Vernost'Number 149

1. СВЯТОЙ РАВНОАПОСТОЛЬНОЙ КНЯГИНЕ ОЛЬГЕ. Елена Семёнова

2. СВЯТАЯ РАВНОАПОСТОЛЬНАЯ ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ ОЛЬГА. Архимандрит Константин (Зайцев)

4. НАСЛЕДСТВО СВЯТОГО ВЛАДИМИРА – КРАСНОЕ СОЛНЫШКО. Сергей Лесной

7. ОГРАЖДЕНИЕ ХРИСТИАНСКОЙ СЕМЬИ ОТ ЛЮДЕЙ МIРА. Н. Е. Пестов

8. СОХРАНИМ ЛИ МЫ РУССКОЕ СЛОВО? Елена Семёнова

9. HIEROMARTYR BARSANUPHIUS OF KHARKOV and those with him. Dr. Vladimir Moss

11. СПЕШИТЕ! ОХЛОБЫСТИН БЛАГОСЛОВЛЯЕТ! Вадим Виноградов

14. РОССИЙСКАЯ ДУХОВНАЯ МИССИЯ В ПЕКИНЕ (КИТАЙ). М.К. (Осень 1938 г.) (Продолжение см. № 140)

Со времени правления в России Временного Правительства и до Путина-Медведева, т.е. более 90 лет длится испытание народа в верности Иисусу Христу.

Мы благодарим Господа Бога за то что, не взирая на все ужасные годы преследования религии и изощренной предательской деятельности МП, убийственную большевистскую, а теперь Путинско-Медведевскую разруху на Руси им не удалось искоренить Свято Ольгиевско-Владимирские Православные Идеалы из жизни русского народа!

Так оно и было по слову Христову: «Созижду Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ея» (Мат. 16, 18).

Наше прославление Святого Равноапостольного Великого Князя Владимира должно состоять не только в устном – церковном прославлении его, но и:

В твердом стоянии в Св. Православии каким нас учили Св. Патриарх Тихон и Первоиерархи РПЦЗ;

В возвращении в лоно Св. Православной Церкви всех бывших верующих, которые силой, обманом и иудиными сребрениками смануты были в Отечестве из Православия в МП и из РПЦЗ в «унию» с патриархией. Мы в особенности должны обратить внимание на защиту от протестантского сектантства, экуменизма и различных ересей. Каждый день перед молитвой на сон грядущий верующий должен чистосердечно задать в разговоре с Богом себе вопрос о том, что он за этот день сделал для Церкви и ближних?

В Зарубежной Руси после «унии» осталось мало храмов не находящихся под контролем неокоммунистической патриархии. Св. Равноапостольный Князь Владимир, по крещению русского народа, строил церкви и школы, приюты и другие учреждения. Таковыми делами в Зарубежной Руси и мы можем, и должны, прославить Его славную память!

СВЯТАЯ РАВНОАПОСТОЛЬНАЯ ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ ОЛЬГА.

Игорю наследует (945 г.) жена его Ольга. Она жестоко и коварно отомщает древлянам за убийство мужа, но к склону ее дней совершается перелом, и она из героически-мстительной нор манки Хельги (такова скандинавская транскрипция славянского имени Ольги) превращается в мудрую правительницу, исполненную христианских добродетелей и сочетавшую необыкновенный государственный ум со столь же необыкновенной личной нравственной высотой.

Место, занимаемое великой княгиней Ольгой в русской истории, летописец выразительно сравнивает с предрассветной зарею, предвещающей восход солнца. Ольга первая начала проводить в жизнь ту национально-государственную политику, которая открывала России бескрайные исторические перспективы: она крестилась (получив во святом крещении имя Елены) и поставила руль на Византию.

Не менее замечательна внутренняя деятельность Ольги. Она не только проявляла заботу о христианском просвещении Руси, чем предваряла и подготовляла великое дело Владимира Святого, но и обнаружила кипучую энергию в деле гражданского устроения своей страны. Можно без преувеличения сказать, что она первая из русских государей была по преимуществу не воителем, а правителем. "« масштабе начальной Руси эта могучая женщина не только типичный "князь", хозяин своего государства-имения, но даже учительный образ и идеал княжой государственности… Ольга всегда всюду сама со своим глазком-смотрком и потому всегда великая удачница… Все у нее последовательно, кстати, удобно, ловко, логично – именно «веще», то есть мудро и хитро» (Амфитеатров).

Ольге не удалось осуществить дело христианского просвещения Руси; она встретила сопротивление со стороны сына, подраставшего Святослава. Юноша не внимал христианским поучениям матери («не брежаше того ни в уши принимати»), ссылаясь на то, что один он не может принять христианский закон, так как дружина посмеется над ним. Расхождение сына с матерью («сей же к тому гневашеся на матерь») не приняло бурных форм, как в силу личных свойств Ольги, так и в силу ее положения «матерой вдовы», по обычаю занявшей руководящее место и в семье и в государстве. Ольга, как любящая мать и истинная христианка, предалась воле Божией, сосредоточившись в молитвенном подвиге. «Но обаче любяше Ольга сына своего Святослава, рекущи, воля Божия да будет… И се рекше моляшеся за сына и за люди его по вся нощи и дни; кормяще сына своего до мужества его и до возраста его». Ольга не могла уже, как она это начала было делать раньше, разрушать капища и воздвигать храмы, но она продолжала осторожно и мудро править семьей и страной, не отходя от государственных дел даже после передачи власти возмужавшему Святославу, который увлеченный походами, часто покидал Киев.

В стране воцарилась языческая реакция. Ольга, воспитывая своих внуков, лишена была возможности привести даже их к истинной вере. Она сама, однако, оставалась христианкой и христианкой умерла, запретив справлять по себе тризну. Удивленный народ вместо пышного языческого обряда, отвечавшего ее великому сану, увидел скромное христианское погребение, совершенное духовником любимой престарелой княгини (968 г.). Как правильно сказал упомянутый выше русский писатель, этот «погребальный обряд, спетый одиноким пресвитером над Ольгой, был уже крестильным для Руси». Ведь Ольга недаром прослыла «мудрейшей из людей» по всей Русской Земле: «из под своего холмика под крестом» Ольга (почитаемая народом м признанная впоследствии Православной Церковью – святою) ясно указывала путь жизни остающимся…

Когда и где произошло крещение Ольги? Летопись утверждает, что это событие имело место в Константинополе в 955 году. Однако, отличающееся большой подробностью описание сделанного Ольге приема, находящееся в труде императора Константина Багрянородного, не содержит указаний на это важное обстоятельство и указывает точную дату приема, не совпадающую со свидетельством летописным (9 сентября 957 г.). Некоторые историки отсюда делают вывод, что Ольга крестилась предварительно в Киеве; другие думают, что она посетила Царьград дважды. Факт принятия Ольгою христианства, и именно в Константинополе, отмечают и западные памятники. Любопытно, что Ольга, уже христианкой, обращалась (в 959 г.) к императору Оттону с просьбой прислать епископа и священников. Чем можно объяснить это появление послов «королевы ругов Елены» на западе? Русские данные дают понять, что Ольга осталась неудовлетворенной приемом, а вероятно, и результатами своего посещения Царьграда. Вела она там переговоры военного и торгового характера, вела, надо думать, переговоры и относительно положения молодой русской Церкви. Как было однажды в истории болгарской Церкви, так, может быть, и Ольга, недовольная зависимостью от Царьграда, задумалась над тем, не обратить ли взоры к Риму. Во всяком случае, если и было раздумье у Ольги, оно было мимолетным: когда с некоторым опозданием в Киев прибыли представители западного священства, во главе с епископом Адальбертом, их ждала полная неудача. Епископ через год вернулся восвояси, «ибо не успел ни в чем, зачем был послан, и видел, что его старания напрасны».

Великой княгине Ольге посвящен писателем В.А. Амфитеатровым обстоятельный этюд в книге его «На заре русской женщины». «Книга для чтения»: 7. Н.М. Карамзин, Княжение Ольги и крещение ее».

Святослав, сын Игорев, первый князь славянского имени, был еще отроком. Бедственный конец родителя, новость державы, только мечем основанной и хранимой, бунт древлян, беспокойный дух войска, приученного к деятельности, завоеваниям и грабежу, честолюбие полководцев варяжских, смелых и гордых угрожавших одну власть счастливой храбрости все угрожало Святославу и России опасностями. Но Провидение сохранило целость державы и власть государя, одарив его мать свойствами души необыкновенной.

Юный князь воспитывался боярином Асмудом: Свенельд повелевал войском, Ольга – вероятно, с помощью сих двух знаменитых мужей – овладела кормилом государства, и мудрым правлением доказала, что слабая жена может иногда равняться с великими мужами.

Прежде всего, Ольга наказала убийц Игоревых. Здесь летописец сообщает нам многие подробности, отчасти не согласные ни с вероятностями рассудка, ни с важностью истории, и взятые, без всякого сомнения, из народной сказки; но как истинное происшествие должно быть их основанием, и самые басни древние любопытны для ума внимательного, изображая обычаи и дух времени, то мы повторим Несторовы простые сказания о мести и хитростях Ольгиных.

«Гордясь убийством как победою и презирая малолетство Святослава, древляне вздумали присвоить себе власть над Киевом и хотели, чтобы их князь Мал, женился на вдове Игоря: ибо они, платя дань государям киевским, имели еще князей собственных. Двадцать знаменитых послов древлянских приплыли в ладии к Киеву и сказали Ольге: Мы убили твоего мужа за его хищность и грабительство; но князья древлянские добры и великодушны: их земля цветет и благоденствует. Будь супругою нашего князя Мала. Ольга с ласкою ответствовала: Мне приятна речь ваша. Уже не могу воскресить супруга! Завтра окажу вам всю должную честь. Теперь возвратитесь в ладию свою, и когда люди мои придут за вами, велите им нести себя на руках… Между тем Ольга приказала на дворе теремном ископать глубокую яму и на другой день звать послов. Исполняя волю ее, они сказали: не хотим ни идти, ни ехать: несите нас в ладии! Киевляне ответствовали: что делать! Мы невольники; Игоря нет, а княгиня наша хочет быть супругою вашего князя – и понесли их. Ольга сидела в своем тереме и смотрела, как древляне гордились и величались, не предвидя своей гибели: ибо Ольгины люди бросили их, вместе с ладию, в яму. Мстительная княгиня спросила у них, довольны ли они сею честью? Несчастные изъявили воплем раскаяние в убиении Игоря, но поздно: Ольга велела их засыпать живых землею и чрез гонца объявила древлянам, что они должны прислать за нею еще более знаменитых мужей: ибо народ киевский не отпустит ее без их торжественного и многочисленного посольства. Легковерные немедленно отправили в Киев лучших граждан и начальников земли своей. Там, по древнему обычаю славянскому, для гостей изготовили баню и в ней сожгли их. Тогда Ольга велела сказать древлянам, чтобы они варили мед в Коростене; что она уже идет к ним, желая, прежде второго брака, совершить тризну над могилою первого супруга. Ольга действительно, пришла к городу Коростену, оросила слезами прах Игорев, насыпала высокий бугор над его могилою – доныне видимый, как уверяют, близь сего места – и в честь ему совершила тризну. Началось веселое пиршество. Отроки княжьи угощали знаменитейших древлян, которые вздумали, наконец, спросить о своих послах; но удовольствовались ответом, что они будут вместе с Игоревою дружиною. – Скоро действие крепкого меду омрачило головы неосторожных: Ольга удалилась, подав знак воинам своим – и 5.000 древлян, ими убитых, легло вокруг Игоревой могилы».

«Ольга, возвратясь в Киев, собрала многочисленное войско и выступила с ним против древлян, уже наказанных хитростью, но еще непокоренных силою. Оно встретилось с ними, и младой Святослав сам начал сражение. Копье, брошенное в неприятеля слабою рукою отрока, упало к ногам его коня; но полководцы, Асмуд и Свенельд, ободрили воинов примером юного героя, и с восклицанием; друзья! станем за князя! Устремились в битву. Древляне бежали с поля и затворились в городах своих. Чувствуя себя более других виновными, жители Коростена целое лето оборонялись с отчаянием. Тут Ольга прибегнула к новой выдумке. Для чего вы упорствуете? Велела она сказать древлянам: все иные города ваши сдались мне, и жители их мирно обрабатывают нивы свои, а вы хотите умереть голодом! Не бойтесь мщения: оно уже совершилось в Киеве и на могиле супруга моего. Древляне предложили ей в дань мед и кожи зверей; но княгиня, будто бы из великодушия, отреклась от сей дани, и желала иметь единственно с каждого двора по три воробья и голубя! Они с радостью исполнили ее требование и ждали с нетерпением, чтобы войско киевское удалилось. Но вдруг, при наступлении темного вечера, пламя объяло все домы их… Хитрая Ольга велела привязать зажженный трут с серою ко взятым ею птицам и пустить их на волю: они возвратились с огнем в гнезда свои и произвели общий пожар в городе. Устрашенные жители хотели спастись бегством и попались в руки Ольгиных воинов. Великая княгиня, осудив некоторых старейшин на смерть, других на рабство, обложила прочих тяжкою данью.

Так рассказывает летописец… Не удивляемся, жестокости Ольгиной: вера и самые гражданские законы язычников оправдывали месть неумолимую; а мы должны судить о героях истории по обычаям и нравам их времен. Но вероятна ли оплошность древлян? Вероятно ли, чтобы Ольга взяла Коростен посредством воробьев и голубей, хотя сия выдумка могла делать честь народному остроумию русских в Х веке? Истинное происшествие, отделенное от баснословных обстоятельств, состоит, кажется, единственно в том, что Ольга умертвила в Киеве послов древлянских, которые думали, может быть, оправдаться в убиении Игоря; оружием снова покорила, сей народ, наказала виновных граждан Коростена, и там воинскими играми, по обряду язычества, торжествовала память сына Рюрикова.

