и затем Никифора в ереси «михизма» (попустительству незаконному браку императора Константина VI). Была ли, следуя логике этого афоризма, евхаристия, совершаемая патриархами Тарасием и Никифором, тоже пищею демонов? Или здесь, очевидно, ревнительство переходит в кощунство?
Недовольство монашеской партии вызвала и фигура патриарха Тарасия, представителя партии умеренных. Вся деятельность патриарха Тарасия была направлена в интересах всей церкви, а не одной своей партии, тем не менее (а может быть, именно поэтому) она раздражала ревнителей. Они выдвинули против него обвинение в неканоничности его избрания, как возведенного в патриархи из мирян. На самом деле подобные прецеденты в истории Церкви бывали и раньше, достаточно вспомнить св. Амвросия Медиоланского. Однако на недопустимости такой практики теперь и позже настаивали римские папы. В общем, с формально-канонической точки зрения, вопрос был спорным. В данном же случае это был лишь повод, а не настоящая причина оппозиции патриарху Тарасию. Всем было очевидно, что положение Константинопольской церкви после полувекового господства иконоборцев было чрезвычайным и не подходившим под обычные канонические правила (хотя даже эти правила епископская хиротония патриарха Тарасия формально не нарушала). В таких условиях именно патриарх Тарасий по своим личным качествам лучше всего подходил на роль столичного архипастыря, способного умиротворить церковь и залечить церковные раны.
Свою силу монашеская партия черпала не только среди простонародья, но и в поддержке со стороны Рима. С начала гонений на иконы православные всегда находили поддержку у римских пап, которые выступали с посланиями в защиту иконопочитания и предоставляли убежище гонимым. Обращаться к римским папам, признавая их первенство во Вселенской Церкви, стало обычной практикой ревнителей православия той эпохи в их борьбе против своих Константинопольских патриархов, как причастных ереси, так, к сожалению, и уже не причастных ей. Восстановление иконопочитания в 787 году далеко не сразу восстановило авторитет Константинопольского патриарха. Он продолжал быть объектом пристального наблюдения со стороны ревнителей на предмет его «ортодоксии», и не воспринимался в качестве вселенского учителя. При отсутствии догматических погрешностей у патриарха в ход против него пошли канонические обвинения. Насколько хрупким было единство между умеренной и радикальной православными партиями показал случай, весьма далекий от догматики, - дело о втором браке императора Константина VI (Порфирородного).
Акривия против икономии
Через три года после 7 Вселенского собора единство православных было нарушено по следующему поводу. Молодой император Константин развелся со своей первой женой Марией, которую отправил в монастырь, и женился на Феодоте, фрейлине своей императрицы-матери Ирины. Эта история имела свою предысторию, характерную для Византийских придворных интриг.
Ирина осталась регентшей государства после внезапной смерти своего мужа, императора Льва III (Хазара) в 780 г, при малолетнем сыне Константине, наследнике трона. В состав регентского совета входили также четыре брата ее покойного мужа. В результате интриг императрицы-вдовы все они были отстранены от власти и попали в тюрьму, причем по византийскому обычаю подверглись увечьям: ослеплению, оскоплению, отсечению руки или языка. Для укрепления своей власти Ирина устроила обручение своего несовершеннолетнего сына с Ротрудой, дочерью короля франков Карла Великого. Заочное обручение совершил в Риме папа Стефан III. Но через несколько лет, по достижении сыном и его невестой брачного возраста, царица Ирина в одностороннем порядке расторгла помолвку, отослала Ротруду к ее отцу, а сына Константина принудила к браку с армянкой Марией. Этим оскорбительным поступком был порван намеченный союз между Восточной и Западной империями, столь важный для единства христианского мира, особенно перед лицом общей исламской угрозы. Этот шаг послужил и к дальнейшему отчуждению Восточной церкви от Западной.
Вскоре после совершеннолетия царевича Константина в войсках вспыхнул мятеж против Ирины. Войска требовали передачи всей полноты власти в руки молодого императора и отстранения от власти матери-регентши. Отодвинутая в сторону императрица повела интригу против собственного сына – случай, в истории небывалый! Для его дискредитации она подставила сыну одну из своих фрейлин – Феодоту. Увлекшись Феодотой, Константин оставил свою жену, что вызвало скандал в церковных кругах и восстановило против молодого императора ревнителей православия. Скандал облегчил дворцовый переворот приверженцев Ирины, которые свергли Константина. По приказу императрицы-матери сыну выкололи глаза в той же порфирной зале, где она его родила! Изуродованный император был отправлен в заключение, где прожил около года и умер от ран. При этом за ним самоотверженно ухаживала сохранившая ему верность вторая жена Феодота. Ирина же приняла титул «императора и василевса ромеев» (в мужском роде) и процарствовала еще пять лет (797-802), пока не была свергнута чиновником-куропалатом Никифором, который отправил ее в монастырь и воцарился вместо нее.
Переворот, совершенный Ириной, свергшей и ослепившей своего родного сына, послужил для Карла Великого поводом для принятия титула Римского императора. Каролингские легисты объявили Ирину узурпаторшей, а императорским титул вакантным, на который теперь получал право король франков. Властолюбие Ирины сыграло роковую роль в деле взаимного отчуждения Востока и Запада, создало Византийскому двору дурную международную репутацию. Про нравственную сторону и говорить нечего. Во всей мировой истории вряд ли отыщется пример, чтобы мать лишила жизни своего сына, да еще таким способом (ср.: Забудет ли женщина дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? – Ис. 49, 15).
Монашеская партия бурно протестовала по поводу незаконного брака императора Константина с Феодотой, которая приводилась двоюродной сестрой Феодору Студиту. Студиты перестали поминать императора и рассылали против него обличительные послания. Патриарх Тарасий тоже не одобрял этого брака и отказался его благословить, но не хотел из-за этого идти на открытый конфликт с императором, опасаясь восстановления иконоборчества. Позднейшие события показали, что опасения эти были вполне обоснованны. Раздор в рядах православных облегчил реванш иконоборцев в 813 г.
Венчал второй брак императора некий пресвитер Иосиф. Студиты требовали от патриарха Тарасия лишить священного сана этого человека, а императора отлучить от церкви. Из-за нежелания патриарха исполнять их ультиматум, студиты отложились и от него, перестав поминать патриарха и обвинив его в доселе неизвестной «ереси михизма» (блудодейства). Надуманность этого обвинения очевидна, так же как и неадекватность в поведении ревнителей. История с браком императора была отнюдь не причиной, а лишь поводом для конфронтации с патриархом Тарасием. Примечательно, что жестокая расправа Ирины над своим сыном не вызвала у ревнителей ни одного укорительного слова в ее адрес, не смягчила их и в отношении несчастного Константина. А ведь у тех, кто подлинно ревнует о евангельском благочестии, реакция должна была бы быть другой. Но переворот императрицы Ирины доставил торжество партии ревнителей (пресвитер Иосиф был запрещен, студиты возвращены к власти) и этого было достаточно, чтобы на грехи императрицы смотреть сквозь пальцы.
В 802 г, после свержения Ирины новый император Никифор (не путать с тезоименитым патриархом) созвал поместный собор в Константинополе для разрешения конфликта между православными партиями умеренных и радикальных. Собор подтвердил правильность линии патриарха Тарасия в деле о втором браке императора Константина VI, законность применения патриархом принципа икономии, понимаемого в смысле пастырского снисхождения. Пресвитер Иосиф после пятилетней епитимии был разрешен от запрещения. Партия студитов, оказавшись на соборе в меньшинстве, с этим не согласилась, требовала полного лишения сана Иосифа и признания правильности своей линии, называемой акривия (строгость). Поскольку их требования не были приняты, студиты вновь отделились от патриарха Тарасия, перестали его поминать и снова обратились к Риму. К чести патриарха Тарасия следует сказать, что он ни в первый, ни во второй раз, когда студиты отделялись от него, не накладывал на них прещений, оставляя все на суд Божий и выдерживая линию икономии до конца, не только по отношению к царям, но и по отношению к церковной оппозиции.
Для непредвзятого наблюдателя очевидно, что в этом споре прав был именно патриарх Тарасий. Неправда студитов была в том, что они устраивали в церкви раскол по надуманному предлогу, не имея для этого ни вероисповедных, ни удовлетворительных канонических причин. Они пытались «повалить» патриарха, который восстановил православие на 7 Вселенском Соборе, только потому, что он не был человеком их церковной партии. Другая неправда студитов была в том, что и в конфликте императрицы Ирины с сыном Константином они безусловно оправдали Ирину опять-таки потому, что она доставила торжество их партии. Отсутствие малейшего сочувствия к уже умершему законному императору Константину, который, хотя и согрешил, но заплатил за это тяжкими страданиями и смертью, так же показывает, что акривия студитов была скорее сродни фарисейской строгости, чем евангельскому милосердию.
После смерти в 806 г патриарха Тарасия Константинопольская кафедра оказалась вакантной. Кандидатом в патриархи от монашеской партии был Феодор Студит, но император Никифор предпочел иметь патриархом кандидата от партии умеренных. Бывший госсекретарь Никифор (тезоименный царю), как и Тарасий, был возведен в патриархи из мирян за несколько дней. Студиты опять не признали такой процедуры, снова жаловались в Рим, добились поддержки папы и отложились от нового патриарха. Патриарх Никифор продолжал линию Тарасия на икономию и не налагал прещений на оппозицию, но император подверг лидеров этой партии административной высылке. Студиты не поминали ни патриарха, ни императора и прервали общение с духовенством, поминающим патриарха. Разделение православных переросло в раскол.
Новый случай подлил масла в огонь. В 810 г император собирался заключить мир с болгарами, тогда еще язычниками, после тяжелой, неудачной войны. В болгарском плену находилось большое количество пленных греков. У византийцев имелось некоторое количество болгарских перебежчиков, принявших христианство. Болгарский хан Крум жестко требовал выдачи своих перебежчиков на расправу, угрожая в случае отказа перебить всех греческих пленных, которых было раз в двадцать больше. Император Никифор для решения этого трудного вопроса, не только политического, но и нравственного, созвал церковный собор. Собор постановил ради спасения пленных греков выдать болгар-перебежчиков. Студиты опять жестко протестовали, считая, что лучше погибнуть пленным грекам и с «мучениками вмениться», но выдавать перебежчиков-христиан нельзя. Не беремся судить, кто был прав. Заметим только, что выдавать на мученичество никого нельзя, этот подвиг должен быть воспринят христианином добровольно. У императора, проигравшего войну с болгарами, не оставалось иного выхода, как удовлетворить требованию победителя. Патриарх Никифор помог императору, приняв на себя часть ответственности за тяжелое, но вынужденное решение. В этом проявилась подлинная симфония между патриаршей и царской властью – умение обеих властей совместно разделять ответственность за непопулярное решение, а не умывать руки перед народом.
Раскол в рядах православных иконопочитателей подорвал их авторитет, как в народных массах, так и при дворе. Очередной дворцовый переворот предоставил возможность иконоборцам взять реванш. В 811 году в походе на болгар император Никифор попал в засаду и погиб почти со всем войском. Вместо него императором был избран Михаил Рангаве, который правил всего полгода. Новый переворот в войсках во главе с Львом Армянином заставил Михаила Рангаве отречься от трона и постричься в монахи. Новый император Лев весной 813 года собрал в Константинополе поместный собор, который подтвердил решения иконоборческого собора 753 г и отверг иконопочитание. Предчувствуя опасность нового гонения, патриарх Никифор объединил ряды православных, собрав представителей от обеих партий иконопочитателей. Гонения от общего врага – иконоборцев, примирило студитов с патриархом Никифором, заставило забыть прежние партийные раздоры.
Особенности наследия преп. Феодора Студита
Патриарх Никифор и Феодор Студит оба скончались в ссылке, пострадав за иконопочитание и примирившись друг с другом. После восстановления иконопочитания в 842 г патриарх Мефодий торжественно перенес мощи того и другого в Константинополь в знак примирения обеих православных партий. При этом он потребовал от студитов, чтобы они осудили и уничтожили писания своего учителя, направленные против патриархов Тарасия и Никифора. Студиты отказались это сделать и вновь отделились от столичного патриарха.
Впоследствии Православная Церковь придерживалась преимущественно традиции патриархов Тарасия, Никифора и Мефодия, считая их церковную линию кафолической, а не партийной и не схизматической, как у студитов. Что касается лично самого Феодора Студита, то в его большом наследии, как и в наследии некоторых других святых отцов, различалось то, что согласно с кафолической традицией, от того, что этой традиции противоречило, что было написано в пылу партийной борьбы. Лично самого преп. Феодора Православная Церковь отделяет как от некоторых его сочинений, так и от партии студитов, составивших позже основы «игнатианского» раскола, так же, как и отделяет она св. Кирилла Александрийского от поднявших его имя на свое знамя монофизитов. Преп. Феодора Церковь почитает за его богословское обоснование иконопочитания, за аскетические поучения (огласительные слова), за богатое литургическое наследие в Триоди Постной и Цветной, но отнюдь не за его борьбу с православными патриархами Тарасием и Никифором, не за его жалобы на них к папскому престолу. Примечательно, что именно эти письма всегда рекламировались латинской пропагандой, а по-русски не издавались до начала ХХ века.
Сам преп. Феодор был выдающейся личностью, многогранным талантом, не вмещавшимся в узкие рамки партии ревнителей. В этом его значение для православной церкви последующих веков. Но, как и всякий исторический деятель, он был человеком своего времени и часть своего творчества отдал своей партии. Это та часть, которая не подлежит канонизации вместе с личностью автора. Последующая церковная традиция не раз отделяла личности самих святых отцов от отдельных их неправых мнений или позднейших антицерковных движений, не без основания использующих их имя. Так поступила она и с преп. Феодором: самого его прославила, важнейшие его писания приняла, а некоторые отвергла. Неумеренные ревнители памяти преп. Феодора поступили наоборот: канонизировали все без исключения писания своего учителя и сделали их знаменем своей борьбы сначала с патриархом Мефодием, а затем и с патриархом Фотием.
Особенности взглядов преп. Феодора на роль монашества в церкви и обществе делали его лидером монашеской партии – с одной стороны, и вызывали противодействие со стороны иерархии и многих мирян – с другой. Преп. Феодор рассматривал пострижение в монашество как отдельное таинство, причисляя его к шести главным таинствам Церкви. Примечательно, что брак и елеосвящение он не считал таинствами. Монашеское служение он приравнивал к служению древних пророков, которые, возвещая волю Божию, должны обличать заблудший народ и недостойное духовенство. Монашество он понимал не только как путь личного спасения и совершенства, но и как особое церковное служение. Он видел, что обмирщение церкви и особенно иерархии привело к бедствиям иконоборчества. Выход из кризиса он видел в возглавлении церкви и общества монашеством, как сословием людей, всецело посвятивших себя Богу, воспитанных в правилах аскетики, подчиненных строгой дисциплине. Именно таких церковных бойцов он воспитывал в своем Студийском монастыре. Жизнь византийского общества он тоже хотел подчинить церковной дисциплине и церковному уставу, чтобы оно не по названию только было обществом христианским.
Этот церковно-общественный идеал был выношен преп. Феодором в долгой церковной борьбе и казался привлекательным для многих ревнителей благочестия. Как идеал аскетический, харизматический и исповеднический, он имел свою правду. Но не всю правду! И великое благо для Церкви, что он не осуществился реально. Ведь когда такой идеал воплощался в реальности в прежние эпохи, то и порождал расколы монтанистов, новациан, павлиниан, донатистов и прочих. Все они вдохновлялись аскетизмом, личной харизмой, культом мученичества и в конфликте с исторической «падшей» церковью устраивали свои церкви: «чистых», «мучеников», «харизматиков», то есть классические «правые» расколы. Хотя несомненно также, что мученики – семя церкви, что именно исповедники вынесли на своих плечах тяжесть гонения за православие, что подлинные харизматики назидали Церковь во все времена. Но все они избирались Святым Духом, Который дышит, где хочет, из всех званий церковного народа, а не из какого-то одного. Попытка привязать дары Святого Духа к одному монашескому званию была иллюзорна. Такое могло бы быть, если бы монашество было действительно делом убежденных подвижников, ищущих евангельского совершенства, да и то если бы Сам Господь призвал их лично к особому пророческому служению. В реальности же монашество уже с конца VI века исчислялось в сотнях тысяч лиц самого разного социального положения и нравственного облика. Уже с V века монашество Египта и Сирии в подавляющем большинстве поддержало ересь монофизитства и причинило Восточной церкви большие бедствия. Во времена преп. Феодора в Византии насчитывалось около ста тысяч монахов мужского пола и в их числе тысячи уклоняющихся от воинской повинности и налогов, бывших уголовных преступников или насильно постриженных по политическим обвинениям. Среди этой массы черноризцев идеалисты-подвижники были в явном меньшинстве, а уж подлинные харизматики вообще исчислялись единицами. Поэтому считать реальное историческое монашество пророческим сословием в Церкви не приходилось.
Более того, попытки вручить монахам руководящие посты в государственной администрации уже производились в конце VII века, в царствование последних Ираклидов (Константина IV и Юстиниана II). Несколько монахов-затворников, почитаемых за пророков, получили посты в финансовом и налоговом ведомствах и даже в армии в надежде, что их харизма поможет им наилучшим образом решить поставленные им задачи. Все эти опыты закончились громкими скандалами по причине великих злоупотреблений, которые позволили себе эти лже-монахи, бесконтрольно грабившие казну (один из них даже был убит толпой ограбленного им народа). Очевидно, что настоящий монах никогда бы не принял на себя подобную мирскую должность. Эти злоупотребления предыдущих царствований послужили для императоров-исаврийцев удобным предлогом для гонений на весь институт монашества.
Конфликт между иерархией и харизматиками (пророками, старцами) проходит через всю историю христианской церкви, начиная, пожалуй, с конфликтов в Коринфской церкви в 90-х годах первого века (чему посвящено Послание св. Климента Римского) и до наших дней. Чей учительный авторитет выше: носителей иерархического сана или носителей личной харизмы? Однозначно сказать невозможно. Надо разбирать отдельно конкретные случаи церковной истории. Можно привести много примеров, когда правы были харизматики-аввы, а иерархи погрешали в церковных и особенно в нравственных вопросах. Но не меньше в истории случаев, когда лжепророки и лжестарцы обольщали людей, устраивали расколы и секты. Кафолический принцип св. Викентия Лирийского: истинно то, во что веровали все, всегда и везде, - сохранял свой приоритет перед личными откровениями старцев. Догматические вопросы решались соборами епископов, хотя и воспринимались соборным сознанием церкви. Без иерархии нет церкви, и все стороны церковной жизни подлежат ее управлению, хотя это управление должно быть пастырским, а не чиновничьим.
Попытка закрепить епископские должности и общее руководство церковной жизнью исключительно за монашеским сословием, поставив белое духовенство и мирян в полностью подчиненное положение, как показала дальнейшая история, грозила церкви многими потрясениями. При таких устремлениях монашеской партии церковь обрекалась на бесконечную и изнурительную борьбу партий вместо желаемого церковного единства и соборного сотрудничества. Самому монашеству господствующее привилегированное положение серьезно угрожало опасностью превратиться в сословие новозаветных фарисеев, что подтверждает поздне-византийская история.
Единство и борьба противоположностей
Несмотря на выставленные прежде надуманные обвинения в «ереси михизма» против патриархов Тарасия и Никифора, у преп. Феодора хватило чуткости снять эти обвинения, когда возникла опасность восстановления настоящей ереси иконоборчества, угрожающей всем православным. В тяжелую минуту он без всяких условий поддержал патриарха Никифора, противостоящего императору Льву Армянину. Это показывает, что даже партия студитов, в лице лучших своих представителей, несмотря на разрыв общения и громкую обличительную риторику, сознавала себя все же не отдельной церковью, противостоящей патриаршей «лжецеркви», а лишь церковной партией в рамках одной Константинопольской Церкви, возглавляемой патриархом Никифиром. Настоящая линия разделения определялась 7 Вселенским собором и разделяла православных от еретиков-иконоборцев.
Патриарх Никифор, несмотря на разрыв с ним со стороны студитов, так же проявил к ним терпение, как и патриарх Тарасий. Он не накладывал на них прещения, не пытался отсекать своих оппонентов от церкви или «лишать их благодати» (подобно многим нынешним ревнителям), и тем самым показал пример евангельского пастырства и мудрости. Этим поведением он оставил для ревнителей возможность восстановления утраченного единства при наличии лишь доброй воли с их стороны, без прочих условий. Линия на икономию в отношении оппозиции, проводимая патриархами Тарасием и Никифором, сделала возможным восстановление единства православных партий.
Обе церковные партии, крайняя и умеренная, пребывая в «единстве и борьбе противоположностей», дополняли друг друга, составляя одно церковное тело. Согласно Апостолу, тело не из одного члена, но из многих (1 Кор. 12, 14). Ревнители-студиты, готовые подвизаться за православие и свободу Церкви, вплоть до мученичества, были как бы двигателем Церкви, ее тягловой силой, вытаскивающей ее из болота компромиссов и обмирщения. Этот двигатель часто перегревался и грозил церкви взрывом раскола. Как обычно бывает в церковной истории, ревнителей часто заносило за ограничительные линии, их ревность не всегда соответствовала Божию разуму и Божией икономии. Иногда эта ревность приобретала фарисейские, а не евангельские черты.
Любой двигатель требует системы охлаждения. Эту роль выполняла партия умеренных, но тогда, когда находилась во взаимодействии с партией ревнителей. Сама по себе партия умеренных часто охлаждалась до недопустимых компромиссов, до обмирщения. Для церкви плодотворно было именно взаимное сотрудничество и взаимное дополнение упомянутых партий, а не конфронтация между ними. Это наглядно показали итоги 7 Вселенского собора, где совместными усилиями было восстановлено православие. Период нового гонения на иконопочитание (813-842 гг), вновь примиривший партии, также показал примеры взаимопомощи.
С канонической точки зрения затруднительно определить статус партии студитов. С одной стороны, они отделились от православных патриархов Тарасия и Никифора не по догматическому, а по церковно-политическому вопросу, причем их решение этого вопроса и тогда, и сейчас не выглядит безупречным. Примечательно, что свою линию они именовали словом: «акривия», которое значит: строгость, а не правда, что не одно и то же. Напомним, что поместный собор 806 года решил спор между ними и патриархом Тарасием в пользу практики икономии. Поэтому их статус внутри своей Константинопольской церкви приближался к статусу раскола. С другой стороны, они состояли в общении с Римским престолом и через это общение еще не отделялись от тогдашней вселенской Церкви. Знаком этого было и то, что патриархи Тарасий и Никифор не накладывали на них прещений.
Такое неопределенное переходное состояние было характерно и для других церковно-исторических ситуаций, когда церковь была потрясена смутой, нарушавшей нормальный ход церковной жизни. В этот период действовали церковно-политические партии, которые то конфликтовали, то взаимодействовали. Окончание этого переходного периода знаменовалось в хорошем случае собиранием большого авторитетного собора из представителей разных партий, показавших волю к единству, который принимал вероисповедное определение по спорному вопросу, отвергая неправо мыслящих. (А в плохом случае объединению церковных партий служило новое гонение на церковь). Но не менее верно и то, что такой собор объединял православные церковные партии, соединял расторгнутые церковные члены воедино. «Мудрствующие неправо» отделялись от Кафолической церкви налево. Но и вроде бы право мудрствующие могли также отделиться от Кафолической Церкви («направо»), если отождествляли свою наличную церковную партию со Вселенской Церковью, отвергали единство с другими партиями, противопоставляли свою «чистоту и истину» всем остальным и тем образовывали классическую схизму.
Этот урок весьма актуален для альтернативного православия нашего времени, где стало обычным присваивать своей партии или группе, ее соборикам и синодикам, атрибуты, по крайней мере, поместной церкви, а иногда и Вселенской. Отрицательные духовные плоды в таких группах наглядно свидетельствуют, что эти претензии не состоятельны, что Господь не благоволит такому пути, ведущему от церковной партии к схизме, а то и к секте.
История борьбы православных партий конца VIII - начала IX веков наглядно показала, что границы Христовой Церкви шире границ отдельных церковных партий, а правда Христова выше и глубже партийной «акривии» или «икономии». Дерзкие попытки самовольно низвести эту Божию правду на землю, привязать ее к своей партийной правде оказывались тщетными. Правильным был путь самому стремиться к правде, указанной Божественным откровением, кафолическим преданием и совестью, но оставляя последнее слово за Самим Главою Церкви Христом. Не пытаясь предвосхитить Его суд, а стараясь познавать суды Божии. Не навязывая Господу свою «акривию», а подчиняясь Его Божественной икономии по спасению рода человеческого.
Март 2010
(Продолжение в следующем номере)
Литература
1. Успенский Ф. И., акад. «История Византийской империи» т. 1, 2. М. 1997.
2. Лебедев А. П. проф. «История разделения церквей в IX, X, XI веках» СПб. 1997.
3. Поснов М. Э. проф. «История христианской церкви», Киев, 1991 г
4. Суворов М.С. проф. «Византийский папа» М., 1902.
5. Карташев А. В. проф. «Вселенские соборы» М., 1994.
6. Болотов В. В. проф. «Лекции по истории Древней Церкви» т.4, М, 1994.
Р.Ф.
РУССКИЕ АЛМАЗЫ.
Рассказы штабс-капитана И.А. Бабкина
Я сижу в гостиничном номере. Третий день пишу письмо. Не знаю, дойдет ли оно. А то, может, попадет не в те руки. Слыхали мы уже, что большевики личную почту, особенно с юга, вскрывают.
Сомнения дурманной навью, точно призраки с погоста. Да нужно ли писать? Не выйдет ли хуже?
После августовских и начала сентября боев того 1920 года, мы были отведены под Симферополь. Там ждали приказа. Куда теперь? Вперед? Назад? Дессантом по морю да снова в Новороссийск. Лыко-мочало, начали сначала? Что ж, мы готовы, нам не впервой!
Вдруг из Штаба дивизии сообщение: Армия уходит.
Как это уходит? Что за бред?
Крым оставляем...
Дороги враз оказались забиты беженцами. Все - на юг, к портам. Еще два дня назад ни по шоссе, ни по степным дорогам никакого движения. Вдруг откуда что взялось-выскочило: битые и драные шарабаны, старые телеги, рессорные коляски, двуколки, лазаретные фурманки, забитые доверху чем-то совсем не госпитальным, чихающие и бренчащие «форды» и «паккарды», отдельные солдаты и офицеры, бредущие куда-то разрозненные части, бродяги, беженцы со своим скарбом, волы, коровы, табуны лошадей, казаки, полевые лазареты...
Разумеется, батальону выделили транспорт. На бумаге. Согласно той же бумаги, транспорт нужно было ждать две недели.
-Что? Две недели? Они там рехнулись, - горячится Видеман.
-По радиосвязи сообщили, что это большой двухпалубный и двухтрубный пароход «Индия», - говорит капитан Трубицин. - Что он уже прошел Босфор и загружается углем в Констанце.
Трубицин у нас теперь за начальника связи. Белов ранен, проклаждается в Ялте, возможно, уже отправлен с госпиталем куда-нибудь. А мы тут...
-Надо подождать подтверждение приказа, - говорит полковник Волховской.
Радиосвязи, похоже, никто не верит. Мало ли что может наплести пьяный никому не известный поручик!
Из города на «бенце» приезжает Анастасиади, привозит пакет с новыми, совсем свежими распоряжениями. Так и есть. Главнокомандующий отдал приказ оставить Крым. Офицерский батальон должен прикрывать отходящие части, дается приблизительная дислокация.
-Ах, ты ж прыткая мартышка!
-Помолчите, капитан. Что еще?
Затем идти своим ходом, принимая мелкие отряды под командование. После чего батальон будет погружен на «Индию» в Севастополе. Пора трубить «сбор». К приходу «Индии» в Севастополь мы должны быть там.
-У меня другие сведения - неоффициальные, - мрачно сообщает Леонид Анастасиади. - «Индия» в Констанце, однако идет не на Крым, а в Турцию.
-Ты не шутишь?
-Да уж какие тут шутки, Иван Аристархович! Нет ни времени, ни желания шутить...
-Да верно ли твое сообщение? - все еще на что-то надеюсь я.
-Вернее не бывает. У меня в Констанце, в порту, троюродный брат числится при администрации. От него...
Больше я не медлю, тут же поднимаюсь.
-Я к Волховскому.
Василий Сергеевич не спит. Он сидит за кофеем с малознакомым мне генералом. У генерала помятое лицо, тяжелые мешки под глазами. Он нехотя поворачивает голову в мою сторону. Он делает вид, что вообще не знает, кто я таков.
- Не нравится мне это амбре... - договаривает мой командир, когда я вхожу. -Что-то срочное, Иван Аристархович?
Я смотрю мимо генерала.
-Господин полковник, мне необходимо вам что-то сообщить. Это по службе.
-Извини, Илюша, - говорит Волховской и оставляет своего гостя.
Мы выходим в коридор. Новость не удивляет Василия Сергеевича. Нас после всего трудно чем-либо удивить. Волховской только слегка наклоняет свой седой - уже совсем седой! - бобрик.
-Ах, вот оно что? – говорит он. - Cейчас пошлю Кедрову сообщение по телеграфу. Одновременно - в штаб корпуса.
Вице-адмирал Кедров ответственный за эвакуацию.
-Поздно, Василий Сергеевич.
-Погрузимся с какой-нибудь частью.
Я молчу. Не хочу и не могу за него решать. До Севастополя еще добраться надо, это нельзя сбрасывать со счетов. Верст восемьдесят, значит, не меньше трех дней. А красные конники? Как ядовитая ртуть вливаются они через Перекоп и тут же по всему Крыму. Шариками, шариками. Сливаются в лужицы, лужицы в ручьи, дальше, дальше - топят в крови и яду своем Крым.
-Хорошо, Иван Аристархович, - говорит полковник Волховской. - У тебя есть другой выход?
-Анастасиади, - отвечаю я.
-Да?
-Он дал в Трапезунд телеграмму. Получен ответ: идет за батальоном торговый транспорт «Драхма».
-Что еще за «Драхма»?
-Родственники Леонида владеют фрахтом. Он им еще в сентябре писал. Есть одна загвоздка, Василий Сергеевич. Главным образом, «Драхма» идет по своим торговым делам в Керчь, только потом она может зайти в Судак.
-Нам приказ на Севастополь... - прищурился полковник.
-Обещанная «Индия» движется в обратном направлении, - напомнил я и не без сарказма добавил: - Долго мы будем ее догонять...
-Хм... И то верно, - полковник Волховской трет висок, потом проводит ладонью по бобрику. - Что ж, Иван Аристархович, поднимай людей. Когда говоришь, «Драхма» будет в Судаке?
-Через пять, много - шесть дней. Да, еще одно, Василий Сергеевич, это о чем капитан Анастасиади крайне просит: вы генералу Л-чу, что возле вас теперь постоянно отирается, не говорите о «Драхме».
Зорко и страшно взглянул мне в лицо полковник Волховской. Если б не были мы опалены с ним одним и тем же огнем, не были слиты единой кровью, не жили единым духом... Но выдержал я тот взгляд.
-Даже так? - скрипнул зубами полковник. - Хорошо, Иван Аристархович. Благодарю тебя...
*****
О том, как шли мы через Крым, быстрый, неуловимый, непобежденный Офицерский батальон, нужно песни слагать.
Все было. И стертые в кровь ноги, и непомерная усталость, и беженцы, на бричках, на телегах, а кто пешком, цепляющиеся за нас, как утопающий за соломинку, и последний бой, такой яростный и беспощадный, что затмил чуть не всю войну, и трудный горный перевал, где оставили мы последнюю нашу пушку, и неистребимое ощущение, что побеждаем мы, несмотря ни на что, побеждаем, потому что выживаем, потому что ускользаем из красных звериных лап, и соленая вода из выпитых старых колодцев кажется сладкой, и черепичные крыши дач Судака смеются нам навстречу, и башни Генуэзской крепости вздыхают приветственно...
Наконец, синяя полоса моря в белых барашках волн. Старый ржавый пароход с такими же ржавыми, позеленевше-бурыми от времени буквами на борту: «Драхма».
-Вот она, спасительница!
-Что значит «Драхма», господин капитан?
-«Драхма» - это как рубль у греков.
-На греческом рубле выскочим?
-Да хоть на татарском пятиалтынном.
-Эх, братцы, привелось же нам... Почитай, от самого от Льгова катим.
-Ничего. Через Польшу обернемся и снова: встречайте гостей...
Так обсуждали приход посудины наши офицеры, юнкера да нижние чины.
Духом воспряли, можно сказать.
Капитаном оказался... британец. По имени Ховард Боклей. Бурошеий, лопоухий, грубый и алчный хам. Другого слова к нему трудно подобрать. Хам и есть хам!
Он принял нас в своей капитанской каюте, за столом, под резным черепаховым абажуром. Говорили по-немецки, на языке, которым более или менее сносно владели все присутствующие.
-Оплату, господа, вы должны предоставить вперед. Золотом! Никто никаким вашим русским деньгам больше не верит. Либо золотом, либо английскими фунтами. По двадцать фунтов с человека.
Он постучал ногтем по столу.
Вот же сукин сын!
Мы сидели перед ним, что те нерадивые ученики перед строгим сельским учителем. Русские боевые полковники и капитаны. Полковник Волховской, полковник Саввич, подполковник Сергиевский, подполковник Крестовский, я и капитан Анастасиади.
-Золото предпочтительней. Однако его беру по весу.
-Мистер Боклей, разве вам не сообщили из Стамбула, куда и зачем вы должны прибыть? - спросил наш Язон Колхидский.
-Сообщили, - ухмыльнулся ему в лицо британец. - Поэтому я привел мой пароход в Судак. Данное условие не мое, а совета директоров фрахтовой кампании.
-Врет, сукин сын, - сказал Сергиевский и склонился ко мне. -Иван, а не отрезать ли ему уши?
Вика Крестовский услышал, громко сказал по-русски:
-Но сначала я ему отвешу оплеуху!
Назревал международный скандал и, возможно, осложнения с союзниками. Вот кому мы еще не надавали!
-Вас? - переспросил Боклей. - Вас ист дас?
-Это господа высказывают свои соображения, - со всем политесом сказал полковник Саввич.
-Да, мы обсуждаем ваше предложение, - подтвердил Василий Сергеевич.
-Это не предложение, господа, это твердая цена, - важно, точно в палате лордов, изрек Боклей. - Двадцать фунтов с головы.
И он снова тюкнул пальцем по столу.
-Нет, я все-таки отрежу ему уши, - сказал Сергиевский.
-Сначала я дам ему оплеуху, - сказал Крестовский.
-Золотом? А почему не алмазами? - с вызовом спросил капитан Анастасиади.
-Алмазы? - глазки Боклея влажно блеснули.
Болван не понимал, что у русских юмор может обозначать кое-что другое.
-Да, алмазы, герр Боклей... - стал заводиться Анастасиади. - Русские алмазы... не хотите ли?..
-Зер гут, - решительно сказал Василий Сергеевич. - Герр капитан, мы удаляемся на обсуждение вашей твердой цены.
-Учтите, что через день «Драхма» будет в открытом море.
-Учтем.
*****
...Мы долго сидим в турецкой кофейне. Пьем крепчайший горький кофий, заедая сахарно-тестяной халвой. Хозяин, смотря исподлобья, никак не может взять в толк, отчего эти русские офицеры не заказывают водки из фарфоровых чайничков и не требуют вина из глиняных кувшинов.
-Вина, началник? А? Харош вина... - лезет он.
-Сгинь! - гремит Гроссе.
Турок изчезает. Зря так с ним Гроссе. Хотя и турок, но старается. Вино он закупает из голицынских складов, из имения «Новый Свет». Лучшее вино на всю Россию. Говорят, в былые времена подавали к царскому столу. Есть сладкое, дессертное. Есть пенистое, розовое, цвета раннего восхода.
Но и нам не до вина. Хотя бы и цвета раннего восхода. Мы в западне, и это определенно. Перед нами море, позади нас красный вал. Мы не рыбы, мы не чайки, мы - люди. Мы обречены, и только какая-то робкая, почти неслышная надежда позванивает далеким тонким колокольчиком.
«Да, а у нас на Пижме, на Пижемке лед стал, не иначе, как снегу навалило, столетние ели спят, укутанные белыми бурнусами, - вспоминаю не к делу я. - И поутру, в стоячем морозном воздухе слышно далекое теньканье почтового колокольца».
-Еще раз посчитаем, - говорит Василий Сергеевич.
Однако в тот же самый миг Крестовский легко поднимается, делает предупреждающий знак рукой. Осторожно ступая в своих козловых сапожках, он выходит через дверь на веранду, по ней в соседний номер.
Мы умолкаем.
Через минуту - удар! Дверь нараспашку. И к нашим ногам кулем катится... хозяин. За ним Вика Крестовский.