Великая княгиня, провожаемая воинскою дружиною, вместе с юным Святославом объехала всю древлянскую область, уставляя налог в пользу казны государственной; но жители Коростена долженствовали третью часть дани своей посылать к самой Ольге в ее собственный удел, в Вышегород; основанный, может быть, героем Олегом и данный ей в вено, как невесте или супруге великого князя: чему увидим и другие примеры в нашей древней истории. Сей город, известный Константину Багрянородному и знаменитый в Х веке, уже давно обратился в село, которое находится в 7 верстах от Киева, на высоком берегу Днепра, и замечательно красотою своего местоположения. – Ольга, кажется, утешила древлян благодеяниями мудрого правления; по крайней мере, все ее памятники – ночлеги и места, где она, следуя обыкновению тогдашних героев, забавлялась ловлею зверей – долгое время были для сего народа предметом какого-то особенного уважения и любопытства.

На следующий год, оставив Святослава в Киеве, она поехала в северную Россию, в область Новогородскую; учредила по Луге и Мсте государственные дани; разделила землю на погосты или волости; сделала, без сомнения, все нужнейшее для государственного блага по тогдашнему гражданскому состоянию России и везде оставила знаки своей попечительной мудрости. Через 150 лет народ с признательностью воспоминал о сем благодетельном путешествии Ольги, и в Несторово время жители Пскова хранили еще сани ее, как вещь драгоценную. Вероятно, что сия княгиня, рожденная в Пскове, какими ни будь особенными выгодами, данными его гражданам, способствовала тому цветущему состоянию и даже силе, которую он после, вместе с Новым городом, славился в России, затмив соседственный, древнейший Изборск и сделавшись столицею области знаменитой.

Утвердив внутренний порядок государства, Ольга возвратилась к юному Святославу, в Киев, и жила там несколько лет в мирном спокойствии, наслаждаясь любовью своего признательного сына и не менее признательного народа. – Здесь, по сказанию Нестора, оканчиваются дела ее государственного правления, но здесь начинается эпоха славы ее в нашей церковной истории.

Ольга достигла уже тех лет, когда смертный, удовлетворив главным побуждениям земной деятельности, видит близкий конец ее пред собою и чувствует суетность земного величия. Тогда истинная вера, более, нежели когда ни будь, служит ему опорою или утешением в печальных размышлениях о тленности человека. Ольга была язычница, но имя Бога Вседержителя уже славилось в Киеве. Она могла видеть торжественность обрядов христианства; могла из любопытства беседовать с церковными пастырями и, будучи одарена умом необыкновенным, увериться в святости их учения. Плененная лучом сего нового света, Ольга захотела быть христианкою, и сама отправилась в столицу Империи и веры греческой, чтобы почерпнуть его в самом источнике. Там патриарх был ее наставником и крестителем, а Константин Багрянородный восприемником от купели. Император старался достойным образом угостить княгиню народа знаменитого, и сам описал для нас все любопытные обстоятельства ее представления. Когда Ольга прибыла во дворец, за нею шли особы княжеские, ее свойственницы, многие знатные госпожи, послы российские и купцы, обыкновенно жившие в Царьграде. Константин и супруга его, окруженные придворными и вельможами, встретили Ольгу; после чего император на свободе беседовал с нею в тех комнатах, где жила царица. В сей первый день 9 сентября, был великолепный обед в огромной, так называемой храмине юстиниановой, где императрица сидела на троне и где княгиня российская, в знак почтения к супруге великого царя стояла до самого того времени, как ей указали место за одним столом с придворными госпожами. В час обеда играла музыка, певцы славили величие царскому дому и плясуны оказывали свое искусство в приятных телодвижениях. Послы российские, знатные люди Ольгины и купцы обедали в другой комнате; потом дарили гостей деньгами: племяннику княгини дали 30 милиаризий – или 2½ червонца, - каждому из осьми ее приближенных 20, каждому из двадцати послов 12, каждому из сорока трех купцов тоже, священнику или духовнику Ольгину, именем Григорию, 8, двум переводчикам 24, Святославовым людям 5 на человека, посольским 3, собственному переводчику княгини 15 милиаризий. На особенном золотом столике были поставлены закуски: Ольга села за него вместе с императорским семейством. Тогда на золотой, осыпанной драгоценными камнями тарелке поднесли ей в дар 500 милиаризий, шести ее родственницам каждой 20 и осьмнадцати служительницам каждой 8. 18 октября княгиня вторично обедала во дворце и сидела за одним столом с императрицею, ее невесткою, Романовою супругою, и с детьми его: сам император обедал в другой зале со всеми россиянами. Угощение заключалось также дарами, еще умереннейшими первых. Ольга получила 200 милиаризий, а другие менее по соразмерности. Хотя тогдашние государи российские не могли еще быть весьма богаты металлами драгоценными, но одна учтивость, без сомнения, заставила великую княгиню принять в дар шестнадцать червонцев.

К сим достоверным известиям о бытии Ольгином в Константинополе народное баснословие прибавило, в нашей древней летописи, невероятную сказку, что император, плененный ее разумом и красотою, предлагал ей руку свою и корону; но что Ольга – нареченная в святом крещении Еленою – отвергнула его предложение, напомнив восприемнику своему о духовном союзе с нею, который, по закону христианскому, служил препятствием для союза брачного между ними. Во-первых, Константин имел супругу; во вторых, Ольге было тогда уже не менее шестидесяти лет. Она могла пленить его умом своим, а не красотою.

Наставленная в святых правилах христианства самим патриархом, Ольга возвратилась в Киев. Император, по словам летописца, отпустил ее с богатыми дарами и с именем дочери; но, кажется, что она вообще была недовольна его приемом: следующее служит тому доказательством. Скоро приехали в Киев греческие послы требовать, чтобы великая княгиня исполнила свое обещание и прислала в Грецию войско вспомогательное; хотели также даров: невольников, мехов драгоценных и воску. Ольга сказала им: «Когда царя ваш постоит у меня на Почайне столько же времени, сколько я стояла у него в Суде (гавани Константинопольской), тогда пришлю ему дары и войско» – с чем послы и возвратились к императору. Из сего ответа должно заключить, что подозрительные греки не скоро впустили Ольгу в город, и что обыкновенная надменность двора византийского оставила в ее сердце неприятные впечатления.

Однако ж россияне, во все царствование Константина Багрянородного, сына его и Никифора Фоки, соблюдали мир и дружбу с Грецией: служили при дворе императоров, в их флоте, войсках, и в 964 году, по сказанию арабского историка Новайри, сражались в Сицилии, как наемники греков с Аль-Гассаном, вождем сарацинским. Константин нередко посылал так называемые златые буллы, или грамоты с золотою печатью, к великому князю надписывая: грамота христолюбивых императоров греческих Константина и Романа, к Российскому Государю.

Ольга, воспаленная усердием к новой вере своей, спешила открыть сыну заблуждение язычества, но юный, гордый, Святослав не хотел внимать ее наставлениям. Напрасно сия добродетельная мать говорила о счастье быть христианином, о мире, коим наслаждалась душа ее с того времени, как она познала Бога истинного. Святослав ответствовал ей: «Могу ли один принять новый закон, чтобы дружина моя посмеялась надо мною?» Напрасно Ольга представляла ему, что его пример склонил бы весь народ к христианству. Юноша был непоколебим в своем мнении и следовал обрядам язычества; не запрещал никому креститься, но изъявлял призрение к христианам и с досадою отвергал все убеждения матери, которая, не переставая любить его нежно, должна была, наконец, умолкнуть и поручить Богу судьбу народа российского и сына.

Сей князь, возмужав, думал единственно о подвигах великодушной храбрости, пылал ревностью отличить себя делами и возобновить славу оружия российского, столь счастливого при Олеге; собрал войско многочисленное, и с нетерпением юного героя летел в поле. Там суровою жизнью он укрепил себя для трудов воинских, не имел ни станов, ни обоза; питался кониною, мясом диких зверей и сам жарил его на угольях; презирал хлад и ненастье северного климата; не знал шатра и спал под сводом неба; войлок подседельный служил ему вместо мягкого ложа, седло – изголовьем. Каков был военноначальник, таковы и воины. – Древняя летопись сохранила для потомства еще прекрасную черту характера его: он не хотел пользоваться выгодами нечаянного нападения, но всегда заранее объявлял войну народам, повелевая сказать им: иду на вас! В сии времена общего варварства гордый Святослав соблюдал правила истинно рыцарской чести.

Берега Оки, Дона и Волги были первым театром его воинских, счастливых действий. Он покорил вятичей, которые все еще признавали себя данниками хана козарского, и грозное свое оружие обратил против сего, некогда столь могущественного владетеля. Жестокая битва решила судьбу двух народов. Сам каган предводительствовал войском. Святослав победил и взял козарскую Белую Вежу, или Саркел, как именуют ее византийские историки, город на берегу Дона, укрепленный греческим искусством. Летописец не сообщает нам, о сей войне никаких дальнейших известий, сказывая только, что Святослав победил еще ясов и касогов; первые – вероятно, нынешние оссы или оссетинцы – будучи алланского племени, обитали среди гор Кавказских, в Дагестане, и близь устья Волги; вторые – суть черкесы, коих страна в Х веке именовалась Касахиею: оссетинцы и теперь называют их касахами. – Тогда же, как надобно думать, завоевали россияне город Таматарху, или Фанагорию, и все владения козарские на восточных берегах Азовского моря; ибо сия часть древнего царства Воспорского, названная потом княжеством Тмутороканским, была уже при Владимире, как мы увидим, собственностью России. Завоевание, столь отдаленное, кажется удивительным; но бурный дух Святослава веселился опасностями и трудами. От реки Дона, проложив себе, путь к Воспору Киммерийскому, сей герой, мог утвердить сообщение между областью Тмутороканскою и Киевом посредством Черного моря и Днепра. В Тавриде оставалась уже одна тень древнего могущества каганов.

Неудовольствие императора Никифора Фоки на болгарского царя Петра служило для Святослава поводом к новому и еще важнейшему завоеванию. Император, желая отомстить болгарам за то, что они не хотели препятствовать венграм в их частых владениях в Грецию, велел Колокиру, сыну начальника херсонского, ехать послом в Киев, с обещанием великих даров мужественному князю российскому, ежели он пойдет воевать Болгарию. Святослав исполнил желание Никифора, взяв с греков на вооружение, несколько пуд золота и с 60.000 воинов явился в ладьях на Дунае. Тщетно болгары хотели отразить их: россияне, обнажив мечи и закрываясь щитами, устремились на берег и смяли неприятелей. Города сдались победителю. Царь болгарский умер от горести. Удовлетворив мести греков, богатой добычей, гордый славою, князь российский начал властвовать в древней Мизии; хотел еще, в знак благодарности, даров от императора, и жил весело в болгарском Переяславце, не думая о том, что в самое сие время отечественная столица его была в опасности.

Печенеги напали на Россию, зная отсутствие храброго князя, и приступили к самому Киеву, где затворилась Ольга с детьми Святослава. На другой стороне Днепра стоял воевода российский, именем Претич, с малочисленною дружиною, и не мог иметь с осажденными никакого общения. Изнемогая от голода и жажды, киевляне были в отчаянии. Один смелый отрок вызвался уведомить Претича о бедственном их состоянии: вышел с уздою из города, прямо в толпу неприятелей, и, говоря языком печенежским, спрашивал, кто видел его коня? Печенеги, воображая, что он их воин, дали ему дорогу. Отрок спешил к Днепру, сбросил с себя одежду и поплыл. Тут неприятели, узнав свою ошибку, начали стрелять в него, а россияне с другого берега выехали навстречу и взяли отрока в лодку. Слыша от сего посланного, что изнуренные киевляне хотят на другой день сдаться, и, боясь гнева Святославова, воевода решился спасти, хотя семейство княжеское - и печенеги, на рассвете, увидели лодки российские, плывущие к их берегу с трубным звуком, на который обрадованные жители киевские ответствовали громкими восклицаниями. Думая, что сам грозный Святослав идет на помощь к осажденным, неприятели рассеялись в ужасе, и великая княгиня Ольга могла, вместе с внуками, безопасно встретить своих избавителей за стенами города. Князь печенежский увидел их малое число, но все еще не смел, сразиться: требовал дружелюбного свидания с предводителем российским и спросил у него, князь ли он? Хитрый воевода объявил себя начальником передовой дружины Святославовой, уверяя, что сей герой с многочисленным войском идет вслед за ним. Обманутый печенег предложил мир: они подали руку один другому и в знак союза обменялись оружием. Князь дал воеводе саблю, стрелы и коня; воевода князю – щит, броню и меч. Тогда печенеги немедленно удалились от города.

Освобожденные киевляне отправили гонца к Святославу, сказать ему, что он для завоевания чуждых земель жертвует собственною; что свирепые враги, едва не взяли столицы и семейства его; что отсутствие государя и защитника может снова подвергнуть их той же опасности, и чтобы он сжалился над бедствием отечества, престарелой матери и юных детей своих. Тронутый князь с великою поспешностью возвратился в Киев. Шум воинский, любезный его сердцу, не заглушил в нем нежной чувствительности сына и родителя: летопись говорит, что он с горячностью лобызал мать и детей, радуясь их спасению. – Дерзость печенегов требовала мести. Святослав отразил их от пределов России, и сею победою, восстановил безопасность и тишину в отечестве.

Но мирное пребывание в Киеве скоро наскучило деятельному князю. Страна завоеванная, всегда кажется приятною завоевателю, и сердце героя стремилось к берегам дунайским. Собрав бояр, он в присутствии Ольги сказал им, что ему веселее жить в Переяславце, нежели в Киеве: «ибо в столице болгарской, как в средоточии, стекаются все драгоценности искусства и природы: греки шлют туда золото, ткани, вино и плоды, богемцы и венгры серебро и коней, россияне – меха, воск, мед и невольников». Огорченная мать ответствовала ему, что старость и болезнь не замедлят прекратить ее жизнь. «Погреби меня», сказала она, - «и тогда иди, куда хочешь». Сии слова оказались пророчеством: Ольга на четвертый день скончалась. Она запретила отправлять по себе языческую тризну, и была погребена христианским священником на месте, ею самою для того избранном. Сын, внуки и благодарный народ оплакивали ее кончину.

Предание нарекло Ольгу Хитрою, церковь Святою, история Мудрою. Отмстив древлянам, она умела соблюсти тишину в стране своей и мир с чужими до совершенного возраста Святославова; с деятельностью великого мужа учреждала порядок в государстве обширном и новом; не писала, может быть, законов, но давала уставы, самые простые и самые важнейшие для людей в юности гражданских обществ. Великие князья до времен Ольгиных воевали: она правила государством. Уверенный в ее мудрости, Святослав и в мужеских летах своих оставлял ей, кажется, внутреннее правление, беспрестанно занимаясь войнами, которые удаляли его от столицы. – При Ольге Россия стала известною и в самых отдаленных странах Европы. Летописцы немецкие говорят о посольстве ее в Германию к императору Оттону I.

Может быть, княгиня российская, узнав о славе и победах Оттоновых, хотела, чтобы он также сведал о знаменитости ее народа, и предлагала ему дружественный союз чрез послов своих. – Наконец, сделавшись ревностною христианкою, Ольга, по выражению Нестора, денница и луна спасения – служила убедительным примером для Владимира и предуготовила торжество истинной веры в нашем отечестве.

НАСЛЕДСТВО СВЯТОГО ВЛАДИМИРА – КРАСНОЕ СОЛНЫШКО.

(Глава из «История ‘Руссов’ в неизвращенном виде» стр. 809-812)

На наследство Владимира претендует не только русский, но и украинский народ. Во многих украинских книгах по истории Владимира Великого называют «украинским» князем. Это неверно, так же неверно, если бы его называли «московский» князь. На деле во времена Владимира ни Москвы, ни Украины не существовало, - была «Руська земля» и населяли ее русины, как они сами себя называли.

Слово “украинец” стало приобретать национальный характер только в XIX и XX веках, до тех пор если оно и употреблялось, то в смысле “житель данной окраины”, а этих “окраин” было много. В давних актах и историях Польши, Литвы и России слово “украина” употреблялось по отношению к самым различным окраинам, были “украины” и в Псковской области, и на Волге и т.д. В одном из древнейших переводов священного писания одна из “украин” была даже в Галилее!

В соответствии с этим во всех летописях и древних актах слово «украинец», как обозначение национальности, не встречается ни разу, оно явление совершенно новое. Само собою, разумеется, что если сами украинцы считают себя совершенно отличным от русских народом, - это их право, но перекрещивать русина Владимира в украинскую национальность, нет ни малейших оснований. Владимир родился, жил и умер русином и перекрещивание его в другую национальность акт оскорбительный и преступный.

Украинцы являются такими же внуками Владимира, как и русские, но есть и разница. Украинский народ не сохранил в своей памяти об эпохе Владимира почти ничего, как и вообще из эпохи первых русских князей.

Казалось бы, что память об Олеге, Игоре, Святославе, Владимире должна была быть особенно крепка на старых пепелищах именно там, где ступали ноги этих князей, где каждый холм, река, долина, город напоминали их деяния. На деле же время стерло в памяти украинцев почти все, что касалось этих князей. Почти все копии документов старины сохранились не на Украине, а в России.

Мало того: в глухих углах Заонежья, по берегам «Студеного моря», даже в Сибири память русского народа сохранила от деда к внуку целую эпопею о Владимире Красном Солнышке. Это ли не верность своим предкам. Если бы Владимир был «украинским» князем, то, какое основание целому народу, заметьте черному, трудовому, неграмотному народу, воспевать чужого князя, когда его забыл давным-давно свой собственный?

Украинские историки утратили чувство исторической перспективы: никаких «украинцев» во времена Владимира, как особого народа, не существовало, были русины, и это имя дожило в Карпатах до нашего времени.

Уместно будет привести здесь, что пишет проф. Н. Полонская- Василенко, украинка, в книжке « Ки¡в час¡в Володимира та Ярослава», 1944, стр. 18 (даем перевод):

“Интересно, как подробно рассказывают былины про Киев эпохи Владимира, как хорошо они знают его типографию. Можно напомнить тут, как лет пять тому назад в Киев приезжала “сказительница” Марфа Крюкова, крестьянка Архангельской губернии, неграмотная, талантливая женщина, из семьи, где от отцов и дедов передавались былины.

Она ориентировалась в Киеве, как будто владела каким-то давним, старым путеводителем по Киеву: тут, говорила она, должна быть церковь Богородицы, а тут взвоз, а тут двор Добрыни Никитича, а тут торжище»…

Добавим от себя, как другой свидетель сообщаемого проф. Полонский-Василенко, что археологи только руками разводили: указания Крюковой были точны, - черты древнего Киева она угадывала сквозь десятки застроенных кварталов, совершенно изменивших местность до неузнаваемости. Эти черты были, однако, совершенно неизвестны местным жителям.

Очевидно, сказители передавали своим детям не только былины, но и расположение древнего Киева. Возможно, нам приходит в голову, что здесь сыграло роль издревнее почитание святынь Киева. Сказители совершали, как оно полагалось пешком, в прежние времена религиозные паломничества в Киев. Здесь они могли почерпнуть знания о топографии древнего Киева и передать их затем из поколения в поколение.

Как бы то ни было, а надо было обладать исключительной любовью и уважением к своему прошлому, чтобы сохранить сведения и о Владимире, и о Киеве в самой толще в большинстве случаев безграмотного народа. Их русский народ сохранил за сотни и тысячи километров от Киева, а украинский, сидя тут же на месте, - ничего.

Зато украинский народ, внук того же деда, с его кобзарями, лирниками, создал целую эпопею про Хмеля, Байду, Морозенка, Дорошенка, Сагайдачного и многих других героев казатчины. Это показывает, бесспорно, что украинская нация сформировалась значительно позже эпохи Владимира. На Украине происходила такая перетасовка народа и народов в течение столетий, что связь народа с древним прошлым не сохранилась даже в самых глухих уголках Карпат.

Пришли новые люди, переняли язык, старые повымерли, не оставив после себя духовных наследников, в истории, в традиции на землях исконной, Киевской Руси наступил провал. С новыми людьми, с новыми условиями появился, и новый дух и установились новые традиции – традиции казачества. На старой базе родилась новая нация – украинская.

Поэтому справедливо будет отдать наследство Владимира именно тому внуку, который сберег имя «русса», не открестился от славного имени деда и который сумел сохранить за тысячи километров благодарную память о последнем.

Украинцы, конечно, имеют юридические права на наследство Владимира, но русские имеют вдобавок к этому и моральные. Как ни неприятно это украинскому сердцу, но против того, что случилось, возражать не приходится, - украинский народ забыл Владимира Великого, и за эту забывчивость ему и приходится расплачиваться.

Отметим, кстати, что и другие памятники культуры древней Руси сохранил не украинский, а русский народ. «Слово о полку Игореве» уцелело в псковском списке и нашло свое отражение в «Задонщине». На Украине не осталось от него ни малейших следов, поэтому место ему в литературе того народа, который сумел сохранить древние традиции, древние былины, древние документы. Украинцам сделать этого не удалось.

Напомним некоторым украинцам, работавшим над «Словом о полку Игореве», что в «Слове» нет ни одного намека на Украину, всё произведение – это горячий призыв стать на брань «за землю Руськую».

The defeat of the Russian navy at Tsushima in May, 1905 brought the Russo-Japanese war to an end and increased the political tensions in Russia. A meeting in Moscow of representatives from the zemstva, the nobility and the municipal councils called for the convocation of a national representative body elected on a secret, equal, universal and direct ballot. On June 6 a delegation from the meeting led by Prince Sergius Trubetskoj was received by the Tsar, and on August 6 what became known as the Bulygin Constitution was published: a proposal for a consultative parliamentary body called the Duma. Although the franchise to this parliament was limited, its powers were limited, and “the inviolability of autocratic power” was retained, it represented a major concession by the government to the liberal opposition. But the liberals were not satisfied – they were never satisfied…

On August 27 the government made another unexpected concession: university faculties were allowed to elect rectors and students to hold assemblies. Moreover, the police were told to keep out of the universities, making them in effect “no-go” areas. Soon workers and other non-students joined the student meetings, and, as Richard Pipes writes, “academic work became impossible as institutions of higher learning turned into ‘political clubs’: non-conforming professors and students were subjected to intimidation and harassment… In Witte’s view, the university regulations of August 27 were a disaster: ‘It was the first breach through which the Revolution, which had ripened underground, emerged into the open.’”[1]

At the end of September a wave of strikes, economic in origin, but politicised by the Union of Unions and the radical students, hit Central Russia. They culminated in a vast general strike in mid-October. The country was descending into anarchy. Witte tried to persuade the Tsar to introduce a constitutional monarchy. Both he and D.F. Trepov, the Governor-General of St. Petersburg, were in favour of the creation of a constitutional monarchy along the lines of the resolution of the Zemstvo Congress held in Moscow the month before. ‘To the question whether he [Trepov] could restore order in the capital without risking a massacre, he answered that ‘he could give no such guarantee either now or in the future: rebellion [kramola] has attained a level at which it was doubtful whether [bloodshed] could be avoided. All that remains is faith in the mercy of God.’

“Still unconvinced, Nicholas asked Grand Duke Nikolai Nikolaevich to assume dictatorial powers. The Grand Duke is said to have responded that the forces for a military dictatorship were unavailable and that unless the Tsar signed the manifesto he would shoot himself…”[2]

The Tsar gave in because the only real alternative, the imposition of a military dictatorship, was rejected by the man whom he called upon to take up the post: Grand Duke Nicholas Nikolayevich Romanov. The parallel with February, 1917 and the behaviour of the generals then is revealing…

In his Manifesto of October 17, 1905, which was entitled “On the Improvement of Order in the State”, the Tsar declared: “The disturbances and unrest in St Petersburg, Moscow and in many other parts of our Empire have filled Our heart with great and profound sorrow. The welfare of the Russian Sovereign and His people is inseparable and national sorrow is His too. The present disturbances could give rise to national instability and present a threat to the unity of Our State. The oath which We took as Tsar compels Us to use all Our strength, intelligence and power to put a speedy end to this unrest which is so dangerous for the State. The relevant authorities have been ordered to take measures to deal with direct outbreaks of disorder and violence and to protect people who only want to go about their daily business in peace. However, in view of the need to speedily implement earlier measures to pacify the country, we have decided that the work of the government must be unified. We have therefore ordered the government to take the following measures in fulfilment of our unbending will:

1. Fundamental civil freedoms will be granted to the population, including real personal inviolability, freedom of conscience, speech, assembly and association.

2. Participation in the Duma will be granted to those classes of the population which are at present deprived of voting powers, insofar as is possible in the short period before the convocation of the Duma, and this will lead to the development of a universal franchise. There will be no delay to the Duma elect already been organized.

3. It is established as an unshakeable rule that no law can come into force without its approval by the State Duma and representatives of the people will be given the opportunity to take real part in the supervision of the legality of government bodies.

We call on all true sons of Russia to remember the homeland, to help put a stop to this unprecedented unrest and, together with this, to devote all their strength to the restoration of peace to their native land.”[3]

Witte was invited to chair the Council of Ministers, whom he, and not the Tsar, now selected. The position of the Prime Minister under the constitution was now critical – and critically ambiguous. Was he still primarily a servant of the Tsar? Or simply a lackey of the Masons in the Duma and the Jewish press?

Fr. Lev Lebedev writes: “When some time had passed, Witte began to praise his Majesty with sweet words for ‘the people’s representation’ in which the Tsar would find support. Nicholas II interrupted him: ‘Sergius Yulyevich: I very well understand that I am creating for myself not a helper, but an enemy, but I comfort myself with the thought that I will succeed in bringing up a state force which will turn out to be useful for providing Russia in the future with a path of peaceful development, without sharp undermining of those supports on which she has lived for so long.’ In the new order the old State Council, composed of high-ranking dignitaries appointed by the Tsar was preserved, as a kind of ‘higher chamber’. However, all this together with the Duma was not a parliament, since his Majesty was not intending to renounce his autocratic power. He made a public declaration about this during a reception of a monarchist organization: ‘The reforms I announced on October 17 will be realized unfailingly, and the freedoms given by me in the same way to the whole of the population are inalienable. But my Autocracy will remained what it was of old.’…”[4]

But could the Autocracy remain what it was when there was now a Duma with not merely consultative, but also legislative powers? Although the Manifesto made no mention of the word “constitution”, many thought that the Tsar had committed himself to a constitution that permanently limited his autocratic powers. Of course, the Tsar’s power was not unlimited in an absolute sense – as Protopriest John Vostorgov said, “The supreme power in a pure, true monarchy is unlimited, but not absolute, for it is limited morally by the content of its ideal” – which is the Law of God. It was because he always saw himself as under God’s law that the Tsar himself removed the word “unlimited” from the Basic Laws to describe the nature of his power, while retaining the word “autocratic”. However, the Tsar remained above all human (as opposed to Divine, Church) laws in his realm, since he was the source of them, so that if he bestowed a law, or manifesto, or even a constitution, he was entitled to change it or remove it altogether. Moreover, his subjects were bound by their oath of allegiance to accept such a change, whatever they might think privately of the Tsar’s inconsistency.