-Ах, ты погань! Шпионить?
-У-ю-ю-ю... - тоненко воет турок. - Ни бей, началник...
Но Вику не остановить. Он лупит хозяина по голове наотмашь. Тебетейка с того слетает. Он пытается вывернуться и удрать. Но дорогу ему преграждает большой Гроссе. Ухватил за шкирку:
-Кто тебя послал? Говори! Зарежу собаку!
-У-ю-ю-ю... ай-я-я-я-й! Никито, никито... Ни убивай-ай-я-я-я-й!
Конечно, он не шпион. Подвело собственное любопытство. Засели офицеры, ни в карты не играют, ни вина не пьют, как тут ни попытаться подсмотреть?
Гроссе крепко ухватывает хозяина за нос и больно мотает из стороны в сторону.
-Запомни, лысая башка! Будешь этот свой нос совать куда не надо, в следующий раз так оттяну, что яйца потеряешь!..
Потом дает турку хороший пинок. Тот пробкой вылетает из номера.
-Однако, это вы, капитан... - качает головой наш добрейший полковник Саввич.
Мы закрываем дверь. И вдруг смеемся, как дети. Это маленькое приключение разрядило обстановку. Даже вздохнулось свободнее. Случается же такое.
Потом в который раз перекладываем и так и эдак нашу наличность. Двести шесть офицеров и нижних чинов, да к ним добавьте восемьдесят женщин, наших жен, невест, матерей, сестер, детей, да еще три дюжины семейств, прибившихся к нам по дороге, да одиноких - поштучно! - тридцать-сорок беженцев. Итого около пятисот человек. Значит, десять тысяч английских фунтов.
В железном ящике, батальонной кассе нашей, обнаружено семнадцать фунтов, сто двадцать тысяч «донских» рублей, миллион и шестьсот тысяч «колокольчиками», а также три тысячи советскими рублями - «пятаками». Общим пересчетом, на два с половиной человека. И тех не будет.
-Послезавтра, перед тем, как он отойдет в открытое море, - обещает Крестовский, - я довешу ему остаток оплеухами.
-Будет вам, господа! Попали мы, что ни говори, как кур в ощип, - вздыхает полковник Саввич. - Но каков негодяй, этот англичанин, каков негодяй!
-Да они все такие, эти британцы, - рубит рукой Видеман.
-Мне стыдно, господа, - бормочет Леонид Анастасиади.
-При чем тут вы, Леонид? - спрашивает Сергиевский, глядя своими прозрачными серыми глазами. - Вашей вины тут никакой!
-Мне стыдно за моих греков... Ах, греки!..
-Оставьте, капитан, - говорю я. - Шкурников полно в любом народе.
Но Язона нашего было трудно переубедить. Он сумрачно допивает свою чашечку кофия, бросает два мятых «колокольчика» и выбегает из кофейни. Мы снова беремся за расчеты: хорошо, 17 фунтов у нас есть, есть также двадцать бричек, телег, двуколок, фурманок. Есть около сорока лошадей. Конечно, у нас есть трофейная добыча, а также оружие. Но оружие Офицерский батальон не сдает!
-Еще кофию, хозяин! – громко требует Соловьев.
Хозяин больше не появляется. Он посылает своего сына. Это толстенький подросток-турок. Он приносит нам целый чайник густого до чернющей черноты сваренного кофия. И тут же мелкими шажочками убегает.
-То-то же! - удовлетворенно отмечает Гроссе.
Мы продолжаем наши подсчеты. Выход должен быть.
-У нас нет времени на продажу нашего имущества. Те же лошади, упряжь, брички, шинели, сапоги, телефоны, палатки, полевые кухни... - говорит полковник Волховской, - продать бы можно, но надо искать покупателей. А «Драхма» уходит через день.
-Подождет, - упрямо заклинает Вика Крестовский.
-С чего это ему ждать? - возражаю я. - Это как в калашном ряду: хочешь - плати и бери, нет копеечки - иди дальше.
-Разве что и нам незачем медлить, господа, - предлагает Видеман то, что каждый из нас обдумывает уже давно сам в себе. - На рыбацкие лодки - и айда! Взяли «Драхму» на абордаж, погрузили батальон и гражданских, ушли самоходом.
-Первый же английский крейсер утопит нас с одного залпа, - резонно замечает подполковник Соловьев. - Догонит и утопит...
Закопченные керосиновые лампы тускло мигают.
Соловьев прав. Ох, уж эти союзнички!
Так ничего и не придумав, мы расходимся поздним вечером. Кто на квартиру, кто по дачам, кто по гостиницам. Разместились мы в основном по номерам «Бристоля» и «Бель Вю». Ничего, достаточно сносные номера.
Наш приход всколыхнул крохотный курортный поселок. До нашего прибытия было здесь десятка два офицеров, находящихся на излечении. Вдруг стало офицеров в десять раз больше. Ходят в имение «Новый Свет», пьют там вино. Крутят граммофон. Нанимают единственный еврейский оркестрик - день денькой пиликают скрипки и дудят кларнеты. Напившись вина и наслушавшись чардаша, шляются по улочкам. Подмигивают местным татарочкам. Если не в службе, то сидят на террасах, курят крепкую махорку и режутся в карты. Костерят командование, как может костерить только фронтовой офицер. Не жалеют ни генералов, ни министров, ни брата родного, ни кума сводного. Наговорясь досыта да проигравшись вчистую, отправляются в крепость. Оттуда хорошо смотреть. Поднимутся на стены и глаз не сводят с голубой морской дали. Хорошо писал об этом наш гвардейский поэт М.Лермонтов:
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом.
Что ищет он в краю далеком?
Что кинул он в краю родном?
Редкие паруса рыбачьих баркасов и шаланд, случается, возникают на горизонте. И пропадают. Офицеры спускаются со стен вниз, снова идут в свои номера.
*****
Весь следующий день проходит бесплодно. Правда, полковник Волховской и подполковник Сергиевский еще раз побывали на «Драхме». Не до совести британца пытались достучаться они. Пытались хотя бы выгадать время. Нужно же как-то собрать эти десять тысяч. Упрям и безсердечен оказался Ховард Боклей. Красной шеей едва ворочал, опять пальцем по столу стучал:
-Завтра в полдень поднимаю якорь. Мне за простой не платят.
Видеман опять затеял разговоры про абордаж. Несколько офицеров подхватили идею. Молодые, решительные, уже отдохнули от последней схватки. Готовы снова сцепиться хоть с чертом. И надавать ему тумаков. Английский крейсер? Эка невидаль! А мы привяжем Боклея к трубе, да повыше, и пусть королевские бомбардиры палят.
-Нет, господа, это вы пиратских романов начитались! - пытается охладить их горячие головушки полковник Саввич.
Уже глубоким вечером прибыл дилижанс из Феодосии. Привезли новости: там английский фунт уже идет за полтора миллиона «колокольчиков». Врангель объявил посадку на транспорты. Красные рвутся к Севастополю и Феодосии.
Среди офицеров усилились разговоры. А правильно ли мы поступаем, что сидим в этом Судаке? Армия уходит, а мы сидим.
Такие сомнения высказывали офицеры из новеньких, из прибившихся к нам. Исконние батальонные чины цедили сквозь зубы:
-Помолчите, поручик. Был приказ - сидим, будет приказ - пойдем.
Нет, мы не просто сидим. Разъезды башибузуков постоянно в глубоком охранении. Дорога на Феодосию пока свободна. Только там, в Феодосии, обычный кавардак. Кто смел, тот и съел. Тот прав, у кого больше прав. Дайте мне дорогу, я тайный советник. Нет, мне - я помощник министра! Пропустите, пропустите же нас к трапу, мы из свиты главковерха...
Захожу для доклада к полковнику Волховскому. Он за столом, спокоен. Крюков греет самовар, подает лепешки с виноградной пастилой. В углу комнаты стоит наш батальонный значок: золотая парча свернута, кисти стянуты ремешком.
Я передаю командиру о разговорах по батальону.
-Будем драться, Василий Сергеевич? - спрашиваю я в завершении.
-Нет, будем уходить за море.
-На «Драхме»?
-Да, на ней.
Он сказал это просто, как будто все давно решено, и «Драхма» уже принимает на борт. Откуда у него такая уверенность? Проклятый Боклей не шутит. В его медном котелке только деньги. Сколько он возьмет с головы за каждого? Узнает, что нет у нас ничего, уведет пароход.
Что нам тогда делать?
Еще день-два, и орды большевиков ворвутся в Судак. Нам их не сдержать. Что тут начнется! Прискачут пулеметные тачанки, осыпят нас свинцовым дождем. Допустим, отобьемся, укрепимся в Судаке. Тогда подойдут шестидюймовки, подвезут снаряды, начнут нас выбивать-выкуривать. Разобьют каждый дом, каждый сарай, сровняют с землей кривые улочки. Потом двинут свои роты и батальоны. Дострелят, доколют штыками. За армейскими пойдут каратели. Будут вылавливать нас по окрестным горам, по лесам, по подвалам...
Но и деваться нам некуда!
Только присмотревшись к моему командиру, я замечаю, как подергивается его ус да поблескивает светлый глаз из-под брови.
Он намазывает пастилой кусок лепешки. Ест, запивает чаем.
Но я чувствую за его внешним спокойствием гул напряжения. Бьется жилка под седым стриженным виском. Полковник Волховской! Мой славный командир. Он может быть занят каким-то второстепенным делом, перечитывать ориентировку или старый приказ, записывать что-то в свою книжку, рассматривать карту, пить чай, как сейчас, однако вдруг чувствуешь: да, решение принято, и все будет, как он задумал. Странным образом и на тебя находит покой.
*****
В то третье утро по прибытию «Драхмы» Матвеич будит меня ни свет ни заря:
-Ваш-благородье, тамоцьки капитан Анастасиади приехал по вас!
Я выхожу на высокую веранду, смотрю вниз. Леонид, при всем параде, даже шашку прицепил, сидит на пролетке, машет рукой в смутном утре.
-Иван Аристархович, - негромко зовет он. - Я за вами. Приказ Василия Сергеевича: к Боклею, на переговоры... только вы да я.
-А что так?
-Говорит: не то господа офицеры и впрямь вздуют этого Боклея.
Наскоро умываюсь, стараясь не зацепить толстую застывшую кровяную корку на подбородке. В последнем бою пулей на излете зацепило. За эти дни болячка поджила, но вид у меня, конечно, не жениховский. Бриться не могу, и потому оброс щетиной, как цыган на Макарьевской ярмарке.
Я одеваюсь, тоже зачем-то нацепляю саблю.
-Цяйкю-то? – вопрошает мой деньщик.
-Позже, Матвеич. Дело спервоначалу.
-И то ладно. С Богом, ваше-благородье.
По скрипучей внешней лесенке сбегаю вниз. С холмов тянет свежим ветерком.
-Иван Аристархович, - неотразимо улыбается Анастасиади. - Давай ко мне рядом. Пантелеев, пошел.
Ездовой тряхнул вожжами.
В пролетке у Леонида на коленях небольшой сундучок. Точнее, шкатулочка: лаковое дерево, инкрустация перламутром. Леонид, наш Язон Колхидский, открывает ее. Сообщнически подмигивает мне. В шкатулке толстая пачка бумаг, перевязанная золотой тесьмой. Язон ту тесемочку развязывает, те бумаги разворачивает и передо мной раскладывает. На них печати с двуглавыми гербами. Акционерное Общество «Русские Алмазы». Учредительные документы. Перечень учредителей. Зирис Степан Спиридонович, Каванакис Николай Панкратьевич, Анастасиадис Леонид Михайлович, Бабкин Иван Аристархович.
-Это еще что такое, господин капитан?
-Нужна ваша подпись, во-от сюда, - тычет он пальцем. - И вы пайщик общества «Русские Алмазы». Разработка и право на концессию в Забайкалье, на Урале, в Восточном Туркестане и Тибете.
Я уставился на него.
-Что это вы придумали?
-Иван Аристархович, соображай быстрее. Пристань уже видна.
-Ничего не понимаю. Какое мне дело до той пристани?
Капитан Анастасиади всплеснул руками: мол, как же так, начальник штаба Офицерского батальона, и простой очевидности не угадываешь? Потом торжественно, будто на сцене Мариинского театра, в какой-нибудь «Федре», сообщает:
-Мы этому сукиному сыну Боклею сейчас продадим... наши алмазы. Золота у нас нет, фунтов нет, даже франков нет. Но есть алмазы! Он же согласился на алмазы?
Я качаю головой. Недаром говорят, когда грек родился, еврей стал ермолку топтать и рвать свои пейсы в горести.
-Кто такие Каванакис и Зирис?
-Моя феодосийская родня. Они мне и подсказали. Степа Зирис мой кузен, он же и нотариус, все печати настоящие, подписи - тоже. Так что же вы, Иван Аристархович? Становитесь пайщиком и владельцем концессии или мне другому предложить?
-А не выгорит? - спрашиваю я, нехотя принимая у него из рук «вечное перо».
-Что? - еще с большей театральностью восклицает Анастасиади. - Русские алмазы он не возьмет?
-Леонид, вы понимаете, о чем я.
-Как говорил мой дед Нáнос, жадность - что парша, до смерти не отделаешься. Мы этого Боклея... А вот и другие господа концессионеры!
Мы въезжаем к пристани, пустынной в этот ранний час. Бухта - недвижна, как огромное голубое зеркало. Крепость слегка окрашена розовым восходом. «Драхма» стоит на рейде в полуверсте. Ее контур тоже светится в лучах солнца.
На фоне парапета выделяются три господина. Все трое в черном, с белыми воротничками и манжетами. Один - помоложе, примерно возраста нашего Язона Колхидского. В котелке, с тростью, с портфелем. Он деловито-замкнут. Другой - благообразный грек с сивой бородой, с толстой золотой цепью на животе. Когда Леонид меня представляет, он чуть усмехается:
-Так вот вы какой, наш совладелец Восточного Туркестана!
Это и есть Николай Панкратьевич Каванакис, хозяин гостиниц в Феодосии, в Ялте. О нем я был наслышан еще в Симферополе. Богатый, удачливый и щедрый грек. Жизнь полная авантюр и выгоднейших сделок. Путешествовал до Цейлона, где закупал изумруды, рубины, сапфиры и другие драгоценные камни по весу щебенки. Женился на кахетинской княжне. Стал поставлять британцам в Палестину грузинские вина. В Каире был приглашен к турецкому паше-наместнику, продал ему сто миллионов пудов мрамора с Кипра: паша тем мрамором отделал свой дворец. Чем он взял пашу, это неправдоподобно огромным изумрудом, который преподнес в качестве подарка. Только после смерти паши выяснилось, что изумруд тот - совсем не изумруд, а бутылочное стекло.
Но у греков с турками свои счеты и расчеты!
Третий, помятого вида господинчик, оказывается подданным британской короны по имени Янкель Магазинер. Он тоже нотариус, а еще переводчик и торговый представитель английских фирм в Феодосии. Это они втроем вчера приехали с дилижансом. И полночи работали над документами.
На валком прогулочном ялике мы подплываем к «Драхме». Леонид вызывает вахтенного и требует спустить лестницу. Голос у него сочный, хорошо поставленный. Матросы, турки и греки, бестолково тыкаются друг в друга. Однако через десять минут мы снова в капитанской каюте.
Ховард Боклей подозрительно осматривает нас. Он упорно не хочет замечать наших сабель. Однако толстую золотую цепь на животе господина Каванакиса его цепкий глаз не упустил. Затем он усмотрел шкатулку. Добротные вещи ему нравятся. Пока господин Зирис раскладывает перед ним бумаги, Боклей как бы невзначай тюкает пальцем по инкрустации. Затем берет бумаги. Смотрит на свет. Гладит толстыми пальцами по печатям. Ты хоть загладь, хоть выгладь. Печати настоящие, как и все у нашего Язона Колхидского.
Что ж, теперь поговорим на равных. Ваша цена нами принята.
Янкель Магазинер шлепает Боклею на его родном языке. Бумаги в полном порядке. Есть даже отчет за прошлый год. Все четыре пайщика-совладельца прямо перед ним. Оформление купли-продажи можно провести прямо сейчас же. И добавляет, что он лично, Янкель Магазинер, не упустил бы такой возможности. Такое счастье выпадает раз в жизни и только одному из миллиона человек.
-Во сколько, господа, вы оцениваете ваше Акционерное Общество? - спрашивает ушлый Боклей.
-Не менее ста тысяч фунтов стерлингов, мистер Боклей, - степенно отвечает Казанакис. - Сто тысяч как один рубль.
-Тогда почему отдаете так дешево?
-В Забайкалье сейчас законная власть, но это слишком далеко, чтобы вести разработки, - гладко ведет свою партию Степан Зирис. - На Урале - большевики, и мы пока устраняемся от дел с ними. Восточный Туркестан - наш козырь. «Русские Алмазы» не единственная компания, которой мы там владеем. У нас там серьезные предпринимательские интересы. Однако прежде всего нам надо выбраться из этого мешка, из Крыма. Если большевики поставят меня и моих партнеров к стенке, нам даже этих десяти тысяч фунтов будет не нужно.
-Почему же вы не уехали раньше? - въедливо допытывается англичанин. - И зачем вам нужно перевозить целый батальон?
-Сразу видно, мистер Боклей, что вы не предприниматель, - хмыкнул в густые сивые усы Казанакис. - Двести вооруженных солдат и офицеров это, - стал он загибать пальцы, - охрана - раз, рабочая сила - два, их семьи гарантируют стабильность, это три. Впрочем, если у вас возникли сомнения, то мы можем поискать другого компаньона. В Феодосию сейчас пришло много пароходов и барж...
Он стал подниматься.
-Я не сказал, что я сомневаюсь, - вдруг живенько подскочил Боклей. - Как джентльмен, я должен был выяснить... Давайте ваши бумаги. Мистер Магазинер, составляйте купчую.
*****
Погрузка на «Драхму» состоялась еще два дня спустя. Ради алмазов Боклей согласился подождать семьи из Феодосии. Потом подвел пароход к шаткой и хлипкой дощатой пристани. Спустил трапы.
Грузились спокойно, в полном соответствии с приказами ротных и взводных. Нижние чины, казаки, юнкера и офицеры поднимались на пароход, взвод за взводом, команда за командой. Несли военное имущество, мешки, тюки, ящики с пулеметами, которые нас так сильно выручили, телефоны, катушки с проводами, седла. Поднимали на носилках наших раненых и больных.
Никогда своих не оставляли. Неужто сейчас не заберем?