As N. Rodzevich wrote in Moskovskie Vedomosti: “Let us assume that the Tsar is not knowledgeable on military affairs. Well, he selects an experienced general and declares that without the agreement of this general no military question may be decided. A time comes and the Tsar realizes that the general selected by him gives bad advice; can he really not change his previous order and dismiss the general? Of course he may do so. Similarly, if the Duma does not warrant the Tsar’s confidence, would he not be justified in dissolving the Duma and then creating a new one or refusing to convoke one at all? This depends on the Autocrat’s will.”[5]

This was true. And yet we must remember that the date of the October Manifesto, October 17, was also the date of the creation of the St. Petersburg Soviet, or “the Soviet of Workers’ Deputies” to give it its official name, which was controlled by the socialists (they had twenty-one out of fifty seats on the Executive Committee). In other words, whatever kind of state Russia remained in theory, in practice a great change had taken place – the public creation of a revolutionary institution inexorably opposed both to God and the Autocracy that would have been unthinkable in an earlier age. And if this revolution was eventually crushed, it left a general feeling of malaise in the people, and a weakness and uncertainty in state administration, that made 1917 inevitable.

And so if the revolution was born in October, 1917, it was conceived twelve years before, in 1905…

The Tsarist Manifesto of October, 1905, far from calming political passions, excited them to the utmost. Anarchy increased as young revolutionaries rampaged in the cities, the press, freed from all restraints and almost exclusively owned by Jews, raged against the government, and the police, overstretched and unsure of their rights under the new constitution, hesitated to apply strong measures.

Even the peasants, hitherto the strongest support of the monarchy, began to be violent… “The peasantry,” writes Pipes, “completely misunderstood the October Manifesto, interpreting it in its own manner as giving the communes licence to take over the countryside. Some rural disorders occurred in the spring of 1905, more in the summer, but they exploded only after October 17. Hearing of strikes and pogroms [both anti-Christian and anti-Jewish] in the cities going unpunished, the peasants drew their own conclusions. Beginning on October 23, when large-scale disorders broke out in Chernigov province, the wave of rural disorders kept on swelling until the onset of winters, re-emerging in the spring of 1906 on an even vaster scale. It would fully subside only in 1908 following the adoption of savage repressive measures by Prime Minister Stolypin.

“… The principal aim of the jacquerie was neither inflicting physical harm nor even appropriating land, but depriving landlords and other non-peasant landowners of the opportunity to earn a livelihood in the countryside – ‘smoking them out’, as the saying went. In the words of one observer: ‘The [peasant] movement was directed almost exclusively against landed properties and not against the landlord: the peasants had no use whatever for landlords but they did need the land.’ The notion was simple: force the landlords to abandon the countryside and to sell their land at bargain prices. To this end, the peasants cut down the landlord’s forests, sent cattle to graze on his pasture, smashed his machinery, and refused to pay rent. In some places, manors were set on fire…

“In an effort to stem the agrarian unrest, the government in early November reduced the due instalments of the redemption payments (payments for the land given the emancipated serfs in 1861) and promised to abolish them altogether in January 1907, but these measures did little to calm the rural districts.

“In 1905 and 1906 peasants by and large refrained from seizing the land they coveted from fear that they would not be allowed to keep it. They still expected a grand national repartition of all the non-communal land, but whereas previously they had looked to the Tsar to order it, they now pinned their hopes on the Duma. The quicker they drove the landlords out, they reasoned, the sooner the repartition would take place…

“The government faced one more trial of strength, this time with the radical left. In this conflict, there was no room for compromises, for the socialists would be satisfied with nothing less than a political and social revolution.

“The authorities tolerated the St. Petersburg Soviet, which continued to sit in session although it no longer had a clear purpose. On November 26, they order the arrest of Nosar, its chairman. A three-man Presidium (one of whose members was Leon Trotsky) which replaced Nosar resolved to respond with an armed uprising. The first act, which it was hoped would bring about a financial collapse, was an appeal to the people (the so-called Financial Manifesto), issued on December 2, urging them to withhold payments to the Treasury, to withdraw money from savings accounts, and to accept only bullion or foreign currency. The next day, [the Interior Minister] Durnovo arrested the Soviet, putting some 260 deputies (about one-half of its membership) behind bars. Following these arrests a surrogate Soviet assembled under the chairmanship of Alexander Helphand (Parvus), the theoretician of ‘permanent revolution’. On December 6, the St. Petersburg Soviet issued a call for a general strike to being two days later. The call went unheeded, even though the Union of Unions gave it its blessing.

“The socialists were more successful in Moscow. The Moscow Soviet, formed only on November 21 by intellectuals of the three principal socialist parties, decided to press the revolution beyond its ‘bourgeois’ phase. Their followers consisted of semi-skilled workers, many of them employed in the textile industry[6], professionally and culturally less mature than their counterparts in the capital. The principal force behind this effort was the Moscow Bolshevik Committee. The Moscow rising was the first occasion in the 1905 Revolution when the socialists took the lead. On December 6, the Moscow Soviet voted to begin the following day an armed insurrection for the purpose of overthrowing the tsarist government, convoking a Constituent Assembly, and proclaiming a democratic republic.

“On December 7, Moscow was paralyzed: the strike was enforced by Soviet agents who threatened with violence anyone who refused to cooperate. Two days later, government forces launched an attack on the insurgents; the latter responded with urban guerilla tactics. The arrival of the Semeonovskii Regiment, which used artillery to disperse the rioters, settled the issue. On December 18 the Executive Committee of the Moscow Soviet capitulated. Over 1,000 people lost their lives in the uprising and whole areas of the ancient capital were gutted…”[7]

As regards the pogroms, the general pattern was as follows. First the revolutionaries, usually led by young Jews, would call on the population to strike and free prisoners from the prisons, and would themselves tear down the symbols of tsarist authority, although “undoubtedly both Russians and Jews took part in the destruction of portraits and monograms”.[8] Then, a day or two later, when it was clear that the authorities were unwilling or unable to restore order, the anti-Jewish pogrom would begin.

Thus in Kiev the pogrom began on October 18. “A crowd of Jews seized the building of the City Duma, tore down national flags and mocked the portraits of the Tsar. One of the Jews cut the head out of a portrait [of the Tsar], put his own [in the hole] and shouted: ‘Now I’m the Tsar!’ Others declared to the stunned Kievans: ‘Soon your St. Sophia cathedral will become our synagogue!’”[9] “‘In its initial stage the pogrom undoubtedly had the character of revenge taken for the offence to national feeling. Subjecting the Jews they met on the street to blows, smashing shops and trampling the goods they took out of them into the dirt, the pogromists would say: “There’s your freedom, there’s your constitution and revolution; there are your tsarist portraits and crown”. And then on the following morning, the 19^th, a thousand-strong crowd made its way from the Duma to St. Sophia square carrying the empty frames from the broken portraits of the tsar, the tsarist monogram and smashed mirrors. They went to the university, repaired the damaged portraits and served a moleben, while ‘Metropolitan Flavian exhorted the crowd not to behave badly and to disperse to their homes’. ‘But at the same time that the people constituting the centre of the patriotic demonstration… maintained exemplary order in it, people joining it from the street allowed themselves to commit all kinds of violence in relation to the Jews they met and to people wearing the uniforms of academic institutions [students].’ Then the demonstrators were joined by ‘black workers, homeless inhabitants of the flea market and bare-footed people from the river-bank’, ‘groups of pogromists smashed up Jewish flats and stalls and threw out property and goods onto the street. Then they would be partly destroyed and partly stolen.’… The pogromists passed by the stalls of the Karaite Jews without touching them, and also ‘those Jewish flats where they were shown portraits of the emperor’. [On the 19^th the wealthiest Jewish shops in the centre were looted.] Proceeding from the fact that ‘almost two thirds of all the trade in the city was in the hands of the Jews’, [Senator] Turau calculates the losses, including the homes of the rich, ‘at several million roubles’. They set out to destroy not only Jewish houses, but also the flats of well-known liberal social activists…

“In all during the days of the pogrom, according to the approximate estimate of the police (some of those who suffered were taken away by the crowd), 47 people were killed, including 12 Jews, while 205 were wounded, one third of whom were Jews.

“Turau concludes his report with the conclusion that ‘the main cause of the Jewish pogrom in Kiev was the long-existing enmity between the Little Russian and Jewish population, based on the difference in their world-views. The immediate cause was the insult to national feeling by the revolutionary manifestations, in which a prominent role belonged to Jewish youth.’ The simple people saw ‘the Jews alone as being to blame for the insults and imprecations against everything that was holy and dear to it. It could not understand the revolutionary movement after the concessions given it, and explained it by the striving of the Jews to gain “their own Yiddish freedom”.’ ‘The failures of the war, at which Jewish youth always openly expressed its most lively joy, their avoidance of military service, their participation in the revolutionary movement, in a series of violent acts and murders of high-ranking people, and undoubtedly the irritation of the simple people against the Jews – that is why there were incidents in Kiev when many Russians openly gave refuge in their houses to poor Jews hiding from the violence, while sharply refusing to give it to young Jews.’

“The newspaper Kievlyanin also wrote about this. ‘Unfortunate Jews! What were these thousands of families guilty of?… To their own woe and misfortune the Jews have not been able to restrain their madmen… But, you know, there are madmen among us Russians, too, and we have not been able to restrain them.’

“The revolutionary youth went mad – and it was the elderly and peaceful Jews who had to pay for it…”[10]

Indeed, the older generation of Jewry did not support the young. “’[Jewish] orthodoxy was in a struggle, not always open, but hidden, against the Jewish intelligentsia. It was clear that orthodoxy, in condemning the liberation movement in Jewry, was striving to win the goodwill of the government.’ But it was already late. By 1905 the autocracy had generally lost control in the country. While traditional Jewry by that year had completely lost a whole, and already not the first, generation, which had departed into Zionism, into secular liberalism, rarely into enlightened conservatism, and – the most significant in its consequences – into the revolutionary movement.”[11]

“It is not surprising,” continues Solzhenitsyn, “that ‘in many places… an active struggle of prosperous religious elements in Jewry against the revolution was noticed. They helped the police to catch Jewish revolutionaries, and to break up demonstrations, strikes, etc.’ Not that it was nice for them to be on the side of the government. But… they not want to accept the revolutionary law, for they honoured their own. While for many young revolutionaries the religious ‘Union of the Jews’ in Bialystok and other places was ‘Blackhundredist’.”[12]

It must also be emphasized that the main motivation for this flood of Jews into the revolutionary movement was not the restrictions placed by the government on the civil rights of Jewry (which were in any case being quickly whittled down), but infection with the same liberal and revolutionary ideas as infected so many contemporary Russians. “’The participation of Jews in the general Russian revolutionary movement can only to a very small degree be explained by their inequality… The Jews only shared the general mood’ of the struggle against the autocracy. Is that to be wondered at? The young members of intelligenty families, both Russian and Jewish, had for years heard at home [such phrases as]: ‘the crimes of the authorities’, ‘a government of murderers’. They then rushed into revolutionary action with all their energy and ardour.”[13]

The pattern of the Kievan pogroms was repeated almost exactly in Odessa, except on a larger scale, as the report of Senator Kuzminsky makes clear. On the 18^th, the morning after the declaration of the Manifesto, “General Kauldbars, the commander of the Odessa military district, in order to ‘give the population the unhindered opportunity to use the freedom given by the Manifesto in all its forms’, ordered all the soldiers not to appear on the streets, ‘so as not to spoil the joyful mood in the population’. However, ‘this mood did not last for long. From all sides individual groups, mainly of Jews and young students, streamed towards the centre of the city’ with red flags of shouts of “Down with the autocracy!” and “Down with the police!” And orators summoned them to the revolution. From a metallic image on the Duma of the words ‘God save the Tsar!’, the first two words were broken off. They rushed into the Duma hall, ‘a huge portrait of his Majesty the Emperor was torn to pieces, while in the Duma the national flag was replaced with the red flag. They removed the hats from a protopriest, deacon and reader who were passing by in a cab to a pannikhida, and then later at the burial they stopped the procession ‘and interrupted the singing of “Holy God” with shouts of “Hurrah!”’. ‘They dragged along a dead cat and a scarecrow without its head and with the inscription “This is the autocracy”, and collected money on the spot “for killing the Tsar” or “for the death of Nicholas”’. ‘The young people, and especially the Jews, with an evident consciousness of their superiority began to point out to the Russians that freedom had not been given voluntarily, but had been snatched away from the government by the Jews… They openly said to the Russians: “Now we will rule you”’, and also: ‘We gave you God, we will also give you a tsar’.”[14] Prophetic words when we remember that it was little more than twelve years to the Jewish Soviet “tsardom”…

Soon the students were forcing workers to take off their hats in front of the red flag. When the workers refused, they were shot at. But though unarmed, they succeeded in dispersing the crowd. Then, however, another thousand-strong crowd of Jews began to fire at the workers… Four workers were killed. Thus “in various places there began fights and armed confrontations between Russians and Jews: Russian workers and people without fixed occupations, the so-called hooligans, began to catch and beat up Jews. They went on to break into and destroy Jewish houses, flats and stalls.”[15]

The next day the “counter-pogrom” of the Russians against the Jews began in earnest. Crowds of Russians of all classes carrying icons and portraits of the tsar, and singing “Save, O Lord, Thy people” marched into the centre of the town. There the revolutionaries shot at them, a boy carrying an icon was killed, bombs were thrown… Open warfare between Jews and Russians now began. The violence continued on October 20 and 21…

“On October 31 [21?] a crowd of Jews destroyed state emblems and seized the Duma, proclaiming a ‘Danubian-Black Sea Republic’ headed by the Jew Pergament. It was suggested that the Don and Kuban lands should be ‘cleansed’ of Cossacks and handed over to Jewish settlers. Moreover, Jewish organizations armed from four to five thousand warriors, and not a little blood was shed in conflicts with soldiers. All this was described by the correspondent of the [London] Times, who was a witness of the events, in an article entitled ‘A Regime of Terror’ (Jewish terror was meant). Then in London the chief rabbi of the Spanish communities Gasper came out in print denying everything (‘Not one Jew insulted the Majesty’ of the Tsar) and affirming that that Tsarist troops and police had killed four thousand completely innocent Jews! The Times correspondent from Odessa refuted this fabrication: in general there had not been thousands of Jews killed. During the Odessa disorders only 293 Jews had been buried, of whom many died a natural death. [16] The Englishman also pointed out that the provocation had been arranged by the ‘central Jewish organization in Switzerland which sent its emissaries from Poland to Odessa’. He quoted L.Ya. Rabinovich on how the transfer of arms had taken place. But such witnesses from objective foreign observers were extremely rare! On the other hand, the whole of the world’s press was filled with descriptions of the horrors of the Jewish pogroms, which rolled in an especially powerful wave from October 18 to 21 in the cities of Orel, Kursk, Simferopol, Rostov-on-Don, Ryazan, Velikie Luki, Ivanovo-Voznesensk, Kaluga, Kazan, Novgorod, Smolensk, Tula, Ufa, Tomsk, Warsaw, many others and in all the cities of the ‘Pale of Settlement’. Of course, nothing was said about how these pogroms had been provoked by the Jews themselves (especially often by firing at Russians from the windows of well-known Jewish houses). In our days it has become clearer that at that time social-democratic organizations led by Jews deliberately spread leaflets among the people calling on them to [start] Jewish pogroms.”[17]

The wrath of the people was directed not only against the Jews but against leftists generally. Thus in Tver a crowd set fire to the theatre in which the leftists were sitting – 200 perished. Another crowd threatened to do the same thing in Balashov, but thanks to the courageous actions of the governor, Peter Arkadyevich Stolypin, there were no victims.