По отдельному трапу шли гражданские беженцы. Ни массивных гранд-пиано, ни напольных часов, ни хрустальных люстр, как напишут некоторые после. Баулы и чемоданы с носильными вещами, корзинки со съестным. Детские колыбельки. Правда, одна старуха, надрываясь, тянула бронзовое зеркало. Зачем оно нужно ей было, теперь уже никто не скажет. Тем более, что день спустя, там же, на пароходе, она сама и расколотит его.
-Плоха примета, - скажет, подмигнув, Валентин Чусовских. - Надо бы старуху за ноги да в море!
Конечно же, исполнителей на это не нашлось, и старуху оставили в покое. Однако это случится уже далеко от берега. А пока поднимались на борт «Драхмы» жены и невесты офицеров, все одетые в серое, осеннее, дорожное.
Тут была Ольга Костина, которая после смерти брата осталась при батальоне, стала сестрой милосердия. Шла жена князя Кугушева, легкое, не по сезону пальто расстегнуто, ее дорожное платье приятно и обнадеживающе округлено. Родится маленький Кугушонок уже в Галлиполи - сразу станет любимцем всего лагеря. Жена капитана Фролова несла на руках светлоголового мальчугана, позади нее девка Матрена с корзинами и француженка Сесиль с коробками, оживленная самим фактом, что скоро, наконец, этот ужас будет позади.
Большой группой поднимались греки. Оставлял свои отели, лечебницы и пансионаты Николай Казанакис, шел по трапу спокойно, не оглядываясь на многочисленных семейных. Шли семьи Зирисов и Чараиди, Зографопуло и Прасалиди. Среди них мой взгляд нашел Марию Константинос. Она поддерживала под руку старуху, одетую в салоп, на голове шерстяной платок. Позади них шел старик, по-видимому, отец Марии.
Матросы были предупредительны. Они проводили греков на пассажирскую палубу, помогали размещаться.
Ввели по трапу также десяток лошадей. Внесли мешки с овсом для них. Вкатили полевые кухни, бочки были наполнены питьевой водой. Это позже оказалось как нельзя кстати, потому что запасы пресной воды Боклей почему-то не пополнил.
Полковник Волховской, я, полковник Саввич, Алексей Видеман, Сергиевский, еще инженерный подполковник из отдыхавших в Судаке офицеров, - мы стояли несколько в стороне и наблюдали за погрузкой.
-Что в этих мешках и коробах? - спрашивал Василий Сергеевич.
-Свежая выпечка, господин полковник, - отвечал Саввич.
Мешки округло пузырились караваями. От плетеных коробов шел аромат свежих лепешек. Впоследствии этот хлебный рацион нас сильно подкрепил в пути, так как Боклей, разумеется, даже не подумал, что людям нужно чем-то питаться и поддерживать в себе силы. Но мы потому и выжили, что никогда не надеялись ни на союзников, ни на разных пронырливых помощничков.
В числе последних поднимались мы, старшие офицеры.
Небо в то утро расчистилось. Оно было голубым, а по нему - легкие, белые облачка, окрашенные золотом с одного бока.
С высоты палубы на «Драхме» маленький Судак показался жалким. Несколько любопытных вышли на пристань и набережную. Они стояли, одинокие, покинутые. Среди них был и Янкель Магазинер. Он приподнял свою шляпу и вяло помахал нам.
-Семнадцать фунтов взял за свое вранье, - сказал в это время кто-то.
Я обернулся.
То был наш Язон Колхидский, закуривая тонкую папироску с золотым ободком.
*****
Мистер Боклей искал со-владельцев «акционерного общества» потом по всему Стамбулу. Он бегал в британскую миссию, штурмовал британское военное командование, добивался встреч с чиновниками. Он вопил, что его обманули. Что ему подсунули бумаги несуществующих «Русских алмазов».
Его отсылали к военным Русской Армии.
Он пытался выяснить, куда подевались некие «Анастасиадис» и «Бэбкин». В чинах и событиях он путался. Путаясь, раздражался и начинал повышать голос.
-Успокойтесь, мистер Боклей, - говорили ему в штабах и присутствиях. - Криком делу не поможешь.
Его спрашивали, откуда он принял батальон. Он отвечал, что из Судака. Ему говорили, что в Судаке никаких войск не было, что вся масса беженцев уходила через Евпаторию, Севастополь, Ялту, Керчь и Федосию.
Тогда он совершенно выходил из себя. Плюясь во все стороны, он кричал, что это неправда. Был целый батальон, который он взял на борт в Судаке.
Ему показывали официальные документы: по дивизиям, по бригадам, по полкам, по дивизионам, по батареям, по кадетским и юнкерским училищам, по гражданским и военным учреждениям.
-Посмотрите сами, мистер Боклей, - терпеливо объясняли ему. - Вот, можно сказать, самые полные списки тех войсковых частей и подразделений, что были эвакуированы из Крыма. Может быть, вы имели в виду офицерский полк 2-й дивизии? Так он погрузился на транспорт «Рион» 13 ноября 1920 года. Все документы налицо. Вы же не были капитаном «Риона»?
Он выходил из себя и в полупомешательстве визжал, что это заговор, что эти списки липовые, что их составили для отвода глаз, что все русские - мошенники! Но что у него хорошие связи в Лондоне. Что он заставит вернуть ему настоящие «Русские алмазы».
И тогда он натыкался на знаменитый русский взгляд: светлый, холодный, отчужденный: «Мистер Боклей, попрошу в моем присутствии, присутствии полковника Русской Армии, держать свое мнение о нас, русских, при себе. В противном случае, как офицер офицера, я смогу заставить вас замолчать другим средством!»
Ховард Боклей никаких других средств не желал. Он цедил сквозь зубы тысячу раз свое «дэмн-ит!» и убегал, хлопая дверью. В следующем военном присутствии повторялось то же самое. В третьем - неотличимо от первых двух.
Я куковал-бедовал в лагере на Галлиполи. Палатки, патрули, консервы, слухи, безысходность. Потом Матвеич, мой деньщик, уехал. Мне и вовсе стало погано. Одна надежда, что не в этом году, так на следующий... через Польшу... через Финляндию... Да мне хоть через эскимосов на Юконе, но к Вареньке моей...
Леонид улаживал какие-то свои дела в Стамбуле.
Иногда мы встречались.
Обычно в Галате или на улице Пера, где точно грибы после летнего теплого дождя, повыпрыгивали русские рестораны, кафе-шантаны, кондитерские, кофейни и прочие увеселительные заведения. Анастасиади, сняв офицерские погоны, сразу вернул себе вид заправского бон-вивана. Говорил, что занят спекуляциями чего-то кому-то. Чего и кому? Он обворожительно улыбался: британцы оставили огромные склады, он распоряжается, например, отправкой армейского сукна в Африку. В Африку? Ну да, там же африканцы голые ходят...
В другой раз поделился: египетский хлопок - в Данию, сорок тысяч тюков, правда, чертовы британцы всюду суют свой нос. Но он это дельце обстряпает.
Они с Машенькой Константинос сняли квартиру в итальянском квартале. Иногда он приходил на встречу вместе с нею. Мы забирались в русский кабачок, пили дряную греческую мастику и крепчайший турецкий кофей. Откровенничали. Леонид делился, что намерены они с Машенькой плыть в Америку. Я говорил, что собираются русские силы, пойдем еще походом на Москву, на весну намечено... За беседой иногда всплывало имя Боклея.
-Ах, Иван! Да он все еще здесь, - усмехался Леонид Анастасиади. - На днях, почитай, нос к носу столкнулись. Но - сошло. Не узнал...
Зато Леонид узнал многое о капитане-британце, что так безжалостно торговал нашими жизнями. Его же родственники-греки порассказали.
Боклею давно уже было дано предписание вернуться вместе с «Драхмой» в Трапезунд. Он продолжал бегать по Стамбулу, пытаясь всучить фальшивые документы если не американцам, то хоть какому-нибудь турку. Как назло турки попадались грамотные, на кривой кобыле не объедешь. Они назначали ему встречи в дешевых притонах и кофейнях. Там пили свой зверской крепости кофей, курили мягкие английские сигареты из портсигара Боклея и подолгу рассматривали бумаги с двуглавыми гербами. При этом все старательно цокали языками, а выпив кофе и выкурив сигареты, качали головами: йок, кэптан! Что означало: нет, капитан!
Боклей цедил свое «дэмн-ит» и отправлялся в следующий притон.
Наконец, греки фрахтовой компании, что нанимали его, вышли из терпения. Они потребовали возвращения парохода в Трапезунд. Боклей был так занят продажей «Русских алмазов», что потерял чувство реальности. На его очередную сумасбродную телеграмму, что «Драхма» должна быть препровождена на ремонтную верфь, ему ответили, что это решать не ему. Боклей нахально заявил, что это решать капитану, который лучше знает, в каком состоянии пароход. Еще через день Ховард Боклей был уволен. На его место был прислан другой капитан. Тот увел «Драхму» согласно предписания, а мистер Боклей стал пропивать последние фунты, что ему выплатили при расчете.
Говорят, его часто видели в Галате, под вопли фокстротов он что-то объяснял французским-офицерам, а те, хитро подмигивая, подливали ему в рюмку. Видели его в нотариальных конторах и адвокатских фирмах. В его лице больше не было наглого самодовольства. Оно, все в рыжей неопрятной бороде, было опухшим от частых выпивок. Его жилет был заляпан соусом, а ботинки требовали особых стараний чистильщиков.
Наконец, кто-то из русских встречал его окончательно спившимся в портовом районе. Он по-прежнему таскался из кабака в кабак, из кофейни в кофейню и предлагал какие-то документы на гербовой бумаге таким же пьянчугам. Он кричал, что на Нью-Йоркской бирже эти бумаги у них оторвут вместе руками. Что шведская королевская семья владеет второй половиной этого предприятия. А брахмины Тибета, увидев эти бумаги, заплатят золотом из их тайных древних храмов.
Его считали сумасшедшим. Тем более, что его пьяные россказни об алмазах Восточного Туркестана, Урала и Тибета обрастали все новыми фантастическими подробностями. Например, оказывается, несколько лет назад он лично с генералом Бабкиным был в экспедиции по сибирской тайге. Там они убили огромного медведя, мороженое мясо его грызли, как сахар, а шкуру, сняв целиком и зашив по лапам, заполнили алмазами. Алмазы были величиной в кулак и более.
Ховард Боклей сжимал свой рыжий здоровенный кулак и показывал, какой величины были алмазы.
-Вот такого размера, господа!
Французские офицеры, американские чиновники, турецкие торгаши и прощелыги, итальянские маклеры, армянские комми-вояжеры и грузинские князья, которых собралось в те месяцы видимо-невидимо, удивлялись и не спорили. Но и не покупали его гербовых бумаг.
Со временем все имена, кроме моего, у Боклея улетучились. Но образ «генерала Бэбкина» чем-то зацепился в его сумрачном сознании. Адвокат Гассан-Хуссейнов, встретив меня на Пера, впился собачьим клещом:
-Господин подполковник, я, конечно, понимаю, что вы - подполковник, однако нет ли такого подозрения, что у вас есть брат или двойник или однофамилец, который стал генералом?
-Нет, у меня такого подозрения нет. Но если вы о «генерале Бэбкине»...
-О! О! О! Так вы не отрицаете?..
-Отрицаю, господин Гассан-Хуссейнов.
-То есть вы... Могу ли я...
-Нет, не можете. Вам этот британец еще не такого наплетет. Хорошо известно, что в них, моряках, от долгого пребывания вне суши, развивается склонность к галлюцинациям и прочим фантазиям? Отсюда всякие «летучие голландцы», морские чудовища, пожирающие корабли, сирены, завлекающие пением...
-Но у него на руках бумаги.
-Да вам любой торговец сигаретами на Галате скажет, что они поддельные.
-Как поддельные? Он так убедителен. Разве вы с ним не стучали в медные доски у тибетских монахов?..
Несомненно, бывший капитан «Драхмы» тронулся умом. По-человечески, его было жалко. Он чем-то напомнил мне гоголевского Башмачкина с его шинелью. Только события произошли не в Санкт-Петербурге в начале 1830-х, а в Стамбуле девяносто лет спустя. И главный персонаж оказался не мелким чиновником из некоего департамента, а подданным Британской короны. Есть и другие различия. Впрочем, о судьбе Ховарда Боклея пусть оставит свидетельство какой-нибудь Редьярд Киплинг или Джон Голсуорси.
Белград 1926, Нью-Йорк 1971
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ
НАЦИОНАЛИЗМА
Читано в собрании членов Клуба русских националистов 8 апреля 1910 года
И. А. Сикорский
В восьмидесятых годах истекшего столетия, лет двадцать пять тому назад, один полувоенный человек, очень значительного ранга, сделавши смотр некоторой части армии своей страны и восхищаясь силой этой армии, сказал о себе и о тех, кого смотрел, следующие слова: «Мы (имя рек) никого не боимся, кроме Бога». Под словом никого он разумел соседние народы. Другой столь же значительного ранга человек, участвуя в праздновании столетия Главного Артиллерийского Управления, при виде блестящего состояния артиллерийской части сказал: «Как всё это хорошо и сильно. Только дай Бог, чтобы мне никогда не пришлось употреблять всё это в дело». Из этих двух современников первый показал соседям физическую силу; второй показал силу нравственную.
Нравственная сила, духовная мощь, психическая энергия представляют собой важнейший элемент в народной и международной жизни человечества. Значение этого элемента стали оценивать практически и научно лишь с недавнего времени, и значение это оказывается чрезвычайно большим, а самый элемент обещает быть в своем развитии безгранично плодотворным. Тот решительный человек, который входит в клетку льва или тигра, предъявляя ему свою духовную силу, этот человек одерживает в одну минуту быструю и верную победу, какой он вовсе не одержал бы, если бы вошел в клетку дикого зверя с револьвером, ручной пушкой или бомбой. Не только человек показывает свою духовную силу, когда это необходимо, но более развитые и умные животные делают то же: они также стараются заменить физическую силу духовной мощью. Английский архиепископ Гибер, путешествовавший из Индии в Европу на пароходе, на котором также везли слона для большого лондонского зверинца, познакомился с этим животным и оценил его духовные качества. Когда слона выгружали, он ни за что не хотел идти по сходням на берег, и его кололи в чувствительные места тела острыми железными палочками, как это обыкновенно делается, и он принужден был повиноваться. Но на полпути сходня обломалась, и слон упал в воду. Это умное животное, у которого многие части мозга развиты так же хорошо, как и у человека, поняло сразу, что сходням не выдержать его грузного тела. Несколько дней спустя высокопреосвященный Гибер посетил цирк, чтобы повидать своего дорожного приятеля. Слон радостно приветствовал архиепископа и, коснувшись концом хобота своих израненных ушей, показал архиепископу кровь. Высокопреосвященный Гибер говорит: язык слона был так ясен, что его можно было перевести на человеческую речь следующими словами: «Посмотри, как они жестоко обошлись со мной в твое отсутствие!» Архиепископ дал слону два яблока, которые слон бережно взял и съел. Видя это, хозяин цирка велел поставить в клетку слона корзину, наполненную яблоками, – слон пришел в бешенство и во мгновение истоптал в кашу корзину и яблоки. Слон показал свою духовную силу! Своим поступком он как бы сказал: «Господа люди! Я зверь большой физической силы, но я выработал в себе и высшие духовные качества: кротость, терпение, великодушие; так обращайтесь же со мною по-человечески и не будите во мне зверя». Слон имел право выразить такую мысль, потому что он первое в мире животное, которое выработало в себе кротость, великодушие и родительскую любовь, притом в таких широких размерах, какие недоступны ни одному животному, но свойственны только человеку.
Националисты во всех странах – это такие люди, которые хотят показывать душевные качества и духовную мощь своего народа. Националисты не располагают физической силой, у них нет ни пушек, ни бомб; если они бывают сильны, то только духовной мощью. Они разыскивают эту мощь, стараются ее развить, собрать воедино ее части и этот цельный духовный образ стараются показывать другим.
Народный дух и народная мощь сказываются во многом. На парижской всемирной выставке в 1889 году русский отдел живописи привлек к себе горячее, полное симпатий, отношение международной публики, которая посещала этот отдел более внимательно, чем другие. Иностранцев поражало, что бедная и серая русская природа могла вызвать у художников столь серьезные темы. Темы, почти сплошь, носили психологический характер, изображали глубины человеческой души; этим они привлекали к себе внимание и сердце наблюдателя. Русские художники сказали новое слово для душевного прогресса человечества! Но то же сделали наши писатели: Достоевский, Тургенев, Лермонтов, Лев Толстой, и оттого все они сделались нравственной необходимостью для человечества и стали властителями мировых дум. Недаром французы, провожая в Россию гроб Тургенева, говорили, что у него два отечества: Россия и Франция. Для них он был такой же великий писатель и такое же духовное сокровище, как и для нас. Одно небольшое произведение Толстого «Хозяин и Работник» произвело необычайное впечатление во всей Европе, в особенности в Англии. Сильные духом и волей англичане, более, нежели другие народы, оценили значение душевной мощи у «Работника», который готовился встретить смерть с тем спокойствием и с той детской простотой чистой души, с какой, по словам Михаила Ивановича Драгомирова, живет и умирает русский солдат. Русские художники и русские писатели внесли крупную лепту в сокровищницу всечеловеческой души и тем сослужили великую службу международному психическому прогрессу, который состоит из суммы национальных прогрессов, согласно удачной мысли Николая Александровича Добролюбова. Русские, отстав от Запада в разработке объектов внешней культуры, не отстали в разработке вопросов духа, которым не без основания, придает такое значение маститый старец нашего времени Лев Толстой. Поэзия, искусство, художество, наука, – всё это плоды высших душевных доблестей; всё это вопросы духа, которые равно дороги всему человечеству, какая бы нация их не разрабатывала.
В разработке вопросов духа человеческие расы не в одинаковой степени талантливы по всем направлениям, но отличаются весьма существенно: так, англичанину присуща физическая мощь и неподражаемая сила воли и самообладания, почти недоступные другим народам; французу свойственны тонкий ум и рафинированное чувство, едва ли вполне доступное другим народам.
Особливые качества, свойственные душе каждого народа, стали, с недавнего времени, предметом научного исследования, почин которому положил немецкий психолог Лаццарус, начавший впервые издавать специальный журнал, посвященный изучению психологии народов. У всех народов, не исключая и нашего отечества, началось научное изучение народной души. Важность такого изучения столь велика, что все размеры его в настоящую минуту едва ли могут быть вполне оценены. Народный дух – это величайшее биологическое богатство, созданное веками биологической и исторической жизни, глубокие пружины которой скрыты от современного взора. Слон, которого теперь безбожно истребляют (и скоро вконец истребят!) для добывания слоновой кости, вызвал у французских психологов справедливое сетование. Природа, – рассуждали они, – употребила полтора миллиона лет, чтобы создать слона с его белой костью и с его высокими духовными качествами, а человек варварски уничтожает эту биологическую ценность, не понимая ее значения. Нечто подобное происходит в оценке индивидуальных особенностей народов. Эти особенности находят себе истинный прием и своевременную оценку только на родной почве, где эти особенности зародились и возросли. Но чужому народу они были бы мало понятны. На международном рынке, при гуртовой оценке, эти высшие психологические новинки подвергались бы риску не быть замеченными и опасности не быть правильно оцененными. Сила воли англичан, вероятно, котировалась бы за пределами Англии (что мы видим и теперь) как грубость и бесцеремонность; тонкость ума и чувства французов шла бы, на чужом рынке, за сентиментальность и т. д. Но на родной почве все психические особенности рано подмечаются и бережно культивируются. Эти родные черты каждому народу дороги, как величайшее биологическое и духовное наследие, которым определяются судьбы народа и которое, в годину народных бедствий, выступает всеми своими выпуклостями и нередко является спасительным средством для народа. В этом факте лежит глубокая причина существования и процветания национальных партий у всех народов, где возникла политическая жизнь и политическая борьба. Национальные партии являются главным штабом национального психизма и первыми оценщиками и таксаторами духовных богатств своего народа.
Духовные богатства каждого народа накоплены задолго до появления национальной партии. К этим богатствам относятся: язык, поэзия, литература, художество, религия, нравы и обычаи. Все эти проявления народной души имеют свою особенность у каждого народа и дороги каждому народу, как самая жизнь. Национальные партии должны взять на себя главную охрану этих национальных богатств и главную заботу об их развитии и направлении.
Психологическое орудие, которым направляется национальная жизнь, заключается в чувствах симпатии и антипатии. Значение первого чувства достаточно всем известно; чувство же антипатии, в самое недавнее время, было предметом исследования хорошо известного и у нас французского философа Рибо. Этот мыслитель определяет психологическое и, если можно так выразиться, международное значение чувства антипатии. Чувство это имеет гораздо больший удельный вес и обладает большей психологической валютой, чем то предполагалось раньше. Всем было известно чувство симпатии, и все одинаково признавали за антипатией лишь отрицательное значение и психологическую противоположность симпатии. Рибо доказывает психологическую самостоятельность антипатии и положительное значение этого чувства. Антипатия, по взглядам Рибо, есть оборотная сторона чувства самосохранения; она помогает народам крепче чувствовать себя и крепче держаться за свои духовные особенности, которые нередко могут быть и большими психологическими ценностями, недоступными для других, часто непонятными для других и потому сугубо ценными для обладателя. Счастливый обладатель может вырастить из них национальную, а, впоследствии, и общечеловеческую ценность. Высокая оценка, какую дало всё культурное человечество Тургеневу и Льву Толстому за то, что ими созданы многоценные художественные этюды русской души, показывает, какое значение для международной души имеют национальные типы народов. Один Тургенев, рассказы которого из русской жизни с жадностью выслушивались избранниками интеллигенции Парижа всякие две недели, снискал нашему отечеству больше симпатий, чем то могли сделать целые серии дипломатов и ученых. Жил и умер этот писатель в Буживале возле Парижа двадцать пять лет тому назад, и всё еще до сего дня он продолжает жить в нежнейшей памяти всех народов. И другой писатель, еще здравствующий и имеющий жительство в Ясной Поляне, обитает также и в сердцах всего человечества. Через этих писателей русская душа вошла в международную и стала ее достоянием. Не слова министров и их интервьюеров, но художественные штрихи писателей поднимают психическую валюту народов. Таково значение духовной мощи!
Легко понять, милостивые государи, почему те, которые враждебны русскому народу, нападают главным образом и всего более на его поэтов, писателей, ученых, на его великих людей и проч. Такие нападатели и хулители одушевлены не чувством антипатии (она дозволительна и законна!), но чувством гнева, презрения и другими низменными страстями. Приведем несколько таких примеров, так как они более, нежели что-либо другое, должны быть предметом ведения националистов. Эти типические гневные нападки представляют собой авангардные выступления и обнаруживают мысли и цели тех, для которых существование великодушного и мирного слона восточной Европы является чем-то вроде острого ножа в сердце. Вот одно из таких выступлений. Это стихотворение, помещенное в одной из газет и озаглавленное: «На мотив Лермонтова».
Мы приводим это стихотворение целиком:
Скажи мне, банда черной сотни,
Где родилась ты, где цвела?
Каких задворков, подворотни
Ты первой гордостью была?
Поведай, чьею волей злою
Ты даже в Думу заползла?
Тому ли Грингмут был виною.
Иль в Крушеване корень зла?
Иль вражьей рати лучший воин
Честной отец Илиодор
Нашел, что злобы дух достоин
Представлен в Думе быть тобой?
Нагайки свист, шипенье гада,
Из-за угла наскок лихой, –
Всё полно мерзости и смрада
В тебе самой и под тобой.
Все знают, конечно, чудное стихотворение Лермонтова «Ветка Палестины»:
Скажи мне, Ветка Палестины,
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
Все также знают, что этот художественный перл вылился из души скорбного поэта в тот момент, когда ему предстояла вторая административная ссылка на Кавказ. Поэт скоро справился с личным горем, вызванным перспективой этой ссылки, но для него тяжка была мысль о страданиях близких ему, которым предстояла разлука с ним. И вот, объятый высокой альтруистической скорбью, поэт олицетворяет себя в «Ветке», а своих близких в «Пальме», от которой насильственно отторгается ветка: пред его художественным взором восстает картина возможной смерти друзей или близких людей. Это повергает поэта в глубочайшую печаль, и он, в тяжком томлении души, задает вопросы и ведет разговор с веткой:
И Пальма та жива ль поныне?
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?
Таковы были мысли и тревоги поэта! Для нас, русских, стала святыней каждая минута скорбной жизни поэта, вылившейся в звуках его поэзии. Друг и переводчик Лермонтова, немецкий поэт Боденштедт, называет всю поэзию нашего великого поэта «драгоценными слезами», которые, как выражается Боденштедт, служили Лермонтову утешением при жизни и создали неувядаемый венок славы по смерти. И, вот, в эти драгоценные слезы газетный кривляка дерзнул кощунственно обмакнуть свое нечистое перо, чтобы сводить счеты со своими политическими противниками. Когда дурной человек (какого только можно представить себе!) желает обидеть и оскорбить своего противника, он для этого оскорбляет и позорит его мать. Рифмоплет, о котором идет речь, сделал это со священной памятью великого русского человека. Все лучшие произведения Лермонтова, например, «Бородино», и произведения многих других поэтов стали мишенью для людей, которые исполнены гнева и презрения в отношении русского народа и нападают на всё священное для нас. Вдумайтесь: нападают не на наши недостатки, а на наши святыни.
Господа русские националисты! С той минуты, когда вы народились на свет как политическая партия, – злобные выступления, подобные приведенным сейчас, прекратились, как бы волшебством. Такова духовная сила национального знамени!
У русских националистов и у представителей национализма других стран есть еще один противник. Противником этим являются те бесчисленные люди, которые ежечасно, из глубины своих контор, воссылают мольбы ко Всевышнему, чтобы Он не уменьшил их барышей на международных займах. Эти благочестивые люди, не верящие в силу национальных идей, верят в силу золота. В последние 4-5 лет они прилагали все усилия к тому, чтобы силой золота зараз: уменьшить нашу духовную мощь и увеличить проценты на свои капиталы.
И те, и другие противники, оценивая по-своему явления жизни, не догадываются о великом значении духовной мощи. Игнорируя правду жизни, или ее не понимая, они не понимают и того факта, что народы и царства держатся не силой физической и не силой денежной, но величием и мощью народного духа. Выше грубой силы оружия и выше коварной силы денег стоит великая психическая сила и великая биологическая правда, – ими определяется будущность важнейших мировых событий. Народ или раса, которые довольно проницательны в этих душевных тонкостях, могут обеспечить себе дальнейшее верное существование и успехи.
Обращаясь к этой стороне темы, мы не поднимаем хитроумных вопросов о праве силы или о силе права, – пусть знатоки силы и права разрешают смысл этих метафизических тонкостей; мы охотнее останавливаемся на вопросах реальных – на вопросах психической силы и биологической правды. Вопросы эти стоят ближе один к другому, чем это может показаться с первого раза; но для более верной перспективы я попрошу у вас позволения взглянуть на современные события несколько отступя, – иначе из-за близости к деревьям можно не заметить леса. Отсутствие дальности взора или широты взгляда – это такие достоинства, из-за которых впоследствии приходится всё поправлять или переделывать. Итак, не побоимся ни широких, ни далеких перспектив.
Я хотел бы, чтобы на этом пути русские националисты не были похожи на финляндских, которые в своих исторических воспоминаниях не хотят подняться дальше Боргосского сейма. Но все знают, что и раньше этого сейма существовала история! С этой историей, а в особенности, с той ее частью, которая называется антропологической историей, – очень и очень не мешало бы познакомиться и нашим, и финляндским националистам, да и вообще образованным людям.
История – великое дело! Кто не знает истории – будет ли то отдельный человек, или отдельный народ – ему придется, в своем историческом прогрессе, по нескольку раз возвращаться назад, как тому путнику, который не знает маршрута и не хочет спросить людей.
Психические и биологические события, как уже упомянуто выше, стоят близко. Их связь состоит в том, что историческим событиям предшествуют, а затем идут с ними рядом события биологические. Этими последними созидается значительная часть истории. Необходимо это знать, чтобы вполне оценить силу тех великих факторов, которые положены в фундамент истории народов.
Биологические исследования, а также и исторические, показывают, что талантливость рас и антропологические качества их стоят в теснейшей связи и взаимоотношении. Известный всему миру Вирхов, исследуя черепа и психические достоинства некоторых рас, дал о славянах очень хороший отзыв, но об одном небольшом народе Европы выразился, что у него самый плохой череп, какой только можно встретить в Европе. Это вызвало бурю негодования и протестов. Правда, эти протесты не были так резки, как протесты и отзывы московских фармацевтов о Менделееве, который в отношении к ним стал в такое положение, как Вирхов в отношении народа (имя рек). Фармацевты, в ответ на это, высказали, что Менделеев когда-то был немножко ученым человеком, а теперь он и совсем поотстал. Скоро обе эти антрополого-психологические бури улеглись, и всё осталось по-прежнему, то есть Менделеев, несмотря на лишение его диплома московскими фармацевтами, все-таки остался великим ученым, а черепа представителей этого народа, о котором говорил Вирхов, остались без перемены не только в коллекции Вирхова, но и в своих живых экземплярах. Таким образом, черепа народов и другие особенности телесного строя рас так же различны, как и душевные качества, и соответствуют одни другим. Тело и дух взаимно определяют себя и взаимно характеризуют.
В оценке судеб и будущности народов необходимо принимать в расчет все пережитые ими исторические и биологические прецеденты. Современные народы, сильные духом и числом, представляют собой не простую случайность или беспочвенный каприз судьбы, но являются естественным, органическим заключением необозримой цепи предшествующих событий. Выделившись из ряда других своими биологическими особенностями в незапамятные доисторические времена, талантливые народы внесли затем в свою природу и жизнь колоссальные, неисчислимые затраты психической энергии и этим составили высокопробный духовный капитал. Этот капитал они передали своим потомкам, как бесценное биологическое наследие, на котором у потомков зиждется их современное историческое величие. Предки современных великих народов культивировали свой дух и свое тело, развивали доблести телесные и душевные и продолжали неустанно дружным сомкнутым строем всех своих единиц свою духовную работу в течение тысячелетий. Вот чем создано духовное величие и крупный численный контингент некоторых народов! Сделаться участником этого великого духовного капитала возможно для постороннего индивидуума или народа только путем антропологического объединения, так как природа не знает и не практикует ни подражаний, ни дарственных записей, ни отчуждения духовных качеств.
Биологическое и психологическое существуют совместно и не подлежат ни разделению, ни расслоению; всё дается разом сыну своего народа. Поэтому вопрос о раздельном самобытном существовании маленьких рас и народов или о приобщении их к великим народам – это вопрос их инстинкта и разума. Существующее ныне господство великих народов – это не продукт истории и исторических событий, но глубочайшее доисторическое и биологическое явление, служащее выражением эволюции и прогресса жизни. Это великая наследственная почесть природы, оказанная тем, кто много потрудился в деле культуры духа и тела! Это личное приобретение, а не завоевание! Если бы какой-нибудь народ, малый или великий, захотел отступиться от своих исторических, а тем паче от биологических начал и требований, – то он легко мог бы оказаться в том положении, которое художественно изображено Тургеневым в его «Стихотворениях в прозе», в рассказе «Природа». Рассказ этот, по-видимому, написан для государственных людей. Вот этот рассказ.
Природа
Мне снилось, что я вошел в огромную подземную храмину с высокими сводами. Ее всю наполнял какой-то тоже подземный, ровный свет.
По самой средине храмины сидела величавая женщина в волнистой одежде зеленого цвета. Склонив голову на руку, она казалась погруженной в глубокую думу.
Я тотчас понял, что эта женщина – сама Природа, и мгновенным холодом внедрился в мою душу благоговейный страх.
Я приблизился к сидящей женщине и, отдав почтительный поклон: «О, наша общая мать!» – воскликнул я: «О чем твоя дума? Не о будущих ли судьбах человечества размышляешь ты? Не о том ли, как ему дойти до возможного совершенства и счастья?»
Женщина медленно обратила на меня свои темные грозные глаза. Губы ее шевельнулись, – и раздался зычный голос, подобный лязгу железа:
– Я думаю о том, как бы придать большую силу мышцам ног блохи, чтобы ей удобнее было спасаться от врагов своих. Равновесие нападения и отпора нарушено. Надо его восстановить.
– Как! – пролепетал я в ответ. – Ты вот о чем думаешь? Но разве мы, люди, не любимые твои дети?
Женщина чуть-чуть поморщила брови:
– Все твари мои дети, – промолвила она, – и я одинаково думаю о них и забочусь – и одинаково их истребляю.
– Но добро... разум... справедливость, – пролепетал я снова.
– Это человеческие слова, – раздался железный голос, – я не ведаю ни добра, ни зла. Разум мне не знаком... – И что такое справедливость? Я тебе дала жизнь, – я ее отниму и дам другим, червям или людям... мне всё равно... А ты, пока, защищайся – и не мешай мне!
Я хотел было возражать... но земля кругом глухо застонала и дрогнула, – и я проснулся.
И. Тургенев
В приведенной художественно-философской интерпретации биологических явлений и фактов мы трижды подчеркиваем слова: – А ты, пока, защищайся – и не мешай мне! Из этих слов вполне очевидно, что природа, давши народу или группе известную дарственную, предоставляет всё дальнейшее личному труду и энергии, не обещая вперед своего содействия. В благожелательном совете Природы слышится психологический мотив: защищайся, о нападении речи нет, а только о самозащите. Вот почему, сугубо ошибочна роль рифмоплета, или рифмоплетов, которые усвоили себе агрессивное чувство гнева. Если это представители политики какого-нибудь малого народа, то такая политика безгранично опасна для этого народа в духовном отношении.
Всем известно слово долг; известные и два другие слова: «национальный долг». Слова эти не вычеркнуты ни из словарей, ни из жизни. Природа, о которой мы сейчас слышали мнение Тургенева, не потерпит, чтобы слова эти оставались вотще – только для украшения академических изданий. Долг подлежит исполнению! Долг националистов состоит в охранении и развитии величайшего наследия веков – национальной души. Если бы слон мог говорить человеческим языком, то он так бы сказал людям, истребляющим слоновую породу для получения слоновой кости: «Люди! Я, подобно националистам всех стран, более всего дорожу своей национальной слоновьей душой с ее кротостью, терпением и великодушием; я автор этих драгоценых, даже с вашей точки зрения, качеств: до меня животное царство этих качеств не знало. Если вам нужно мое хозяйство, то есть мои белые зубы, я готов отдать их в пользу вашей человеческой жадности; но многоценной души своей я ни за что не отдам: она выстрадана тысячелетиями душевных усилий». То, что является биологическим долгом животного, применимо и к человеку. Человек должен ценить свои высшие качества.
Националисты должны охранять народную душу со всеми ее атрибутами: языком, поэзией, художественным творчеством, школой, прессой, религией. Охранной силой может быть не армия и флот, но великое напряжение и неусыпная бодрственность национального духа.
В наши дни национальное самосохранение представляет более трудную задачу, нежели в века минувшие. Тогда один народ захватывал у другого его территорию и присваивал себе. Это называлось территориальной войной. Затем народы стали опутывать друг друга хитроумными путами народных займов и торговых трактатов. Это экономическая борьба наций или борьба за рынок. Теперь выступила на сцену борьба за душевную целость. Это – национальная борьба в самом строгом смысле этого слова. Она ведется двумя различными приемами. С одной стороны, широко действуют современные войны, в которых принимают участие миллионы лучшей части населения каждой страны, и где люди рискуют быть истребленными или в конец нервно-изувеченными с той безжалостностью и бессмыслием, с каким истребляется порода слонов. А с другой стороны, нациям угрожает духовное разрушение – денационализация, которой, не без основания, боятся даже сильные из современных наций. Если войны действуют механически, посредством разрушения физических организмов у тех, кто состоит носителем биологических ценностей, то денационализация действует, так сказать, химически, разрушая и разъедая самый состав и склад народного духа. В начале христианской эры существовала профессия переписчиков, в которую втерлись мошеннические элементы фальсификаторов, занимавшихся специально извращением и подменой идей великих авторов, с которыми было трудно справиться честным путем. В наши дни существует сходное явление: тысячи безымянных авторов выпускают свои произведения подобно тем фабрикам, которые не ставят клейма на плохих фабрикатах, а редактирование некоторых повременных изданий обратилось в бесстыдный подыменный промысел. Одни квазичестные люди не смеют открыто называть своего имени, другие такие же бесстыдно продают свое имя и свою честь. В интересах гигиены национального духа, партиям националистов необходимо бороться с литературным обманом, создавая честные органы мысли, а не фабрикаты – без клейма. Это пассивная сторона националистической работы.
Важнейшей же активной задачей должен быть подъем национального духа до такого потенциала, чтобы вековое национальное создание продолжало развиваться и крепнуть, как великое явление жизни.