And yet, considering the scale of the disturbances, there were far fewer victims than might have been expected – 1000 dead and several thousand wounded, according to one Jewish source. Again, the Jew G. Sliozberg, a contemporary witness who was in possession of all the information, wrote: “Fortunately, all these hundreds of pogroms did not bring in their wake significant violence against the persons of Jews, and in the vast majority of places the pogroms were not accompanied by murders.”[18]

For in 1905 faith and morality still held the great majority of the Orthodox people back from taking revenge against their persecutors. It would be a different story during the Civil War…

On October 27 the Tsar wrote to his mother “that the pogromshchiki represented ‘a whole mass of loyal people’, reacting angrily to ‘the impertinence of the Socialists and revolutionaries… and, because nine-tenths of the trouble-makers are Jews, the People’s whole anger turned against them.’ This analysis was accepted by many foreign observers, notably British diplomats like the ambassador at St. Petersburg, Sir Charles Hardinge, his councillor, Cecil Spring Rice, and the Consul-General in Moscow, Alexander Murray.”[19]

This analysis was also supported by Senator Kuzminsky, who concluded that “the October disturbances and disorders [in Odessa] were caused by factors of an undeniably revolutionary character and were crowned by a pogrom of Jews exclusively as a result of the fact that it was the representatives of this nationality who took the dominant part in the revolutionary movement”.[20]

Alexander Solzhenitsyn has shown by extensive quotations from Jewish sources that the Jews were well aware of the true state of affairs. Even the more honest Jews had to admit that 1905 was in essence “a Jewish revolution”. “Thus in November, 1905 a certain Jacob de Haas in an article entitled ‘The Jewish Revolution’ in the London Zionist journal Maccabee wrote directly: ‘The revolution in Russia is a Jewish revolution, for it is the turning point in Jewish history. This situation stems from the fact that Russia is the fatherland of about half of the overall number of Jews inhabiting the world…’”[21]

What part did the Church play in the disturbances? There were some lower clergy who expressed themselves against the Tsar.[22] But the great majority of the clergy were patriots. The higher clergy conducted themselves in general with great distinction. Thus, as we have seen, Metropolitan Flavian tried to restrain the patriotic crowds in Kiev. Other clergy were similarly brave. Thus Protopriest Michael Yedlinsky, the future catacomb hieromartyr, in full vestments, together with his clerics, choir and banners, headed a procession in the direction of the Kontactovi Square and Gostini Place, where some Jewish shops were located. The procession moved along the boulevard, cutting off the rioters from Gostini Place. People in the crowd removed their hats out of respect. When Batyushka turned to the rioters admonishing them, many of them calmed down and began to disperse, even more so because a squadron of cavalrymen began to move onto the square from Alexander Street.[23]

Another hero was Archbishop Platon, the future Metropolitan of North America. Charles Johnston writes: “On October 22, 1905… a huge throng of wildly excited townsmen assembled, inflamed by stories and rumors of misdoings, determined to raid the Jewish quarter [of Kiev]. Their pretext was that a Jew had cursed the Emperor and spat upon his portrait.

“When the multitude assembled Archbishop Platon was in his own church in full canonicals, with his miter upon his head. He heard the angry storming of the crowd without and realized its meaning and purpose. Instantly he came to a decision, and in robes and miter went forth to meet the multitude. Of the church attendants only two accompanied him. So the tumultuous throng came on, crying for vengeance upon the Jews, and Archbishop Platon went to meet them. It had rained heavily all night and was raining still. Paying no heed to the pools of water and mud that covered the street, the Archbishop, seeing that there was but one way to check the hysterically excited mob, knelt down in the street immediately in the path of the turbulently advancing throng and began to pray.

“The profound love and veneration for the Church which is at the center of every Russian heart was touched, and the multitude wavered, halted, grew suddenly silent. Those who were in front checked those who were behind, and a whisper ran through the crowd carrying word that the Archbishop was kneeling in the street praying, in spite of the mud and rain.

“He spoke, and his fiery words so dominated the multitude that he led the turbulent thousands to the church and made them promise, calling God to witness, that they would leave the Jews unharmed and return quietly to their homes. Thus the multitude was checked and the work of destruction was prevented by the great churchman’s fearless devotion.

“The impression which this exhibition of devoted valor made on the public of Kieff was immediate and profound. The Jews especially were full of gratitude…”[24]

Another bishop who spoke powerfully against the rebels was Archbishop Nicon of Vologda, who was martyred in 1919.

And in Moscow, another future hieromartyr, Metropolitan Vladimir, powerfully raised his archpastoral voice, rebuking the rebels and exposing the essence of the revolution. Thus on October 16, after the liturgy in the Kremlin Dormition cathedral, he said: “The heart bleeds when you see what is happening around us… It is no longer the Poles, or external enemies, but our own Russian people, who, having lost the fear of God, have trusted the rebels and are holding our first capital as it were in a siege. Even without this we have been having a hard time because of our sins: first harvest failures [in 1891, 1897, 1898 and 1901], then illnesses, then an unsuccessful war [the Russo-Japanese war of 1904-05], and now something unheard of is taking place in Rus’: it is as if God has deprived Russian people of their minds. By order of underground revolutionaries, strikes have begun everywhere, in the factories, in the schools, on the railways… Oh if only our unfortunate workers knew who is ruling them, who is sending them trouble-maker-agitators, then they would have turned from them in horror as from poisonous snakes! You know these are the so-called social-democrats, these are the revolutionaries, who have long ago renounced God in their works. They have renounced Him, and yet it may be that they have never known the Christian faith. They denounce her servants, her rites, they mock her holy things. Their main nest is abroad: they are dreaming of subduing the whole world to themselves; in their secret protocols they call us, the Christians, animals, to whom God, they say, has given a human face only in order that it should not be repulsive to them, His chosen ones, to use our services… With satanic cunning they catch light-minded people in their nets, promising them paradise on earth, but they carefully hide from them their secret aims, their criminal dreams. Having deceived the unfortunate, they drag him to the most terrible crimes, as if for the sake of the common good, and, in fact they make him into an obedient slave. They try in every way to cast out of his soul, or at any rate to distort, the teaching of Christ. Thus the commandments of Christ say: do not steal, do not covet what belongs to another, but they say: everything is common, take from the rich man everything you like. The commandments of Christ say: share your last morsel, your last kopeck with your neighbour, but they teach: take from others everything that you need. The commandments of Christ say: give to Caesar what is Caesar’s, fear God, venerate the Tsar, but they say: we don’t need any Tsar, the Tsar is a tyrant… The commandments of God say: in patience possess your souls, but they say: in struggle acquire your rights. The commandment of Christ orders us to lay down our souls for our friends, but they teach to destroy people who are completely innocent, to kill them only for the fact they do not agree with them, and do not embark on robbery, but just want to work honourably and are ready to stand for the law, for the Tsar, for the Church of God…”

“The sermon of Metropolitan Vladimir elicited the annoyance of the liberal-democratic press, and also of the liberal clergy. The latter either read the sermon in a shortened version, or did not read it at all. In the leftist newspaper Russkoe Slovo 76 priests published a declaration regarding their ‘complete non-solidarity’ with ‘the “Word” of Metropolitan Vladimir…’

“As a result of the actions of the priests quarrels also arose amidst their flock. The Synod, in response to this, unfortunately saw in the epistle of Metropolitan Vladimir, not a call to defend the Faith and the Fatherland, but ‘a call to the local population to defend themselves in the sphere of political convictions’, and in their ‘Resolution of October 22, 1905 № 150’ instructed the diocesan bishops and the clergy subject to them to make efforts ‘to remove quarrels in the population’, which, to a large extent, were continuing because of the opposition of the liberal priests to their metropolitan.

“But nothing could devalue or undermine the influence of the epistle of Metropolitan Vladimir on the Muscovites, and the true Russian people responded to it. The day after the publication of the ‘Word’, the workers began to serve molebens and return to work; the city water-supply began to work, the trams began to run, etc. Metropolitan Vladimir himself went to the factories and, after prayer, conducted archpastoral discussions with the workers.” [25]

The restoration of order in Russia was accomplished largely through the efforts of one of the great servants of the tsarist regime, the Interior Minister and later Prime Minister Peter Arkadyevich Stolypin. In the Duma his military field tribunals, which decreed capital punishment for the leading revolutionaries, were fiercely criticized. But he replied to one such critic: “Learn to distinguish the blood on the hands of a doctor from the blood on the hands of an executioner…”[26]

And so the 1905 revolution was crushed. But the revolutionary spirit remained alive, and the country remained divided. The Orthodox Christian Empire had struck back against the Jewish revolution; but the bell was tolling for the Empire…

[1] Pipes, The Russian Revolution 1899-1919, London: Collins Harvill, 1990, pp. 36-37.

[3] Polnoe sobranie zakonov Rossijskoi Imperii (A Complete Collection of the Laws of the Russian Empire), 3rd series, vol. XXV/I, № 26803 ®.

[4] Lebedev, Velikorossia (Great Russia), St. Petersburg, 1999, pp. 424-425 ®.

[5] Rodzevich, in A. Ascher, The Revolution of 1905, Stanford University Press, 1992, p. 12.

[6] The textile industry was virtually founded in Russia in the Orekhovo-Zuevo district by the freed serf Savva Morozov during the Napoleonic Wars. The Morozov family soon became rich, and in the 1850s Savva employed more than 1000 workers. His son Timothy took over the business, but was very cruel to the workers, which led in 1885 to the first organized workers’ strike in Russian history. Savva junior took over after his father’s death, and, as Valentine Tschebotariev Bill writes, “decided to build new, light, and airy living quarters for the workmen and their families. Savva improved medical care with remarkable efficiency and reduced the accident rate. And most important of all, he did away with the system of fines.” However, Savva admired Maxim Gorky, and gave large sums to the Social Democratic Party. Early in 1905, his mother heard of this and promptly removed him from the management of the firm. A few weeks later, on May 13, Savva Morozov shot himself. As Bill writes, the history of the Morozovs “is typical of the times and the development of the Russian bourgeoisie: the painful efforts of the first generation to extricate themselves from the burden of servitude, the coldblooded, uncompromising tyranny displayed by the second generation, and the rising tide of revolution which confronted the third.” It is thought that Gorky’s novel The Artamanov Business is based on the history of the Morozov family. A comparison between the fortunes of the Morozovs and the Artamanovs discloses a number of interesting parallels (“The Morozovs”, The Russian Review) (V.M.)

[8] Solzhenitsyn, Dvesti Let Vmeste (Two Hundred Years Together), Moscow, 2001, volume 1, p. 375 ®.

[12] Solzhenitsyn, op. cit., pp. 367-368. At the same time it must not be forgotten that the Jewish religion is revolutionary by nature – the Talmud preaches a kind of permanent revolution against the non-Jewish world.

[16] “According to information provided by the police, those killed numbered more than 500, of whom 400 were Jews, while the wounded registered by the police numbered 289… of whom 237 were Jews”.(Solzhenitsyn, op. cit., p. 397) (V.M.).

[19] Niall Ferguson, The War of the World, London: Penguin Books, 2006, p. 68.

[22] D.E. Leonov, “Antimonarkhicheskie vystuplenia pravoslavnogo dukhovenstva v period Pervoj russkoj revoliutsii” (Antimonarchist speeches of the Orthodox clergy in the period of the first Russian revolution), http://www.portal-credo.ru/site/?act=lib&id=2389 ®.

[23] "New Martyr Archpriest Michael Edlinsky", Orthodox Life, vol. 39, № 2, March-April, 1989.

[24] Johnston, “Archbishop Platon Discourses”, Harper’s Weekly, July 27, 1912, p. 10; quoted by Andrew Komendarov, in “[paradosis] Re: More Anti-semitism couched as ‘True Orthodoxy’”, orthodox-tradition@yahoogroups.com, February 8, 2006.

[25] Riasophor-Monk Anempodist, “Sviaschennomuchenik mitropolit Vladimir (Bogoiavlenskij) i bor’ba s revoliutsii” (Hieromartyr Metropolitan Vladimir (Bogoiavlensky) and the struggle against the revolution), Pravoslavnaia Zhizn’ (Orthodox Life), 53, № 1 (636), January, 2003, pp. 2-10 ®.

[26] Ariadna Tyrkova-Wiliams, “Na Putiakh k Svobode”, in Petr Stolypin, Moscow, 1998, p. 221 ®.

МОЛЧАНЬЕМ ПРЕДАËТСЯ БОГ...

ОГРАЖДЕНИЕ ХРИСТИАНСКОЙ СЕМЬИ ОТ ЛЮДЕЙ МIРА

Закон взаимного влияния одинаково приложим и для доброго, и для злого. «Обращающийся с мудрыми будет мудр, а кто дружит с глупыми, развратится», - было сказано еще около трех тысячелетий назад Соломоном - мудрейшим из людей (Притч. 13,21).

Душевная болезнь так же заразительна и опасна для окружающих, как и физическая, в особенности для слабых, неокрепших духовно организмов.

Может быть, некоторые думают, что душевному организму нужна, как и телесному, закалка. Но если телесная закалка при недостаточной осторожности может кончиться заболеванием, то душевная совершенно недопустима, как связанная с опасностью погубить душу от соблазна. И хотя соблазны и попускаются людям, так как, по словам Господа, «надобно прийти соблазнам», но, вместе с тем, Господь запрещает самим людям соблазнять - искушать друг друга, говоря: «Горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф. 18,7).

О сбережении себя от людей языческих воззрений наставляли первых христиан св. Апостолы. Так ап. Павел в послании к коринфянам пишет: «Не обманывайтесь: худые сообщества развращают добрые нравы» (1 Кор. 15,33). И далее: «...какое общение праведности с беззаконием? Что общего у света с тьмою? Какое согласие между Христом и Велиаром? Или какое соучастие верного с неверным? Какая совместность храма Божия с идолами? Ибо вы храм Бога живаго...» (2 Кор. 6, 14-17).

И если двери христианской семьи должны быть широко открыты для боголюбцев, то они должны быть закрыты для людей, живущих философией безбожия. Должны быть закрыты и для тех, кто, называя себя христианами, на деле распинают Христа, не гнушаясь смертными грехами. Про это так пишет ап. Павел: «Я писал вам не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остается блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником; с таким даже и не есть вместе... Итак, извергните развращенного из среды вас» (1 Кор. 5, 11-13).

При этом ап. Павел допускает поверхностное общение с окружающим нехристианским мiром, «иначе, - пишет он там же, - надлежало бы вам выйти из мiра сего» (5, 10). Очевидно, что здесь надо проводить резкую границу между вынужденными деловыми отношениями с людьми и добровольным тесным общением. Поэтому надо проявлять осторожность при приглашении в семью знакомых, при подборе для детей товарищей по играм и при приеме в семью домашних работниц.

Оправданием общения с беззаконниками и атеистами не может служить и родственная связь: мы знаем, что Господь родство считает не по плоти, а по духу: «Ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра и матерь» (Мк. 3, 35). Поэтому принятие, например, в семью для совместного жительства стариков, в том числе бабушек и дедушек или сирот из близких родных, можно делать лишь с благословения духовных отцов. И случается, что последние отказывают в благословении из-за опасности нарушения благочестивого и мирного уклада семьи близкими по плоти, но далекими по духу людьми.

И единственным оправданием нашего общения с близкими нам по плоти и не хотящими знать Бога может быть лишь исполнение заповедей любви и милосердия, выполнение которых обязательно по отношению ко всем без исключения, по заповедям Спасителя (Мф. 5,42-48; Лк. 10,36-37). Но в этом случае мы не должны приближать к себе таких родных, и общение с ними следует ограничить необходимостью.

Однако опасно прилепиться сердцем к людям, хотя и родным по крови, но неверующим и обладаемым страстями. Разделяя их переживания при жизни тела, мы будем близки к ним и после смерти и тогда не найдем покоя и мира души, видя их посмертные страдания. Очевидно, что таким людям надо служить и помогать по заповедям Господним, но сердца к ним не прилагать.

Об осторожности в этом отношении так пишет в одном письме старец Амвросий Оптинский (“Письма к мiрянам”): «В большие толки с братом своим не пускайтесь. Желая ему принести душевную пользу, остерегайтесь, как бы не повредить и себе. Знайте, что вы через брата должны будете в таком случае выслушивать глубины сатанинские, т.е. пагубные вражия возражения и сомнения, которые он изобретал в продолжение восьми тысяч лет. В силах ли будем опровергать это? И можем ли без вреда выслушивать?»

Итак, осмотрительность в выборе тесных знакомств и связей необходима, как ради нас самих, так еще в большей мере ради наших детей. Она была обязательна еще для евреев Ветхого Завета. И за воздержание в этом отношении уже тогда была обещана высокая награда: «Выйдите из среды их и отделитесь, говорит Господь, и не прикасайтесь к нечистому; и Я приму вас (Ис. 52, 11). И буду вам Отцем, и вы будете Моими сынами и дщерями, говорит Господь Вседержитель» (Иер: 3, 19; Ос. 1, 10; 2 Кор. 6, 17-18)

СОХРАНИМ ЛИ МЫ РУССКОЕ СЛОВО ?

Эти строки А.А. Ахматовой, написанные в годы Великой Отечественной войны, набатно звучат сегодня, когда мы, вопреки всем заветам, день за днём теряем самое главное достояние своё – свой язык. Довольно выйти на улицу, включить телевизор, чтобы ощутить это. Льётся отовсюду, оглоушивая, дикая смесь жаргона, матерщины и иностранных словес. Прежде русские люди, во всяком случае, немалая их часть, имели иммунитет к коверканию родной речи. Пример – речь старых русских эмигрантов первой волны, речь многих бывших узников ГУЛАГа. Трудно вообразить, но люди, десятилетия проведшие в заключении, среди уголовников, умудрялись сохранить совершенную чистоту речи, к ним не приставала никакая грязь. Ныне же ощущение такое, что вся страна превратилась в населённую «блатарями» зону. Кто-то отмахнётся небрежно от этого факта и тем обнаружит глубочайшее непонимание вопроса. Горячий защитник русского языка адмирал А.С. Шишков в своё время блестяще разъяснил суть оного: «Природный язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник дел. Возвышается народ, возвышается язык; благонравен народ, благонравен язык. (…)
Дар красноречия не спасает от презрения глаголы злочестивых. Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к Отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных.
Где учение основано на мраке лжеумствований, там в языке не воссияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господствует один только разврат и ложь. Одним словом, язык есть мерило ума, души и свойств народных. Он не может там цвести, где ум послушен сердцу, а сердце — слепоте и заблуждению. (…)
Итак, природный язык есть не только достоинство народа, не только основание и причина всех его знаний, не только провозвестник дел его и славы, но и некий дар, к которому, хотя бы и не рассуждать о нем, природа вложила в нас тайную любовь. И если человек теряет эту любовь, то с ней теряет и привязанность к Отечеству, и совершенно противоборствует рассудку и природе.
Вера, воспитание и язык суть самые сильные средства к возбуждению и вкоренению в нас любви к Отечеству».
Эту истину следовало бы помнить всем, но, в особенности, усвоить людям, относящим себя к русскому национальному движению. Презрение к собственному языку, небрежение к чистоте и красоте его, забвение его есть следствие непонимания истинной сути национализма, которое, в свою очередь, порождает его извращённые формы и неверные трактовки. Народ, нация начинается с языка и духа, неотделимых друг от друга. Если нет этого, то и нации нет, и нельзя возрождать национальное чувство, не заботясь, в первую голову, о языке и духе. Поэтому обязанность всякого националиста, всякого, кто причисляет себя к национальному движению, служить примером бережного отношения к этим двум основам народного самосознания. Вдобавок весьма странно бросать упрёк приезжим в незнании русского языка, если язык этот становится позабыт и исковеркан самими русскими. «Я полезу на нож за правду, за Отечество, за русское слово, язык», - эти слова В.И. Даля должны быть девизом всякого русского патриота.

Против русского языка сегодня ведётся война по двум направлениям: через масс-медиа и путём окончательного разгрома образования. Было бы ошибкой утверждать, что прежде наше образование не имело недостатков. Их немало было во все времена. Вот, что писал по этому предмету Л.А. Тихомиров: «Думается, что и в современных взаимных жалобах семьи и школы основа недоразумений – в тусклости воспитательных идеалов, в неясности зачем жить, а стало быть, и к чему готовить. Какие-то пробелы в этом отношении были, конечно, и в древнерусском воспитании, иначе оно бы не рухнуло так легко под напором, в сущности, довольно жалких европейских влияний. О фальшивости идеалов школ XVIII века, думаю можно и не распространяться. Они отцветают, не успевши и расцвесть. Но у нас, в настоящее время, нечто едва ли не хуже. Тогда хотя ошибались, а мы даже и не ошибаемся, а просто ни во что не верим». В своих воспоминаниях Тихомиров отмечал, что гимназисты выходились из стен гимназий сплошь нигилистами и атеистами, поскольку тогдашнее образование не давало им верных ориентиров. В Российской Империи образование изначально, во многом, устраивалось по западным лекалам. Это привело к многочисленным ошибкам. По первости доходило до того, что А.С. Шишков принужден был отмечать: «Ненависть к языку своему (а с ней понемногу, постепенно, и к родству, и к обычаям, и к вере и к отечеству) уже так сильно вкоренилась в нас, что мы видим множество отцов и матерей, радующихся и утешающихся, когда дети их, не умея порядочно грамоте, лепечут полурусским языком…» Этот крен, впрочем, постепенно выправился. Но осталось немало просчётов, о которых много писали русские публицисты того времени. М.О. Меньшиков считал большой ошибкой сведение образования исключительно к гуманистической форме, к букве и цифре при забвении многих знаний, важных для человека в повседневной жизни, которые могли бы дать ему ремесло, забвении «просветительского значения ручного, черного труда», позволяющего путём работы с живым материалом лучше постигнуть законы природы, нежели изучая их исключительно по книгам.
При многочисленных нареканиях на российское дореволюционное образование нельзя не заметить, что нарекания эти касались преимущественно недостатка идейного содержания в нём, на неумение воспитать юную душу. В противоположность этому советская система образования была глубоко идеологизирована. Но идеология, враждебная русскому национальному самосознанию, не могла дать доброго плода. Отсутствие идеологии сменилось навязыванием идеологии враждебной. При всём этом обе образовательные системы нельзя, пожалуй, упрекнуть в одном: они не плодили безграмотщины. Не в переносном, а в самом прямом смысле – не плодили людей, не ведающих элементарной грамоты. Ныне утверждающаяся система благополучно сокрушила и этот бастион. Диктант, проведенный в октябре среди первокурсников журфака МГУ, попавших на студенческую скамью с высокими баллами ЕГЭ по русскому языку, показал, что бывшие выпускники школ практически не владеют письменной речью. Сотрудники МГУ с трудом расшифровали в диктантах слова типа «софетских» (советских), «щетаца» (считаться). «Мы пришли к неутешительному выводу: студенты не просто забыли какие-то орфограммы, а вообще практически не владеют письменной речью, не имеют никакого представления о многих прецедентных именах и явлениях», – пишет в своей статье доцент МГУ Анастасия Николаева. По словам преподавателя, ведущей занятия в 101-й и 102-й группах газетного отделения, это традиционно сильные группы, туда отбирают лучших абитуриентов. Но и это не спасло ее от лицезрения таких словесных монстров, как поциэнт (пациент), рыца (рыться), удастса (удастся), врочи (врачи), нез наю (не знаю), генирал, через-чюр и т.д. В остальных группах курса ситуация была не лучше. Тогда на заседании кафедры стилистики русского языка было принято решение об общем тестировании всего курса. Текст для диктовки был выбран несложный, просто связный текст без всяких глубоких орфографических ловушек. Результаты диктанта таковы: только 18% студентов сделали в тексте меньше восьми ошибок (восемь и ниже ошибок мы решили принять за норму). Соответственно 82% с заданием не справились. Самое большое количество ошибок в одном диктанте – 80. Из 15 отличников (у кого по ЕГЭ 100 баллов) зачет смогли получить только 5. Один из студентов-отличников умудрился в одной работе сделать 25 ошибок...
Пресловутый ЕГЭ, несмотря на все протесты, продолжает своё победное (над образованием) шествие при поддержке российской власти. Нас уговаривали, что ЕГЭ поможет улучшить образование и уменьшить взятки. «Улучшение» мы можем наблюдать воочию. Если совершенное незнание родной истории не удивляло и раньше, то такой вопиющей безграмотности мы ещё не ведали. Что же касаемо взяток, то оные выросли за год аккурат в два раза. Как говорится, комментарии излишни.
Разумеется, дело не только в ЕГЭ. ЕГЭ – лишь один из инструментов шигалёвщины, ставшей подлинной идеологией нашей образовательной реформы. Наряду с этим идёт сокращение расходов на науку и образование, повсеместное закрытие сельских школ, которое убивает сразу двух зайцев: разрушает образование и мертвит деревню. Ползуче продвигается и очередная языковая реформа, разрешающая официально коверкать ряд слов, сокрушающая нормы русского языка. Последняя вызвала резкие протесты учёных. «Сама легализация неграмотных и неправильных слов и выражений является грубейшей стратегической ошибкой государства и общества, которые ее совершают. Наше правительство начинает легализовывать разного рода слова-выкидыши, которые являются искажениями, полипами-микробами на теле живого русского языка, возводя их в ранг здоровых слов, в ранг нормы. Молодое поколение, которое не имеет иммунитета, знания, исторического опыта, с легкостью принимает это новаторство и, таким образом, начинает само себя растлевать, даже не понимая этого, – сказал в интервью «Русской линии» руководитель Епархиального амбулаторно-консультационного центра «Воскресение», кандидат педагогических наук иерей Алексий Мороз. - Это одна из форм борьбы с русским народом. Что делает народ народом? Прежде всего, вера и единый язык. Язык – это словесная икона народа, которая хранит национальное, историческое, культурное и духовное наследство. Разрушь язык, уничтожь его – и народа не будет. Религия, философия, историческое мировоззрение человека, психология народа – все зиждется на языке, а без всего этого народ быстро превращается в электорат и растворяется в истории. Удар по русскому языку – удар по бытию русского народа. Не понимать этого – глупость или целенаправленная измена». Схожее мнение выразил профессор МГУ, доктор филологических наук Владимир Воропаев: «Сегодня наблюдается повсеместное раскрепощение нравов, которое выражается в либерализация речи и языкового стиля. К сожалению, Министерство образования, которое должно защищать русский язык, идет на поводу у этой тенденции и приспосабливается к этим отклонениям. В странах «старой Европы» – Англии, Германии – подобное языковое новаторство невозможно. Люди дорожат своей традицией. У нас же эта традиция нарушается».
Из всех народов проще всего управлять безграмотным, безмолвным стадом. Именно в такое желают превратить наши власти население России. Если движение в этом направлении будет продолжено, то впереди нас ожидает весьма безотрадная картина: полчища безграмотных «албанцев», гламурно-«патриотичных» приспособленцев, которых вырастил Путин, и которым, судя по последним тенденциям, Сталин путь озарил. Торжество серости, бессовестности и пошлости.
Это случится, если наше образование, наша жизнь в целом не будет, наконец, проникнута подлинным национальным духом, не будет содержать в себе русского идеала, основываться на русском воззрении, о необходимости которого так убедительно писал К.С. Аксаков, утверждавший: «Как человек, не имеющий своего мнения или воззрения, не имеет никакого: так народ, не имеющий своего мнения или воззрения, не имеет никакого (следовательно, бесплоден и бесполезен)». Это случится, если сегодня мы не сумеем спасти и сберечь великий дар, полученный нами от Бога – русскую речь. Ибо, как писал А.С. Шишков, «доколе мы не возлюбим языка своего, обычаев своих, воспитания своего, до тех пор во многих наших науках и художествах будем мы далеко позади других. Надобно жить своим умом, а не чужим».