В заключение позвольте высказать, что великая задача направления корабля жизни есть труднейшее дело и труднейший долг. Но трудность облегчается, если следовать верному компасу вещих людей страны и самую память этих людей не только оберегать от поругания, но оценивать ее и хранить в недрах народной души, как это делают все великие нации.
С другой стороны, при движении вперед, необходима верность маршрута и программ. Важнейшей из программ нашего времени должна быть точная оценка событий и верное определение лозунгов. По этому вопросу возможно сделать следующие краткие предварительные замечания.
Увеличение количества самоубийств в наши дни и усиление порнографии – это верные знаки упадка национальных и нравственных идеалов; это – проявление того разъедающего начала, которое стремится вытравить корни из глубины народной души. В то же время усилившееся нападение на народные святыни – на поэзию и религию, в особенности же применение гнева , как боевого оружия, взамен мирных чувств – симпатии и антипатии – указывает на то, что нападающие выступили из рамок того заповедного круга самозащиты, который так определенно начертан природой в истолковании великого национального ясновидца. Вы понимаете, почему так ненавистны наши национальные ясновидцы для тех, которые стали или готовятся стать в боевую позицию – взамен мирного духовного сожительства. Это оттого, что мы забыли о великом долге самозащиты!
Обратим внимание на эти «знамения и времена», но не поколеблемся духом: сомнениям нет и не должно быть места! Хотя в воздухе слышится карканье на тему о вырождении русского народа, но у эксперта, которому вы оказали высокую честь вашим вниманием при слове: Россия, Русский Народ – в душе вспыхивает живая радость, но не чувствуется ни отчаяния, ни плача Иеремии. Я уверен, что в этом чувстве мы все единодушны!
«НОВЫЙ РУССКИЙ»
Игорь Колс
«Не собирайте себе сокровищ на земле,
где моль и ржа истребляют и где воры
подкопывают и крадут;
Но собирайте себе сокровища на небе,
где ни моль, ни ржа не истребляет и где
воры не подкопывают и не крадут;
Ибо где сокровище ваше, там будет и
сердце ваше».
От Матфея VI, 19-21
I
Кто же такой «новый русский»? Что это за понятие такое? Какой словарь даст определение этому понятию? Да пожалуй, никакой! Появился на свет «новый русский» на рубеже ХХ и XXI века, но и не это важно. Важно, что «новый русский» есть и будет, и будет ещё, вероятно, долго.
Если попытаться дать характеристику «новому русскому», что называется в двух словах, то первое слово будет конечно - богатый. Хотя не только слово богатый, но и - состоятельный вполне характеризует нового русского. Второе же слово может быть - своеобразный или экстравагантный; независимый тоже подходит. Независимый в суждениях, в поведении, в манерах, то есть не стеснительный. Не стесняется в слове, в деле. Ведёт себя непринуждённо. Не то, чтобы вообще без комплексов. Комплексы есть, может и небольшие, однако особенно заметные у нового русского, когда он заграницей, в не очень знакомой обстановке, где сам язык чужой есть препятствие и комплекс проблем сам по себе. Ну и в заключение, новый русский - человек не простой. Человек, которому палец в рот не клади - отхватит с рукой, такой предприимчивый. Другим словом, на молодёжном сленге, человек «крутой». Если сложить эти понятия, то получается, что новый русский это - «крутой» богач, или состоятельный «крутой».
Можно здесь при случае разобрать и слово «крутой».
Крутой может быть поворот. Таким образом, «крутой» может круто поворачивать, резко маневрировать, менять внезапно свои действия.
Яйцо может быть крутым, то есть не мягким, сваренным хорошенько. Значит «крутой» ещё и прошедший многое, так сказать, основательно сварился или испёкся.
Как же появился на свет «новый русский»? Когда он разбогател и как? Почему так быстро «раскрутился», стал «крутым» и народился новым?
Настяжал ли он состояние за счёт обеднения и слёз других русских, путём всевозможных махинаций и манипуляций, пользуясь случаем, пользуясь моментом, пользуясь беззаконием в стране или руководствовался старинным большевитско-ленинским лозунгом «грабь награбленное» во время разворовывания народных богатств командой коммунистов-перестройщиков или других перевёртышей, следующих за ними?
Не так и это важно сейчас. Важно, что он появился и с толстым кошельком и новой амбиций зашагал по миру.
Сначала он, конечно, шагал по Москве, другим крупным городам России, прошёлся и по провинции и остальным весям бескрайнего российского простора и уже основательно «припудренный» решил высунуть нос и за границу. Так сказать, мир посмотреть и себя показать.
Пройдясь по ближнему зарубежью и потолкавшись в старушке Европе, новый русский, расширяя географию и кругозор, отважился и в дальние страны, где можно диковины заморские посмотреть и, заодно, отличиться перед себе подобными: и своё тщеславие потешить, и другим нос утереть.
***
Александр «выбился» в люди и стал «новым русским» уже к середине девяностых. В конце восьмидесятых он удачно провернул несколько операций по продаже компьютеров на предприятия, тогда ещё нерушимого Союза.
Скупая компьютеры разными способами и из различных источников, вплоть до иностранных студентов и туристов, он продавал их партиями на заводы и фабрики, прилагая всевозможные накладные, справки и ордера на ввоз и покупку. Первую партию, остро необходимых для ведения современного хозяйства, вычислительных машин, он продал своему папе, то есть не то, что папе лично, а папе - директору столичного объединения. Расчёты оформили через специально созданный кооператив, под любопытным названием «Умелые руки». Единицей расчётов были советские рубли, хотя и бартерными сделками не брезговали, где рассчитывались за товар предметами ширпотреба, к которым папа Александра имел отношение в силу занимаемой должности, вплоть до надувных лодок, которые в дальнейшем частично обменивались на другие товары и продавались оптом и в розницу. И дальше по цепи шли другие фабрики, заводы, предприятия и объединения с другими товарами и с такими же нуждами и запросами, где тоже директора и начальники были друзьями и знакомыми папы и Александра.
Ну и в довершение сколачивания капитала Александра, важную роль сыграла последующая, при развале страны, приватизация. Владельцами заводов, рек, пароходов стали становиться их же бывшие руководители и их партийные заместители, каковым и являлся Александр, будучи к тому времени заместителем генерального директора-папы. Как здесь не вспомнить знаменитое: «Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку» из «Горе от Ума» Грибоедова.
Так «пораделось» и Александру, и появился на свет «новый русский». Новый оборотистый и хваткий предприниматель-купец со своими понятиями и взглядами на ведение дел, деньги и на мир в целом.
II
Cытый и довольный, Александр сидел в своей московской квартире о двух этажах и, потягивая «Мартини», любовался одним глазом видом на ночную Москву, с мерцающими во мрак кремлевскими звёздами, а другим - поглядывал на огромный плоский экран телевизора «Sony».
Развалясь на диване, Александр отдыхал, положив одну ногу на соседнее кресло, а другую - на большой квадратный кожаный пуф мягкого итальянского набора «Moran». На круглом журнальном столике под правой рукой стояли: хрустальная ладья с орешками фундук в шоколаде, серебряная с позолотой вазочка с конфетами «Lindt» и две тонкого старинного фарфора тарелки с бутербродами с чёрной икрой. На другом антикварном сервировочном столике расположились всевозможные бутылки в нижнем ряду. А на верхней, толстого хрустального стекла полке, - несколько разнообразных стаканов из тонкого стекла.
Александр отдыхал от трудового дня и долгой рабочей недели, давая возможность своему крупному и полному телу понежиться и расслабиться от дневной суеты. Вся прошедшая неделя была заполнена рядом серьёзных встреч с деловыми людьми со всех сторон государства российского. Велись переговоры и заключались сделки в офисах, ресторанах, в торговых представительствах и даже в бане.
«Очень плодотворная была неделя», - подвёл итог Александр. - «Хорошо поработали - хорошо и отдохнуть надо».
Постоянная занятость делами не давала ему возможности строить долговременные планы, когда даже планы на ближайшее будущее приходилось часто менять. Приходилось ездить в деловые поездки в Германию, Испанию и другие страны, а также «мотаться» по регионам, заключать сделки, разрешать споры, устанавливать контакты, разрешать конфликты и даже «разводить стрелки». В общем, эмоциональной, нервной и физической нагрузки хватало с лихвой.
За последние пару лет Александр округлел, размер с пятьдесят второго поменялся на пятьдесят шестой. Появился широкий второй подбородок, пальцы на руках стали похожи, по толщине, на сигары «Cohiba», которыми иногда баловался Александр, появилась отдышка и, вообще, земное притяжение стало чувствоваться заметнее.
Александру вдруг захотелось побыть с семьёй, с маленьким Алёшкой, которому в феврале будет шесть, с женой, к которой внезапно потянуло, как десять лет назад, когда познакомились в Сочи, где проводил короткий отпуск, тогда ещё стройный Александр, а она работала переводчицей в международном туристическом комплексе. Одним словом, потянуло на отдых, пусть кратковременный, но полноценный, с семьёй и, желательно, где-то подальше. Так сказать, сменить широту, как любил говорить Александр, считая, что смена широты способствует нервной разрядке, особенно перемена на южную широту.
Приближался новый, двухтысячный год. В этом году так и не удалось с семьёй провести отпуск. Супруга с лета ходила в позе обиженной. Ей не за себя было обидно, а за Алёшку, который можно сказать, и отца не видит. Днём - в гимназии или отдельно с учителями занимается, вечером часто с няней или домработницей, которые его и спать укладывают, когда она с мужем на совещаниях и банкетах присутствует или в поездках сопровождает, особенно заграничных, где она нужна, как переводчик: владеет свободно английским, немецким.
Вот и сейчас Алёшку уложила и переводами своими занимается. Не то чтобы своими, а общими: переводит условия немецких контрактов для фирмы Александра. Ему нужно знать все немецкие тонкости, чтобы партнёров немецких понимать лучше и коллег-товарищей не подвести.
- Настенька! Настюха, поди сюда! Хватит тебе с немчурой этой возиться. Побудем вместе, ведь всю неделю не виделись, - позвал Александр.
Настя выплыла в шёлковом халате в бежевых и синих цветах, из-под которого выглядывали трикотажные брючки и розовая блузка из хлопка, и села на диван рядом с Александром.
- Ну что же ты, Саша, опять всю неделю Алёшку не видел. Если бы ты знал, как ты ему нужен. У него сейчас такой возраст. Он каждый день меняется. Столько вопросов задаёт. С тобой говорить хочет. Поиграть с тобой или поехать куда уже и не мечтает. Спрашивает меня о таком, что я и ответить не могу, только к тебе и отсылаю: папа придёт, его спросишь. Каждый день ждёт тебя, все разговоры о тебе только.
- Настенька, дорогая, ты же знаешь, я себе не принадлежу. Завтра на дачу хотел, чтобы вместе поехали, и опять не получается, нужно немцев ехать в Шереметьево встречать, - оправдывался Александр.
- Саша, ты мне этого не говорил. Я Алешке сказала, что мы завтра вместе на даче будем. Что ему теперь сказать? - тревожно смотрела на мужа Настя.
- Настя! Я тебе сказал же, что мне нужно немцев встречать! Едет их «главный», я по этикету должен в аэропорту быть. Я не могу сделку сорвать. Ты что не понимаешь?! - к концу фразы уже взорвался Александр.
Александр с женой старался быть мягким и уступать ей, где мог.
В случаях, когда от него требовалось то, что он не мог дать, он становился неприступным, жёстким; холодная строгость наполняла его светло-голубые глаза, и своим молчанием он проводил невидимую черту, линию отчуждённости, как бы говоря: ну если ты не понимаешь малого, о чём мы можем вообще говорить...
Любой оттенок непонимания, тревоги или неповиновения он воспринимал, как вызов, мог затаить обиду и держать её долго, ища даже пути для отмщения.
Только с женой он отходил быстрее, кротость её обезоруживала его. И если случалось ему нагрубить ей или обидеть, то вскоре он готов был пойти ей навстречу во всём и сделать любые уступки. Он понимал, что семейный мир и благополучие - основа его стабильности в бизнесе, рисковать своим тылом не мог. Знал, что в деловом мире, где царит атмосфера хищническая и выживает сильнейший, любая шаткость в семье или здоровье может и с ним сыграть злую шутку.
Настя, примолкнув и сложив ноги под себя, обхватив руками лацканы халата, сидела на диване, свернувшись, как котёнок. Взгляд её отрешённо уставился в телевизор, где показывали программу об Австралии и её знаменитом охотнике Стиве Ирвине. Мелькали экзотические картинки пляжей и тропических лесов. Яркие краски цветов, лазурного моря и южного, светло-голубого неба в разводах живописных облаков, обрамляющих золотое солнце, радовали и успокаивали глаз. Голос диктора рассказывал о «Terra Incognito Australia», Земле Неизвестной Южной, как называлась Австралия на древних картах до её открытия европейцами. О седьмом чуде света - Коралловом Рифе, где самое большое скопление животных на один квадратный метр в мире, где сама природа, погода и климат предполагают райское бытие, а удивительный и миролюбивый животный мир является тому подтверждением.
Незаметно действие передачи перенеслось в Сидней. С высоты птичьего полёта раскинулась, захватывающая дух, панорама знаменитого на весь мир Сиднейского залива. Ни с чем не сравнимое, в полёте архитектурной мысли, здание Сиднейской Оперы блистало своим чешуйчатым покрытием в лучах солнца, в обрамлении, потрясающего воображение моста перекинувшегося с одной стороны залива на другой. Эта картина на фоне синего океана и зелёных берегов переносила зрителя в удивительный и сказочный мир, где, казалось, все мечты сбываются и всё исполняется.
Александр, вслед за женой, устремил взгляд в красочный экран, погрузившись мысленно в путешествие по далёкой стране. И вдруг, воодушевлённый, обратился к ней, как ни в чём не бывало, с трогательной теплотой:
- Настенька! Дорогая моя! А что, если нам и, правда, махнуть на Юг!
- Саша, - посмотрела кротко на мужа Настя. - Какой Юг? Декабрь на носу!
- Милая моя, я тебе не о нашем Юге говорю, а о настоящем, - Александр самодовольно указал на экран.
Настя посмотрела на мужа внимательно и, в то же время, уже светилась счастьем, зная, что он не бросал слов на ветер, ценил своё слово купеческое.
- Саша, а когда ты думаешь, получится? - смотрела, не отрываясь, на мужа она.
- Давай на Новый Год и махнём! Как раз каникулы! Рождество! И всё прочее, - продолжал возбуждённо Александр.
- Сашенька! - кинулась в объятия мужа Настя, прижимаясь к нему и разделяя с ним нахлынувшую радость. - Как будет здорово! Алёшка так рад будет!
- Настя, а ты знаешь, что этот Новый Год - двухтысячный, мы его раньше всех встречать будем в Австралии, - продолжал, захваченный идеей Александр. - Там у них фейерверк, знаешь какой? Лучший в мире!
На лице у Насти появились слёзы, она прижалась к мужу, скрывая свои чувства. Александр никогда не плакал и умел управлять эмоциями, особенно на людях, и от других ожидал того же.
- Настя, милая, перестань, что ты... Радоваться надо. Обещаю, что поездка будет на все сто! - великодушно заверил он.
В понедельник, на работе, Александр зашёл в кабинет своей секретарши по «малым» делам и, протягивая ей коробку бельгийских конфет, доверительно произнёс:
- Катюша, сразу говорю тебе, чтобы это дело между нами было, - Александр поднёс палец к губам и подул на него, глядя заговорщицки в глаза секретарше.
- Александр Павлович, могли и не предупреждать, - «сделала глаза» опытная Катя, с благодарностью вынимая коробку конфет из увесистой руки босса.
- Лечу в Австралию с семьёй на Новый Год. Организуй всё, как следует - первым классом. Прилёт за неделю до Нового Года, вылет через две - после. Сначала Сидней посещаем, там встречаем Новый Год. Гостиницу обязательно с видом на залив, мост и Оперу. Потом - Коралловый Риф. Там, чтобы отдых - по полной программе. Пусть встречают и провожают, и везде, чтобы - гиды и туры, в общем, всё, как положено, - скороговоркой поставил задачу Александр.
- Всё ясно, Александр Павлович, - приняла указания Катя. - Будет сделано.
***
- Что за чудный месяц декабрь, - не могла нарадоваться Настя перед отъездом, впервые собирая в чемодан летние вещи и купальники московской зимой.
Алёшка не расставался с плюшевой коалой, не вынимая её из рук даже ночью.
- Мама, а купишь мне в Австралии кенгуру, такую, как эта коала? - Алёша указывал на свою игрушку.
- Конечно, купим, сынок, - отвечала весело Настя.
- А в зоопарк там пойдём? - не унимался Алексей.
- Обязательно, Алёшенька! - разделяла с ним азарт мама.
- И под водой будем плавать? - не отставал Алёша, видя, что и матери нравится мечтать о предстоящей поездке.
- И под водой будем плавать, и на воздушном шаре летать, и попугаев кормить, - смеялась с ним Настя.
III
Полёт первым классом на Боинге 747 был не просто удовольствием, а прекрасным началом отдыха. Александр с Настей и Алёшкой всю дорогу до Сингапура только и разговаривали между собой об Австралии, делились знаниями о стране, её истории, животном мире, вспоминали Миклухо-Маклая, русского первооткрывателя Австралии, строили планы на отдых и рассматривали туристические журналы, изучая туры и места, которые должны были посетить.
Александр с Настей впервые за несколько лет радовались и веселились, как дети, заражённые энтузиазмом сына, предвидя чудесный отдых в сказочной Австралии.
В полёте от Сингапура до Сиднея жадно смотрели передачи на экране перед собой об австралийских достопримечательностях и других новостях южной страны. Спать не хотелось. Отдых начался и захватил путешественников с головой.
Обворожительная стюардесса разносила на подносе австралийские сувениры: маленькие, чуть больше спичечного коробка, очаровательные коалы и кенгуру из камня опала с разноцветными прожилками всех цветов радуги, изящные модели Сиднейского Оперного театра, стоящего ракушкой на подставке из австралийского песочного камня и другие изделия зодчества пятого континента, и все неповторимые и желанные.
Алёшка долго не мог выбрать себе сувенир. Ему хотелось и кенгуру из опала, и модельку Opera House, и хрустального попугая. Стюардесса присела перед его креслом и, держа перед ним поднос с сувенирами, давала возможность рассмотреть и выбрать, что понравится больше, приветливо и весело показывая ему со всех сторон знаки внимания авиакомпании Qantas.