11.11.2009

Igumen Barsanuphius (Grigoryevich Yurchenko) was born in 1880 in a prosperous peasant family in the village of Lozavatka, Mikhailovsky uyezd, Kherson province. He finished his studies at a missionary theological seminary. Until 1905 he worked as a teacher in the city of Alexandria. From 1907 he was a novice in the Kiev Caves Lavra. He was tonsured in the Lavra. From 1915 to 1920 he was a teacher in the Birzyukov monastery in Kherson diocese.

In 1918 he was almost shot by a band of Bolsheviks who demanded a large sum of money from the community under threat of death. The whole brotherhood had already been made to stand against a wall, waiting to be executed, but the sum of money demanded was somehow found and they escaped death. It was wonderful to hear Fr. Barsanuphius relate the unusually joyful condition he was in when he was so overcome by a foretaste of eternal life that death became something desired, he longed for it to come about as soon as possible. And how great was his disappointment when he did not achieve this aim because of the remission of the execution.

For a short time the community was subjected to the common lot of looting and repression. Then, under cover of night, Fr. Barsanuphius ran away and hid in the house of his brother. However, he was arrested and imprisoned in terrible conditions in stuffy, damp basements, where his cassock rotted away from the damp and, besides other sorrows of imprisonment in that terrible time, there were so many insects exasperating the prisoners that they had to be scraped off like rubbish.

After a time, in 1921, Fr. Barsanuphius was released and was appointed by Bishop Onuphrius (Gagalyuk) to a parish in the village of Verkhniye Vairaki, near Yelisavettgrad, where by his sincere and zealous service he soon won general respect both among the lay believers and among the clergy.

The rise of renovationism revealed him to be a firm warrior in defence of the truth of the Church and a fearless exposer of the schismatics. Therefore the diocesan hierarch, Bishop Onuphrius, appointed him missionary in the struggle against renovationism for the whole Alexandria region. Having received this assignment, he arrived in the city of Alexandria, which is part of the Yelisavettgrad diocese.

At that time there was no Orthodox church in the city. Moreover, none of the true believers was well-known. Fr. Barsanuphius appeared in the cathedral of the Dormition during the Liturgy, which was being celebrated by the renovationists, and stood unnoticed at the back. He was tall, with a big beard and was dressed in monastic garments with a staff and prayer-rope. His attractive outer appearance fully corresponded to his inner beauty. Since he could not fail to be noticed, at the end of the Liturgy he was surrounded by the believers, who were already worried by the creeping in of innovations into the church, which had been exposed by certain zealots of piety. One of them had a book of the canons of the Ecumenical Councils. From it they could see that the actions of the renovationists were not canonical. But the authoritative voice of the Church was necessary. Therefore the first questions put to Fr. Barsanuphius were: Was he Orthodox? Who was he? Where did he come from? And what joy there was when they learned the answer to this burning question. But at that point the unknown Fr. Barsanuphius was invited by one of the zealots of Orthodoxy Ivan Savvich Mironov to his house, where others had also gathered. There the real church situation was finally clarified: Fr. Barsanuphius told about his appointment to the Alexandria deanery and read the epistles against renovationism of Bishop Onuphrius and others. A discussion took place on how to take if only one church from the renovationists.

But this unexpected joy did not last long. Having learned the state of affairs in his new mission, Fr. Barsanuphius returned to the place of his former service, where he was arrested (in the autumn of 1922) and taken back to Alexandria, where he was put in prison. There he remained until April, 1923. The only contacts with him consisted in the above-mentioned zealots of Orthodoxy taking it in turns to bring him parcels (food, etc.). In the Great Fast Fr. Barsanuphius was released from prison. By that time, the above-mentioned group of people, who had started to build up an Orthodox parish, had grown into a large community, which after several attempts succeeded in getting the civil authorities to transfer one of the four renovationist churches (which was already fairly empty) to them. Fr. Barsanuphius was appointed the superior of this church, which was in the name of the Protecting Veil of the All-Holy Mother of God.

It was from this time that Fr. Barsanuphius' most active ministry began. The servant of God attracted everyone to himself by his unusually welcoming manner, his sincere love, his attentiveness to everyone, his kind, meek and humble manner and by his irreproachable personal life in fasting and unceasing prayer and abstinence in all things (on Wednesdays and Fridays the whole year round, and throughout the Great Fast, he ate nothing before the evening, and in the first week of the Great Fast and in Passion Week he did not eat for three days). During services he was attentive and concentrated, completely immersed in prayer. In the parish church services were conducted according to the monastic typicon, but they were not exhausting. One would go in on a weekday while he was serving and would hear his gentle voice from in front of the altar, and a certain peacefulness and compunction filled one's soul. The comparatively large church soon began to fill up with believers from all ends of the city. The rumours about what had happened in the church of the Protecting Veil and about the unusual batyushka spread far, even beyond the bounds of the region, and at almost every service there were people from the environs. Many who had attended the service went to Fr. Barsanuphius' flat for advice, asking what to do so as to have a right church. And they received the instructions they needed. Each of his services contained a simple edifying sermon, and in these sermons he fulminated against evil, the vices of everyday life, calling people to repentance. The truth was made clear and the lie of renovationism was exposed. The believers were exhorted not to condemn their brothers who had got caught in this or that net, but to pray for them. And in general batyushka used every opportunity to edify the people: whether during needs, or at feasts, over a cup of tea, the conversation always revolved around current church events or soul-saving themes. Many wanted to invite batyushka to their homes, and so invitations to a cup of tea were not uncommon. On these occasions batyushka would speak or read from the Gospel, especially for young youths and virgins, in whom he stirred up a desire for the truly Christian life. He would often read from the works of Bishop Ignatius Brianchaninov.

Very soon all the renovationist churches became empty and a large part of the city's clergy repented, while in the region out of eighty renovationist parishes there remained even less than ten. In fact, there was an extraordinary revival of church life in the city. Fr. Barsanuphius went to Patriarch Tikhon on church matters, and, since he was a hieromonk, he was raised by his Holiness to the rank of igumen (in 1923). When he returned, his flock rejoiced at the patriarchal blessing, and were strengthened by his reading epistles condemning the renovationist higher church administration in the church.

This greatly enraged the remaining renovationists, and especially the GPU. A group of renovationists was formed in the city led by Bishop John (Slavgorodsky) and a priest by the name of Chorny (who was, if not an open stooge of the GPU, then at any rate one of their co-workers who often visited that institution). This group, together with the city authorities, took measures to strike a blow at Fr. Barsanuphius and the community he led. But the religious exaltation had reached such proportions that the authorities decided not to undertake direct measures to liquidate the whole of the movement. Fr. Barsanuphius was arrested several times (in 1923, 1924 and January, 1925), and there was even an open trial attended by a great mass of people, in which Fr. Barsanuphius replied so wisely to the lawyers' ingenious questions that it served for his yet greater glory without engendering any serious consequences except, it seems, for a monetary fine. The trial was summoned because of the baptism of a child which had been carried out, supposedly, without the prior registration by the civil authorities - an omission that used to be punished with great cruelty.

Although the above-mentioned renovationist group had three empty churches, including a cathedral, it received permission from the authorities to use the single Orthodox church (of the Protection), supposedly on equal terms. In order to realize this aim, they with their bishop at their head came to the Protection church on Lazarus Saturday not long before the beginning of the service and demanded the hand-over of the keys of the Protection church on the basis of the instructions of the central authorities. Since rumours about the forthcoming invasion had already filtered into the community, the church was closed and the keys hidden. Up to a thousand people gathered. Some had come earlier to do confession (because of the large numbers of those wishing to do confession they were told to come before the service), while others had begun to assemble because of the rapidly disseminated rumour about what had happened in the Protection church. The whole of this huge number of people, who could not fit even into the spacious area around the church, strove to defend the church. They did not allow the renovationists even as far as the doors. The local authorities, who opposed the Orthodox in every way possible, came to the aid of the renovationists in all kinds of local communist organizations, including the komsomol and the mounted police. But all of these were unable to frighten or disperse the gathered people, who consisted mainly of fearless women tightly pressed to the main doors. Finally the fire-brigade appeared and drove the Orthodox away from the doors with their water cannons. Then the renovationists and their helpers went to the doors and with the help of locksmiths broke the locks.

The next day “Bishop John” entered the church and was met with “Many years, Master!” while the Orthodox stood to one side, shouting: “Wolf in sheep's clothing" and other names appropriate to his activities. From the moment the renovationists took control of the church it emptied. On the most holy days of Passion Week and Pascha the Orthodox were left without a church. The community was still strong at that time, and measures were immediately taken to obtain the return of the church to the Orthodox. An enormous number of signatures were collected, representatives of the community were elected and began to act. First they went to the regional centre of Kharkov. But since it was from there that permission for the renovationists to seize the church had been given, no positive results were obtained. They appealed to Moscow. And there with great efforts, after several journeys, and with the help of acquaintances among the powerful of the communist world, they succeeded in obtaining an order for the return of the church by the feast of the Transfiguration, 1924.

At the same time, the authorities accused Fr. Barsanuphius of being the organizer of the people's rebellion. To create a case, they also arrested several members of the parish council and group of fifty, including some women. Fr. Barsanuphius was arrested in the following manner. After midnight representatives of the authorities arrived at his flat, knocked insistently at the door, burst in and carried out a search. As a result of the search they supposedly found a packet with material implicating Fr. Barsanuphius in the organization of the rebellion. The packet turned out to be in the bed of the future Peter Mikhailovich Chernobyl (the future Archimandrite Nectarius), who happened to be sleeping there that night and who was also arrested. It was obviously a forgery, and Fr. Barsanuphius, when presented with it, said as much:

The investigator said something crude and laughed. Then he ordered Fr. Barsanuphius to dress quickly. Within a few days not only Fr. Barsanuphius, but all those who had been present in the flat were arrested and imprisoned in the local jail. The case lasted for more than three months with many interrogations and threats, but it was so mendacious that when it was passed to the so-called higher instance, it was terminated and all the prisoners (who included Fr. Nectarius) were freed after three months in prison.

On the second day after his release, Fr. Barsanuphius was again serving at the feast of the Transfiguration to a double general joy: the church had been recovered from the renovationists and batyushka had been released. And again batyushka's activity continued in the same spirit and with still greater power. But again not for long.

On the eve of the feast of the Nativity of Christ, in the same year, Fr. Barsanuphius was arrested during the night by the GPU and immediately despatched to Kharkov. The local GPU refused to tell the community where he was. But they guessed: representatives from the community went to Kharkov and obtained his release. He returned from Kharkov around the New Year, but again not for long.

Now something quite unexpected happened. Fr. Barsanuphius' activities had aroused the envy of the clergy, all the more since rumours began to increase that the community wanted to see him made a bishop. This became known to the diocesan hierarch, Bishop Onuphrius. For this or some other, more serious reason, in April, 1925 Fr. Barsanuphius was suddenly and unexpectedly appointed district dean and superior in the town of Pervomaisk (Olviopol), in Odessa diocese, where there was not one Orthodox church. At the very height of the community's flowering, Fr. Barsanuphius was torn from it and sent to a remote little town under the complete control of the renovationists. In his place was appointed a protopriest who later joined the sergianist schism. Under his leadership the community became so weak that the authorities blew up its wonderful stone church and everything came to an end. Then the same happened to all the other churches. Not a single church remained in the town.