Держа в одной руке кенгуру, а в другой - Opera House, Алёша переводил взгляд с одного сувенира на другой, стараясь скорее сделать выбор. Решив оставить себе кенгуру, он медленно поставил модель Opera House обратно на поднос и поблагодарил:
- Thank you very much.
- You welcome, sir, - ответила, улыбаясь, стюардесса, показывая белые, очень красивые зубы, и, вставая, поставила на кресло Алёши сувенир Opera House, еле заметно подмигнув.
Александр с Настей, наблюдая за сценой, переглянулись.
- Смотри-ка, наш делает успехи, - многозначительно посмотрев на жену, сказал Александр.
- Весь в тебя, - согласилась Настя.
Счастливый Алексей, сжимая в кулаках сувениры, перекинулся через проход к родителям и прошептал:
- Я вам говорю, как началось, так и будет, - и обвёл сияющими глазами пространство вокруг себя.
Пролетая над Сиднеем, жадно рассматривали в окна Боинга живописные черепичные крыши и голубые бассейны жителей города, вперемешку с зелёными садами и парками, раскинувшимися в многочисленных сиднейских заливах. Самолёт приземлился в аэропорту точно по расписанию. Первыми пригласили на выход пассажиров первого класса. Радушие сиднейцев покорило «новых русских».
Выйдя через зелёный коридор в просторное здание аэровокзала, они увидели свою фамилию на табличке, которую держала в руке милая женщина средних лет.
- Здравствуйте! Мы Прокловы, - обратилась к встречающей Настя.
- Добро пожаловать в Австралию! - улыбнулась та. - Я Ирина, ваш гид по Сиднею. Багаж уже можно получить, - она указала на соседний выход. - А машина перед выходом, - она показала глазами на белый «Мерседес» за стеклом здания.
- Что, и ждать не надо? - не удержался Алёшка, стоя перед гидом и рассматривая табличку в её руках.
- Нет, - нежно провела рукой по его голове Ирина.
В машине расселись через минуту, отметив при выходе свежайший воздух и ослепительную чистоту.
Дорога до отеля оказалась быстрой. Промчались по скоростной трассе за четверть часа и въехали в город в английских традициях: с католическими храмами, скульптурами и двухэтажными террасами, стоящими посреди многочисленных парков и скверов.
- Сидней - город парков! - продолжала комментировать начавшуюся экскурсию Ирина.
Войдя в номер, все ахнули:
- Вот это вид! Опера! Какой мост!
Залив, с катерами, парусниками, кораблями и старинным фрегатом очаровал прибывших. Пальмы с трёхэтажный дом бросали густую тень перед отелем, а диковинные птицы с длинными клювами и огромные попугаи с жёлтыми хохлами завершали картину экзотического города-курорта.
- Ну, вообще, - сказал Александр, стоя перед стеклянной стеной своего номера в объятиях жены и сына, не могущих оторвать глаза от захватывающей дух живой открытки.
IV
«Что за наваждение», - думал Александр, спустя неделю, любуясь видом из отеля в ожидании Новогоднего фейерверка. - «Неделя пролетела, как один день. Впечатлений - хоть отбавляй. Зоопарк фантастический. Парки и пляжи сиднейские, где время имеет свойство растворяться в небесной и морской лазури. Люди, светящиеся добротой. Торговые центры. Покупки, радующие как никогда раньше. Музеи и выставки. Кухня. Сервис».
Впервые Александру не хотелось покидать ни отеля, ни города, ни страну. Обычно, находясь за границей, в основном в Европе, ему, после недели отдыха, скорее хотелось домой: продолжать бизнес, работать, делать деньги. А здесь - нет! Становилось вдруг жалко, что время летит быстро, хотя впереди ещё две недели отдыха: на Коралловом Рифе, в Тропическом лесу, островах и, на обратном пути - три дня в Сиднее, а уезжать не хотелось.
- Так бы и жил здесь! - неожиданно воскликнул Александр, чем вызвал восторг Алёшки и искреннюю радость жены.
Оба подошли к нему и обнялись, образуя одно целое, единое и неделимое - семью. Семью, которая должна быть единомышленной и несокрушимой в своём союзе. Семью, которая создаёт всё, образует народы и государства, являясь той ячейкой общества, той клеткой, которой строится и созидается всё в человеческом мире.
- Саша! Как я счастлива сейчас, как никогда раньше, - не удержала своих чувств Настя.
Александр повернулся к ней и сказал:
- Я тоже.
Алёшка, сияя счастьем, обхватил за ноги мать и отца, смотря на них, задрав голову, и, разделяя их чувства, пропел, хорошо поставленным учителем пения голосом:
- «Я так хочу, чтобы лето не кончалось!
Чтоб оно за мною мчалось, за мною вслед!
Я так хочу, чтобы маленьким и взрослым
удивительные звёзды дарили свет!»
Внезапно за окном раздался мягкий, но громкий хлопок. Все обратились к стеклянной стене номера, за которой в море огней раскинулся Сиднейский Залив. Секунда - и огромный шар из светящихся звёзд разлетался над мостом, как гигантский одуванчик. Хлопок, ещё хлопок! Фейерверк огней захватил всё пространство над заливом. Раздались аплодисменты и крики восторга зрителей, собравшихся любоваться Новогодней фантасмагорией. И вдруг с моста в океан полился волной, в длину всего залива, сноп цветных огней, создавая фантастическую иллюзию Северного Сияния. Крики радости слились в единый возглас восторга перед чудным эффектом.
Прокловы стояли, обнявшись в умилении, завороженные праздничным зрелищем, когда Александр, оторвав взгляд от уже утихающих огней, увидел отражение себя с семьёй в толстом стекле окна. Внезапно перед ним пронеслись воспоминания из жизни. Как отмечали Новый Год прежде, в шумных компаниях, где он «набирался» с друзьями. Вспомнил Новый Год, когда Настя была на последнем месяце…, просила его не пить много...
Алёшке через месяц будет шесть, а тогда она «на сносях», он же уехал... Узнал, что сын родился, напился на радости..., но не был с ней, не разделил и не вошёл в радость деторождения.
Александр перевёл взгляд в отражении на Настю и вздрогнул, столкнувшись с ней глазами. Она смотрела на него с кротостью и пониманием происходящего. Они улыбнулись одновременно и, повернувшись друг к другу, соединились в поцелуе.
- С Новым Годом! - закричал Алёшка.
- С Новым Счастьем! - сказал Александр, беря со стола шампанское.
Выпили на брудершафт и, обнявшись, крепко поцеловались.
- Саша! Саша! Полегче, - чуть отстранилась от него Настя. - Ты, я смотрю, помолодел.
И смерив мужа глазами, воскликнула:
- Да и похудел как! Не узнать прямо!
Оба уставились друг на друга, рассматривая, как впервые, свою «половину».
«Она у меня красавица», - думал Александр, любуясь загаром Насти.
Перед Настей стоял настоящий атлет. «Точно, как в Дагомысе», - вспомнила она их первую встречу.
***
Перелёт из Сиднея в Кэрнс перенёс Прокловых в тропическую широту.
- Что за чудный воздух, - удивлялся Александр, спускаясь по трапу самолёта.
- Папа, смотри, какие цветы на деревьях. Разве на деревьях могут расти такие? - изумлялся Алёшка, указывая рукой на красные букеты, сидящие на зелёных кронах.
Настя, держась за мужа, шла сквозь цветущую аллею Кэрнского аэропорта, чувствуя себя так, будто прилетела в родной Сочи.
Удивительная неделя в тропиках пролетела также быстро, как и неделя в Сиднее. Ежедневные туры захватывали, молодеющих на глазах Прокловых с головой. Александру пришлось менять гардероб. Взятые из Москвы шорты, штаны и джинсы уже не просто висели парашютом, а слетали с Александра в буквальном смысле.
Летали на воздушном шаре; спускались под воду в аквалангах и в особых водолазных шлемах. Плавали в подводной лодке, не уставая любоваться красотами, ни с чем не сравнимого Кораллового Рифа с его многообразными обитателями. Скользили по канатным дорогам над вершинами тропических лесов и ходили в их чащах; посещали деревни аборигенов и местные музеи, Аквариум, рынки, магазины и даже замки. Тропическим достопримечательствам не было конца...
На необитаемых островах, куда их привозили на день, Алёшка с отцом носились друг за другом по песку, изображая диких, в то время, как Настя готовила обед под пальмами. Купались и загорали, ловили рыбу и собирали раковины, смеялись и веселились. Взявшись за руки, плавали в масках и ластах, рассматривая под водой морских обитателей. Случалось, что, когда подплывала огромная рыба с глазом с апельсин и принималась рассматривать «удивительное создание» о шести «плавниках» - ластах, Алёшка, не выдерживая напряжения, выпрыгивал из воды и, играясь, выплёвывал изо рта трубку и кричал в морской простор:
- Чудо! Чудо! Рыба-кит!
Следом поднимались на поверхность отец и мать, и сами смеялись вместе с сыном.
Вечером, вернувшись на «большую землю», отдыхали в гостинице. Приняв душ, набравшись сил и переодевшись, отправлялись в ресторан. Качество еды и свежесть устриц восхищали Александра, гурмана и знатока мировой кухни.
Перед отъездом из тропиков поехали в деревню местных жителей, где участвовали в танцах аборигенов, смотрели, как те мечут копья, охотятся, разводят костёр и поют песни. Замечательный вечер продолжился в ресторане с концертом, после чего собрались у костра и фотографировались с туземцами.
- Что за день чудесный! - воскликнула, вернувшись в отель, Настя.
- И не только день, весь отпуск удался, - поправил ее Александр. - Как я и обещал - на все сто!
V
На следующий день в самолёте Настя, обхватив руку Александра, положила голову на его плечо. Алёша спал в своём кресле, утомленный активным отдыхом.
- Боже! Как хорошо было! - Настя подняла глаза на мужа. - Мне не верится, что это всё кончится.
- Не поминай Бога всуе, - поправил её Александр. - Скажи лучше, что ещё хочешь, у нас в Сиднее ещё три дня будет.
Настя задумалась и вдруг оживилась.
- Знаю! Знаю, что я хочу! - воскликнула неожиданно она и серьёзно посмотрела на Александра.
Александр с удивлением посмотрел на жену и сам, удивляясь себе, произнёс серьёзно:
- Проси, что хочешь. Всё выполню.
Анастасия, как будто ждала этого, и выпалила скороговоркой:
- Хочу, чтоб Алексея крестили в Сиднее!
Александр весь поджался и, отодвинув лицо назад, раздражённо выдавил из себя:
- Ты что это придумала? Зачем тебе это? Ты знаешь моё отношение к предрассудкам!
- Саша! Какие это предрассудки, если ты сам замечание делаешь, чтобы Бога всуе не поминать, - удивилась искренне Настя.
- Анастасия! Ведь так хорошо отдохнули, зачем тебе праздник портить? Пусть вырастет и сам решает. Я не хочу ребёнку навязывать догм и суеверий.
- Сашенька! Какие суеверия? Речь идёт о спасении души.
- Ну, ты вообще, мать! Я смотрю у тебя «крыша поехала» от австралийского солнца!
- Неправда, Саша. Ты знаешь, что я этого с его рождения желала. И всегда просила об этом. Ты мне сам сказал: «Проси, что хочешь! Всё выполню!» А как на счёт слова купеческого?
- Ну, ты, мать, хватила! - Александр откинулся в кресле и задумался.
- Соглашайся, папа, - нежно попросила Настя. - Ему от этого хуже не будет. Уважь меня.
Озадаченный и помрачневший Александр понял, что попался. Любил держать свои обещания. Самолюбие не позволяло показать себя несостоятельным.
- Поймала ты меня, мать, - строго, но уже без раздражения, произнёс Александр, теребя рукой подбородок. - Как же ты это видишь?
- Очень просто, дорогой. Попросим Ирину, она всё организует, она в Сиднее всё знает.
- Ну, хорошо, - дал добро Александр. - Приедем в Сидней, позвонишь ей.
- Я не буду ждать до Сиднея, позвоню прямо сейчас, если ты не против? - Настя посмотрела на мужа широко открытыми глазами.
- Делай, как хочешь, - Александр отвернулся в окно и, откинув кресло, стал рассматривать причудливые облака за бортом.
Настя уже набирала номер.
Александр не заметил, как заснул. Проснувшись, поднял кресло и, озираясь по сторонам, увидел Настю, говорящую через проход с сыном.
- Настя, долго я спал? - спросил жену Александр.
- Ровно час. Мы уже к Сиднею подлетаем, - радостно откликнулась она.
- Ну и о чём ты с Ириной договорилась? - поинтересовался Александр.
- А вот о чём, - Настя подалась к мужу и поделилась новостями. - Послезавтра, за день до отъезда, в Сиднейском соборе Петра и Павла, отец Иоанн окрестит Алёшеньку. Договорились на двенадцать. Нужно приехать заранее, иметь с собой белую рубашку, белое полотенце и крестик крестильный. До собора от отеля минут тридцать. Выедем за час. Ира всё подготовит.
- А она со священником договорилась? - выражая сомнение, спросил Александр.
- Конечно, Саша. Я ей перезванивала. Она сказала, что нам повезло, отец Иоанн может только в этот день и, вообще, он батюшка, что надо, святым духом движим!
- Ну, дела, - развёл руками Александр. - А мне тут сон приснился, ты не истолкуешь?
- Саша! Сколько раз тебе говорила, снам верить нельзя, их выкидывать из головы надо, - снисходительно посмотрела на мужа Настя.
- Ты знаешь, это необычный какой-то. Хочется рассказать...
- Ну, хорошо, рассказывай, - улыбаясь согласилась Настя.
- Иду я за кем-то по узкой дорожке, а вокруг - поля с молодыми посевами. Человек предо мной, необычно-большой, больше меня, можешь представить, а идёт, ногами земли не касается и показывает мне молодые ростки, густо из земли восходящие. Потом смотрю: он их окучивает и поливает одним инструментом необычным, и я понимаю, что поля эти мои, и он для меня старается. И тут я проснулся. Ну, что ты скажешь? Анастасия задумалась, но улыбка не сходила с её лица. Она посмотрела на мужа и сказала просто:
- Это хороший сон, Саша.
- И я так почему-то почувствовал, - обрадовался Александр.
За день до крещения Настя рассказывала сыну об этом таинстве. Алёша воспринимал всё с интересом. Ему нравилось само слово таинство. Загадочность и присутствие чего-то таинственного захватывали его внимание.
Александр же был задумчивый и придирчивый ко всему, показывал своим видом, что не разделяет происходящего, но уступает прихоти матери.
В день крещения приехали в собор и представились священнику, который спросил родителей о вере и спросил: венчаны ли? Узнав, что не венчаны, обронил строго:
- Во грехе живёте.
Александр с миной на лице покосился на Анастасию, говоря глазами:
«Ну, и затеяла ты...».
Благообразный, убелённый сединами, отец Иоанн имел лик святого. При строгих глазах он имел мягкий и добрый голос. Седая гладкая борода подчёркивала его духовную мудрость. Говорил, если и строго, но не обидно. Было видно, что он светится желанием добра и к крещению относится, как к величайшему и необходимому для души таинству.
Узнав от Ирины, что кто-то хочет срочно крестить ребёнка, вопросов не задавал и согласился, сказав только, что иметь с собой надо.
Отец Иоанн попросил Александра помочь установить купель для крещения и набрать воды.
Александр, узнав, что необходимо полное погружение, да ещё и не в подогретую воду, удивился и рассердился:
- Да вы что, батюшка, хотите, чтоб я ребёнка отсюда с воспалением лёгких увёз?
Отец Иоанн, не обратив внимания на сердитые нотки отца, продолжал давать указания, кому, где стоять, где что приготовить. И потом, как ни в чём не бывало, обратился к Александру:
- А вы, папаша, не волнуйтесь. Я в такой воде и младенцев крещу. Вот как освящу её, так она мягче парного молока станет.
- Ну, это вообще, что-то непонятное, - бормотал себе под нос Александр, гневно поглядывая на супругу. - Что нельзя просто побрызгать, как у нас все делают?
- Нельзя, любезный, - кротко продолжал священник. - Я думаю, вы потому ко мне и приехали...
Настя, как будто не замечала настроения мужа, стоя чуть в стороне с Ириной и водителем, которые старались помочь, как могли. Александр же показательно отстранился от происходящего и всем видом показывал, что он «умыл руки».
Купель установили в храме за притвором, набрали воды, и отец Иоанн установил свечи. Читая молитвы, он освящал воду. Голос его, то возвышаясь, то утихая, наполнял храм и возносился вверх. Читался Символ Веры. Что-то необычное чувствовалось в воздухе. И вот наступил момент трёхкратного погружения. Отец Иоанн, погружая Алёшу в воду, громко провозглашал:
- Крещается раб Божий Алексий во имя Отца... и Сына... и Святаго Духа...
Не успел он погрузить Алексея третий раз в воду со словами «и Святаго Духа...», как, неожиданно, яркий солнечный свет ворвался в небольшие окна под куполом и заиграл солнечными зайчиками в большой хрустальной люстре над алтарём, потом перекинулся через другие окна собора и осветил купель.
Алексей стоял счастливый по пояс в воде. Улыбка сияла на его лице, большие капли воды искрились на плечах, как жемчужины. Золотое сияние наполнило храм. Удивлённая Ирина обратилась к водителю:
- Ой, что это?
- Снизошла благодать, - еле расслышала она позади умилённый голос женщины за свечным ящиком.
Отец Иоанн, продолжая службу, накинул на Алексея полотенце. И вдруг с громким шумом что-то упало на пол. Все обернулись на звук и увидели Александра. Крепкий и крупный Александр упал на колени, как подкошенный. Насте показалось, что он побледнел. В этот момент Александр закрыл лицо руками и издал странный звук, потом ещё и ещё. Все поняли, что он рыдает. Александр, стоя на коленях, рыдал во весь голос, не желая и не в силах остановиться. На миг присутствующие растерялись, и Алёша тревожно посмотрел на отца.
Отец Иоанн обвёл всех взглядом и не громко, но уверенно произнёс:
- Ничего, ничего, это бывает, - и продолжил таинство, надев на Алёшу белую рубашку, повёл его вокруг купели.
Александр продолжал вздрагивать от рыданий. Настя подошла к нему, положила руку на плечо:
- Саша, какой ты чудесный! Я ведь тебя за это полюбила, за душу твою!
Александр оторвал руки от лица и, смотря на жену красными глазами, всё ещё рыдая, произнёс:
- Пропащая моя душа, Настенька, открылось мне сейчас... А он мне во спасение. - Александр указал на сына.
Ехали в отель притихшие. Необычность происшедшего в соборе придавала особую торжественность событию. Иногда Ирина комментировала проезжающие районы, рассказывала, кто, где живёт, какие иммигранты населяют их, делилась историями из жизни и изредка поворачивалась назад, испрашивая «добро» на повествования.
Анастасия благодарно кивала головой, Алёша слушал каждое слово с большим вниманием, Александр, отрывая глаза от затемненного окна Мерседеса, одобрительно переводил глаза на Ирину.
При входе в гостиницу распрощались с Ириной до вечера, договорившись вместе отметить праздник, и не успели зайти в холл, как Александр, торопясь, обратился к супруге:
- Настя! Ты знаешь, что там было?
- Догадываюсь, Сашенька, - осторожно произнесла Настя, стараясь не растревожить его чувства, и предложила. - Пойдём, ты мне в номере расскажешь.
Александр велел сыну поиграть на компьютере в своей спальне, а сам, расхаживая по зале, уставленной цветами, поглядывая на жену, сидящую в кресле, начал свой рассказ:
- Ты помнишь, когда священник погрузил Алексея третий раз в воду и сказал: «...И Святаго Духа», то внезапно яркий солнечный свет появился везде сквозь окна. Этот свет ослепил меня, я тогда стоял за колонной и подумал: «Ну, надо же!» И вдруг вижу посреди храма, на возвышении, сидит на троне, в сиянии света неприступного, человек будто. Золотое свечение исходит от него во все стороны, да такое, что смотреть нельзя и рассмотреть лица его невозможно. Вижу только глаза, сияющие любовью необыкновенной. И тут голос раздался во всём храме: «А что он?» И голос этот такой справедливый, такой честный и безаппеляционный, что ни спорить с ним, ни возразить ему и мысли нет! Я понял, что вопрос обо мне. И слышу, как за моей спиной, в ответ раздалось: «Ничего».
Мне стало жутко стыдно и страшно оттого, что во мне не нашлось ничего достойного. И вижу я, как моё тело вдруг поднялось в воздух и внезапно распалось на мельчайшие частицы, будто пыль звёздную, и двинулось, по спирали, напоминающую мини вселенную, где я еле узнавал свои очертания: руки, ноги, тело, и замерло. И понял я, что меня взвешивают, мои дела, поступки, что доброго я сделал, и ничего не находится во мне для вечной жизни. Страх охватил меня. Такого страха я не испытывал никогда в жизни. И страшнее страха перед Судом Божьим и быть не может. И взмолился я тогда всей душой и возрыдал к Господу о помиловании, ссылаясь, в оправдание, на сына, что оставить его нельзя и тебя тоже.
И вижу, вдруг Алёша появился и вступает на другую чашу весов, и весы уравновешиваются. И голос сверху возвещает: «Отрок сей ему во спасение!»
И моментально молекулы тела моего, в спирали, двинулись в обратном направлении и опять в моё тело образовались. И тут я почувствовал, как ты руку мне на плечо положила и успокаиваешь меня, а я на коленях стою и рыдаю.
Анастасия смотрела на мужа и молчала, понимая, что это событие уже поменяло Александра и его жизнь, и её с Алексеем тоже.
- Саша, а помнишь, - внезапно нашлась она. - Сон, который тебе приснился в самолёте... Это был Ангел... Тот, который тебя по полю с молодыми ростками водил, а ногами земли не касался, ухаживая за зелёными всходами. А посев молодой принести урожай должен хороший, с Божьей помощью, это и будут твои дела, плоды добрые и Алёшка тебе во спасение, он же чадо твоё, плод твой, который оберегать надо от зла всякого, крестив его, ты уже большое дело сделал.
- Ну что ты, Настя, крестила ты его, этого у тебя не отнять! - спохватился Александр.
- Саша, ты помнишь, что отец Иоанн сказал, когда ты на храм пожертвовал? - спросила серьёзно Анастасия.
Александр посмотрел на жену, восстанавливая в памяти события дня и, задумавшись, произнёс:
- Что-то на счёт милостыни?
- Он назвал тебя купцом знатным и сказал, что у каждого своё место в мире и что с каждого спросится о делах его, и добавил, что милостыней многие грехи прощаются. Что помогать нуждающимся надо, и в стране твоей таких много. Он привёл притчу библейскую о купце богатом, который, получив большой урожай, решил расширить свои хранилища и житницы, чтоб хватило ему на многие годы, а не знал, что душу его в ту же ночь Бог заберёт.
- Вспомнил! Вспомнил! Я всё понял! - воскликнул Александр. - Помогать другим надо, не надеясь на награду от них. Сколько раз я слышал, что Бог велел делиться! Он всё подаёт! А сам и не задумывался над этим, везде выгоду искал, делясь с другими, только когда надо было.
Александр заметил краем глаза, что дверь из комнаты Алексея открылась и сын, высунув голову, внимательно слушает отца и смотрит на мать. Александр, повернувшись к нему, протянул руки:
- Чадо моё! Чудо моё, мне во спасение!
Алёшка бросился в объятия к отцу, и Александр, подхватив его, поднял над головой и закружился с ним, радуясь чувству любви, которое переполняло его.
- Настя, - обратился к жене Александр. - У нас до вечера не так уж много времени. Я хочу купить подарки Ирине и водителю, они же наши кумовья стали, породнились мы с австралийцами, - смеялся радостно Александр.
- Идём все вместе! - весело отозвалась Настя.
VI
Выходя из гостиницы, Александр впервые приветливо посмотрел на молодых швейцаров в ливреях и улыбнулся им. До этого он их не замечал, никогда не встречаясь глазами. Периодически совал им купюры в кулак за усердие, называя про себя халдеями. Также и с официантами был не приветлив и с другой обслугой, с зависимыми людьми, считая, что и чаевых с них хватает, часто давая им про себя нелестные определения. Бывало, и вслух осуждал любого, кто под руку попадётся. Мальчишка на ногу в магазине наступил - «уродец», на машине кто-то подрезал - «козёл», портье не поспел вовремя - «придурок», другой кто сделал, что не так - «выродок». Анастасия, если услышит от него подобное, всегда одёрнет: «Не смей», и добавит: «Не ругайся, ты что не знаешь, что Бог таких не слышит». Он же смеялся: «Не слышит и не видит, у Него своих дел на небе хватает».
Сейчас Александр чувствовал себя по-другому, он был благодарен всем, ему хотелось каждому улыбнуться.
Прилетев в Австралию, он сразу заметил, что австралийцы очень улыбчивы, хотя и приятно было, а в голове мелькнуло: «Чего лыбятся?» А сейчас, вспомнив это, он кричал в себе: «Какой же я был дурак!»
В памяти Александра стояли глаза, полные неземной, всеобъемлющей любви, которые видел он сегодня в храме в необыкновенном сиянии.
«Любовь! Такая любовь!» - думал Александр. - «Такая любовь никогда не перестаёт!»
«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт... »*
***
*Первое Послание к Коринфянам Святого Апостола Павла XIII, 4 – 8.
Сидней, Австралия
АПОКАЛИПТИЧЕСКОЕ
Елена Семëнова
Взошёл
предсказанный на трон,
Тавром
клеймя живые души,
И салютует
Вавилон
По стаду
малому из пушек.
И от
бессмысленных чудес
Толпа
беснуется в восторге.
И лживой
"церкви" блудных месс
Не
отличить уже от оргий.
И прах
слепит поникший взор.
Но что
смотреть на пыль и пепел,
Когда
трубит всё ближе горн,
И
Херувимскую на небе
Поют живые
голоса...
Гремит
обитель мёртвых звуков,
Кровавой
сделалась роса,
Как пот
Спасителя пред мукой.
Но
устремляя к небу взгляд,
И рук пред
злом не опуская,
Горсть
верных в душах свет лампад
В
кромешной тьме не угашают.
Печать
забвения приняв,
Пленённый
сытости соблазном,
И Божий
образ променяв
На марш в
когорте
без-образных,
Мир
соревнуется во зле,
Не видя
посланных знамений.
Неоновый
"рассвет" во мгле
Встречает,
пожиная тленье.
Для
мёртвых духом Жизни нет,
А есть
обман омоложенья.
Живых от
сна пробудит Свет,
Когда
пробьёт час невечерний...
Москва
PRAYER FOR A SUCCESSFUL BIRTH
Translated by Seraphim Larin
Master, Lord Christ our God, Source of life and immortality, I thank You for making me, through matrimony, a partaker of Your blessing and gift. As You have directed: “grow, multiply and fill this Earth”, I thank You and pray that You bless this fruit of my body, gifted by You. Bestow Your divine favor upon him/her, imbue him with Your Holy Spirit and augment his/her healthy and chaste body with of benevolence. Sanctify his/her mind, heart and body. Grant this newborn baby an intelligent soul and a fearful awareness of You. Appoint your true Guardian Angel to protect his/her body and soul. Shelter, keep, strengthen and preserve him/her in my womb up to the moment of birth. Do not let him/her perish in his/her mother’s womb, for Thy hands have created him. You gave him/her breath and life. O Lord Jesus Christ, into Your Almighty hands I commend my infant. Bestow upon him/her your blessing, and through the Holy Spirit, enlighten and invigorate him/her toward eternal life, so that he may be a participant of Your Kingdom, Amen.
O All-merciful Christ, our God, protect and save me, your servant (state your name) from fear and evil spirits that are trying to destroy the work created by Your hands. When the time and the hour arrives, allow me to give birth through Your benefaction. Look upon me with a merciful eye and deliver your servant from pain. Ease the labor of my burden, grant me a firm resolve and strength for the delivery, and expedite it with Your Almighty help, for this is Your miraculous work, the power of Your omnipotence and Your goodness and mercy, Amen.
Most Gracious Queen, my hope, O Birth-giver of God, Joy to the sorrowful – help this feeble one, intercede and implore Your Son, Christ our Lord, to ease the weight of time for Your unworthy servant (state your name) and bless the infant which I will give birth to. Because I have no other hope, except You O Mother of God, save and protect me and my child. Because of Your saving intercession and help, we offer our praise and gratitude for everything to our Creator, God the Trinity, now and ever, and unto the ages of ages, Amen.
Virgin Mother of God, rejoice, Mary full of grace; the Lord is with Thee. Blessed art Thou among women, and blessed is the fruit of Thy womb, for Thou hast borne the Savior of our souls, Amen.
ОСТОРОЖНО - НОВЫЕ ГУБЕЛЬМАНЫ!
Вадим Виноградов
(О ползучей атеизации населения)
«Культура» ввела на своем канале просветительский проект «АCАDЕМIA». Видные ученые выступают с лекциями уже не только перед статистами, сидящими в студии, а и перед всем нашим честным народом, не выключающим телевизор.
Сразу поставим вопрос:
- Кто они, просвещающие ныне вот так вот, в масштабе всей страны, всё наше население?
И сразу ответим ясно и кратко, чтобы не вилять:
- Православные атеисты… это, так сказать, в лучшем смысле, а так - атеисты - безбожники.
Вот, и приехали! Советчиков поносим за гонение до сих пор. А вот, когда водрузили колокола, позолотили купола, запели знаменным распевом, денно и нощно стали расписывать стены храмовых зданий, то и продолжили… атеизацию населения более изысканными способами, снабдив их ароматными приправами времени измены, трусости и обмана для утверждения безбожия не грубыми советскими запретами, а добровольным отказом от своего Господа и Бога, Которого у православных атеистов просто нет. И потому академики Бога не отрицают, они не запрещают его а la советик, они просто о Боге не говорят, не упоминают о Нем. О православии, о Третьем Риме, они ещё упомянут в придаточном пред-ложении. А як же, атеистики то наши… православные, и всю декорацию правос-лавия они знают на 5+, ибо не одну диссертацию накатали на эту тему. А вот, “Придите, поклонимся и припадем ко Христу, Цареве нашему Богу”- этого ещё не хватало! У нас светское государство, и давайте шагать в ногу со временем.
Итак, на кафедре канала «Культура» - Сахаров Андрей Николаевич, член - корреспондент и директор всей российской истории. Рассказывает о цивили-зации. Пафос его лекции - призыв современных безбожников: «Придите покло-нимся культуре, царице нашей и богине».
- Какая атеизация? - захохочут и Познер, и Швыткой, - о культуре нельзя? Да, наши отцы завоевывали для нас свободу слова ещё на фронтах Великой Оте-чественной войны!
- “Свобода”- то есть. Бога не стало в сердцах народа нашего! И всё это, ста-раниями таких вот Сахаровых - Губельманов эпохи измены, трусости и обмана. Таких благообразных, с голубыми глазами, с тихой журчащей речью, приб-ранных, причёсанных, в ладно сшитых костюмчиках.
А молодые люди, статисты - студенты, на лекциях новых Губельманов на канале «Культура», являют собою тоже яркий образ нашего времени - поги-бающее поколение, отозвавшееся на призыв сахаровых: «Придите, поклонимся культуре, царице нашей и богине» и, таким образом, оказавшихся в стане мертвецов. И хотя они сидят за чистенькими белыми партами в современнейшей аудитории - декорации на канале «Культура», как и Сахаров, внешне прибранные и чистенькие, в духовном, внутреннем состоянии они уподобляются шахтёрам, заваленным взрывом метана в шахте «Распадская». Для слушающих атеиста Сахарова и приемлющих речи его, это и есть тот самый взрыв, отправляющий их в завал к духовным мертвецам.
Господин Сахаров определяет место России на задворках истории, то есть, пребывает в полном противоречии с Ф.М.Достоевским, пророком, предвозвес-тившим, что Россия скажет слово мiру. И Россия сказала это слово, но … нынеш-ний директор истории этого слова не заметил, потому что весь был сосредоточен на восторге людей от льющийся из крана горячей и холодной воды. Не заметил, потому, что слово это было от духа, от духа отнюдь не меркантильного, который то только и привлекает нынешнего историка. Не ведает бедолага - членкор, что: “Нравственная сила - прежде экономической“. И что Россия 1000-у лет была в нравственном отношении впереди планеты всей благодаря своему идеалу: “Веры. Царя. Отечества”.
И ещё один важнейший момент духа нашего времени обнажают атеис-тические лекции под пышным именем «АCАDЕМIA» - игнорирование Московской Патриархией распространения безбожия этой самой «АCАDЕМIA». Где патри-архийный дьяк Кураев, где Чаплин, Всеволод, где Гундяев Владимир Михалыч, завсегдатаи телевизионных каналов? Где протоиерей Смирнов, провозгласивший о невиданной до селе мiром свободе “церкви”? Что, вдруг, стали не свободны, чтобы произнести то, что говорили «несвободные» святители Христовы? А те провозглашали: Все, кто отвращался, больше не отвращайтесь. И все, кто сомневался, больше не сомневайтесь. Неужели вас ничему не научил кровавый опыт? Всё, что вне Христа, - всё иллюзия и обман. Потому: “Придите, поклонимся и припадем Самому Христу, Цареве и Богу нашему”. И от себя бы добавить, что членкор то Сахаров - это, чтобы поняла нынешняя молодёжь, это крутой обман!
Отсюда и вопрос века: Как увязать, что если атеизация населения советская, то её до сих пор Патриархия полощет вкривь и вкось, а, вот, ежели атеизация, даже более эффективная, совершается под блистание куполов и звон колоколов, то это ничего? Вот бы, и покаяться протопресвитеру Смирнову, что, мол, да, свобода ихняя, налицо, но… только до определённого предела, устанавливаемого его величеством - духом экуменического времени.
P.S. Вот и закончились лекции господина Сахарова А.Н. о величии личности отдельного человека. Комфорт этого человека г. Сахаров выдвигает на первое место. Он даже произнёс такие слова: - Для чего живём? Но прямо не ответил, и получилось, что для комфорта, для приобретения мiровых ценностей, носитель-ницей коих является цивилизация. Вообщем, прощай Россiя, страна 1000-у лет знавшая, что “Для того мы и живемъ, чтобы любовью соединиться съ Господомъ на веки”.
Р.Ф.
ЮБИЛЕЙ РУССКОГО БЕЛОГО ПАТРИОТА
29 апреля 2010 года исполнилось 80 лет со дня рождения Почётного Председателя РОВСа, Атамана Всевеликого Войска Донского за Рубежом, Председателя Общества Галлиполийцев, войскового старшины ЯРОПОЛКА ЛЕОНИДОВИЧА МИХЕЕВА.
ЯРОПОЛК ЛЕОНИДОВИЧ родился в
Югославии в 1930 году. Его отец, полковник Леонид Михайлович Михеев, был
кадровым офицером Русской Императорской Армии, участником Великой войны и Белого
движения, видным деятелем РОВС’а.
С детских лет впитал дух и традиции Русской Армии и донского казачества, став
кадетом 1-го Русского Великого Князя Константина Константиновича корпуса. Верный
сын России и Дона, ЯРОПОЛК ЛЕОНИДОВИЧ с юных лет помогал своему отцу по линии
работы РОВС’а,
с 1949 года принимал уже активное участие в делах Союза.
ЯРОПОЛК ЛЕОНИДОВИЧ, занимался воспитанием русской молодёжи в рядах Организации Российских Юных Разведчиков (ОРЮР), он стал сотрудником многих русских национальных печатных изданий. После окончания мировой войны, еще молодым юношей, видя в беженском лагере Парш (Австрия) отсутствие учебников для русской гимназии, он на принадлежавшем отцу ротаторе, занялся издательской работой, которая продолжалась затем как в Европе, так и США.
Ветераны-галлиполийцы доверили ему, ответственные должности в Правлении Общества Галлиполийцев в США и, конечно, он принимал самое активное участие в жизни Всевеликого Войска Донского за Рубежом.
В декабре 2003 года ЯРОПОЛК ЛЕОНИДОВИЧ избран Атаманом Всевеликого Войска Донского за Рубежом, а с 2004 года он является Почётным Председателем РОВС’а, оставаясь при этом и в должности Председателя Общества Галлиполийцев.
Атаман, будучи верным Русской Православной Церкви, не мог согласиться с порабощением РПЦЗ неокоммунистической московской патриархией, и является примером для верующих, того, что не в силе Правда, а в ИСТИНЕ, обличая обновленческое экуменическое духовенство.
От имени Правления Общества Блаженнейшего Митрополита Антония и его членов, СЕРДЕЧНО ПОЗДРАВЛЯЕМ с самыми лучшими пожеланиями и выражением благодарности дорогого и уважаемого ЯРОПОЛКА ЛЕОНИДОВИЧА за службу в русских церковных, военных и гражданских организациях!
Многие лета стоявшим на защите Святой Православной Церкви Казачьим Войскам, слава их атаманам, воспитывавшим поколения молодежи в верности Церкви и Отечеству!