No amount of delegations, signatures of the whole community or tearful appeals before the diocesan bishop could change this appointment. The community became widowed, and bitterly lamented its lot.

At this point Fr. Barsanuphius displayed self-sacrificial obedience. Without delay, with sorrow tearing his heart, he tearfully said goodbye to his flock and went into the unknown to fresh sorrows. On arriving in the new town, he with difficulty got to the cathedral church and in the presence of the semi-renovationist superior of the cathedral made an announcement about his appointment as superior and dean of the whole district to the members of the community. The superior, Protopriest S., received him coldly, but he was quickly surrounded by the love of the community and fixed up with a flat.

News about him circulated round the district already after the first service. The cathedral began to liven up. Priests and laymen arrived to consult him about moving from renovationism to Orthodoxy. Many of the laymen did not even know that their priests were renovationists. One of the protopriests, Simeon, left the renovationists and joined the Orthodox. And so the Orthodox now had a church in the town.

But this church revival was short-lived. The local renovationist bishop and the GPU became alarmed. On the second day of Holy Trinity, 1926, Fr. Barsanuphius was arrested and immediately despatched to Kharkov, while the only Orthodox church in Pervomaisk was closed. The petitions of the community were ignored. Fr. Barsanuphius was imprisoned in Kharkov prison, and after several months was again released, but without the right to leave Kharkov. On being released in a strange, overcrowded city, he had difficulty in finding accomodation and had to go to the GPU regularly for registration.

The future Archimandrite Nectarius organized services in Pervomaisk in private houses, and frequently went to Kharkov to visit Fr. Barsanuphius and bring back letters from him. On one of these visits he was ordained as a reader by Bishop Onuphrius.

In Kharkov, too, Fr. Barsanuphius soon won general respect and love. He visited what was almost the only Orthodox church, and sometimes served in it. His service in this church, where very many clergy and hierarchs who were not allowed to leave the city were gathered, did not last long, because in 1927 Metropolitan Sergius' notorious declaration was published. This caused new disturbances among the people and gave the authorities the excuse to intensify the persecution. Part of the clergy recognized the declaration; those who did not recognize it were arrested and sent into exile, while the non-commemorators ceased communion in prayer with the commemorators and began to worship in flats at night. Fr. Barsanuphius organized a catacomb community consisting of about ten people. The Orthodox led by Fr. Barsanuphius rejected Sergius’ declaration as being a God-hated abomination, a form of cooperation with the antichristian authorities.

Fr. N. Vinogradov and Igumen Barsanuphius went to meet Bishop Paul (Kratirov), but in the course of their conversation they came to doubt in the Orthodoxy of Bishop Paul, as a result of which Bishop Paul refused to give them his blessing (Archimandrite Nectarius explains this on the basis of Bishop Paul’s views being slightly to the left of the two priests’). The priests were much closer to Bishop Damascene of Staroduba.

Fr. Barsanuphius was dean of the Pervomaisk area, and, according to the witness to the OGPU of Ivan Chubtsov, was also active in the Zinovievsk (Yelisavettgrad), Alexandria and Kremenchug areas. The overwhelming majority of the parishes of his deanery followed him: in the villages of Pustelnikovo, Golovkovka, Zvenigorodka, Marto-Ivanovka, Ivanovka, Berezovka, Novaya Praga, Nedogarok, Krasnaya Kamenka, Voinovka, Schastlivoye, Kukulovka and Novostaroduba. Only the Pokrov church in Alexandria and the church in the village of Protopopovka remained with the sergianists. However, the Protopopovka Christians later joined the Josephites. In Alexandria the Josephite clergy – Protopriest A. Kotovich, Protopriest John Shvachko and Fr. Nicephorus Bryukhovetsky served in flats. There were no Josephite monasteries in Alexandria, but there were sisterhoods. In 1929 the superior of the church in the village of Berezovka, Hieromonk Abercius (Orlenko), tried to organize with some of his parishioners a secret skete in Siberia. This attempt failed and he returned.

So as to be sure about the truth and to avoid any self-willed actions, contact was made with Moscow, with Petrograd and with the authoritative hierarchs of the Church. By journeys or letters or messengers information was received, together with oral and written epistles of such hierarchs as Metropolitan Joseph of Petrograd, Metropolitan Agathangel, Metropolitan Cyril of Kazan, Archbishop Seraphim of Uglich, Bishop Basil of Priluki, Bishop Victor of Vyatka, Bishop Alexis of Voronezh, Bishop Hierotheus of Velikij Ustiug, and other bishops and priests. Copies of letters were received even from the locum tenens of the patriarchal throne himself, Metropolitan Peter, in which this hierarch clearly and simply exposed the unlawfulness of the actions of Metropolitan Sergius. In certain of these he with Christian love beseeches Metropolitan Sergius to renounce the course undertaken by him.

Fr. Barsanuphius decisively, with the aid of many believers, both in Kharkov itself and in his former parishes and in other places, supported the believers in various ways: by letters and by personal meetings. Thus as the persecutions connected with the declaration increased, and the Church that did not recognize Metropolitan Sergius was almost completely liquidated in its visible form, a community was formed around Fr. Barsanuphius which he served secretly. It consisted not only of local inhabitants, but also of people who arrived periodically from distant places: the Donbass, Kuban district, Poltava, Kherson, Odessa, and even Belorussia. Fr. Barsanuphius' activities in this period broadened considerably. He was as it were the centre of a well-known church district. He was visited by the clergy of dissolved monasteries, by priests, monks, nuns and laymen of every age and calling. Some came to receive consolation in sorrows, others on church business, others for personal spiritual instruction.

People came to him from all over. Young people of both sexes also came. They were captivated by his words and the beauty of his spiritual life, and declared their readiness to enter upon a God-pleasing life under his direction. Such people with his blessing lived sometimes in groups, being directed in their lives by his advice. However, he never created special rules for anyone. He gave general church rules to all those wishing to live a God-pleasing life: in the morning - morning prayers and the midnight service, at lunchtime - the hours, in the evening - Little Compline with the evening prayers. He blessed the more zealous to follow the whole cycle of services. In spite of the at that time widely spread phenomenon of secret monasticism, Fr. Barsanuphius tonsured none of those who desired it, and in general did not approve of that kind of monasticism. He is known to have tonsured only one novice of the Khoroshevsky monastery who was living in obedience to an older nun. To Fr. Nectarius he said: to serve the Church, you need to have been in a monastery for at least two years. However, to all of his spiritual children who were inclined towards the monastic life he gave the instruction to live in a monastic way: to pray, to fast according to the typicon, to avoid unseemly society, not to eat meat, and to strangers not to give the impression that you do not eat it. And in general he told his spiritual children who were not near an Orthodox church, which included almost everyone, to pray the services prescribed by the typicon: Vespers, Mattins, the Hours, the Typica, together with the reading of instructions - everything that was permitted for laypeople without uttering the priestly exclamations. The prescribed readings from the Apostle and the Gospel were read. And such prayers with chanting and reading were carried out sometimes even in the presence of large numbers of people, usually at night, in the flat of one of the believers. Commemorations of the dead were arranged, and there were even cases of burials. They themselves accompanied the dead with chanting of the Thrice Holy hymn, etc. Fr. Barsanuphius approved of these acts and would serve the burial service at a distance.

However, the GPU did not slumber. They discovered both the secret services and the appeals and letters that defined the relationship of all these people to the declaration of Metropolitan Sergius. On January 1, 1931, in one night a massive arrest was carried out of the bishops that remained in freedom, the other clergy and even the laypeople who had displayed some zeal in this respect.

Fr. Barsanuphius himself was arrested on January 16 for being “a leader of the Kharkov branch of the counter-revolutionary monarchist church organization, the True Orthodox Church”. From January to June the same accusation was levelled by the OPGU against all the leading Ukrainian Josephites. 140 were arrested: two bishops, fifty-two priests, nineteen monastics, seven deacons and readers, and sixty laypeople.

Those arrested were subjected to many and various kinds of tortures. The most common form of torture was deprivation of sleep for many days: people remained in this condition for 5, 10 and even 20 days in a row, standing or sitting under the observation of sentries who took turns at their posts. People were tortured day and night by being kicked or prodded; they did not allow them to doze off. Some were deprived of parcels, others were beaten, others were kept in solitary confinement, or in incredibly cooped-up conditions, in rooms which were full to overflowing and hermetically sealed in summer or very cold. Also, they would give them nothing to eat and then feed them to satiety without giving them anything to drink. Shootings were staged, and many other things.

Fr. Nectarius, the biographer of Fr. Barsanuphius, who died in the rank of archimandrite in the Russian Church Abroad in Jerusalem in 2000, apart from what he saw and heard, had to endure some of these torments himself. Thus he writes that in his cell was a sentry who allowed none of the prisoners to sit or sleep at night. Some of the prisoners went go out of their mind from sleeplessness, and were ready to sign anything to stop the torments (if they understood what they were doing when they signed). Archimandrite Nectarius was taken several times from the torture cell to interrogations. The interrogator would swear at him and shout:

“You’ll stand there until the Second Coming! But look, here’s a better idea: we’ll hang you upside down! And they you’ll sign!”

He took out a revolver, put it straight to Nectarius’ face and threatened to shoot. Then he beat him with the handle of the gun. But Nectarius still refused to sign.

He spent four or five days in the “standing chamber”. Then they gave him a rest for several days and again led him into the chamber. This time he had to stand without sleeping for eleven days. Then he was hurled into the basement, where the interrogator came with his revolver and said:

“This is your last place. Now we’ll sit down and decide your fate. Tomorrow you’ll be shot.”

It was February, very cold, and the basement was full of snow, but Nectarius was so weak and so wanted to sleep that he fell on the snow and fell asleep.

The next day he was taken to the district court in Poltava. However, the trial was still in the future. The interrogations continued. As a rule, they took place at night. Once during a nightly session the interrogator said to him:

“In your Scriptures it is written: ‘You must be obedient to every authority’. Why then do you not submit to Soviet power?”

“Let us suppose that,” said the interrogator. “I understand: you are against the civil authorities. But why are you against the Church? Why do you not recognize the lawful Metropolitan Sergius?” And, without waiting for my reply, he replied himself: “Because you do not need the Church, but politics! And counter-revolution! Therefore you have chosen for yourselves as instructors such counter-revolutionaries as your Metropolitan Joseph of Petrograd, and Demetrius of Gdov, and other most evil enemies of Soviet power…”

The aim of all these tortures was to get answers from those arrested that were desired by and useful to the NKVD. They wished to establish the existence of a fictitious revolutionary political organization and draw as many people as possible into it. For this they needed all kinds of information, even about non-existent things, and this they tortured their victims: was he there or there, who was also there, was such-and-such a person with you, what did they say, what did they read. Or: since you are already doomed, make a clean breast of it, reveal the counter-revolutionary organization and save yourself, etc. People were summoned for interrogation and torture at any time of the day or night. If they did not get what they wanted, the torturers continued their work, forcing people to write under dictation or simply sign a prepared protocol. If they did not get what they wanted, there would be more abuse, kicking, playing with revolvers under the accused person's nose, staged shootings, etc. They would say: "You will stand here until the very Coming of Christ", "We shall hang you head down and that's not all we'll do," "Your crime is such that you will be shot in any case, but you can save yourself - we're waiting for a sincere repentance." And then it was suggested that they save themselves by revealing the counter-revolutionary organization or becoming their man: "you can pray and do other such-like things, we don't persecute the church," etc.

The prosecutor’s conclusion declared that “the counter-revolutionary organization of churchmen, ‘The True Orthodox Church’, had many branches and embraced the whole of the Soviet Union”, including the Ukraine. There was supposedly a tightly organized structure in the Ukraine controlled by the centres in Moscow and Leningrad. This net, according to the OGPU, consisted of three main branches: Kharkov, led by Bishop Paul (Kratirov), Dnepropetrovsk, led by Bishop Joasaph (Popov), and Odessa, led by Fr. Gregory Seletsky and Abbot Barsanuphius. The first branch contained eleven groups: Kharkov, Sumy, Stalino, Kiev, Debaltsevo, Kadievo, Marioupol, Popasnyan, Berdyansk, Slavyansk and Krasnoluchinsk. In the second branch there were three: Novomoskovsk, Krivoy Rog and Ladyzhino. And in the third branch there were: Kharkov, Poltava, Yelisavettgrad, Alexandria, Nikolayev and Kherson. Each group was in its turn composed of cells: “Each group and cell had its immediate leaders chosen from the most trusted and reliable people, who had links with the leaders of the branches… Thanks to the constant links between the centres and the branches, a systematic leadership of the counter-revolutionary activities of the peripheral branches of the counter-revolutionary organization was guaranteed.” Such assertions were undoubtedly far from the truth. The Josephites not only were not in “constant contact” with each other, but sometimes had tense relations with each other.

On December 14, 1931 there took place the first trial in connection with the affair of the True Orthodox Church. A special meeting of the OGPU College passed a sentence of antisoviet activity on one hundred and twenty six people – fifty-three were condemned to three years in the camps, fifty-eight to exile to the northern regions for three years, five were deprived of the right to live in twelve inhabited points while being restricted to their place of residence for three years, and ten were released. On January 2, 1932 the College condemned the fourteen leaders: Bishop Paul, V.V. Podgorny and Fr. Gregory Seletsky to ten years in the camps, while Bishop Joasaph, Abbot Barsanuphius (Yurchenko), Abbot Eustratius (Grumkov), Archimandrite Macarius (Velichko), A.I. Krasnokutsky, N.V. Tolmachev, Fr. Theodore Pavlov, Fr. D. Ivanov, Fr. B. Kvasnitsky, S.P. Labinsky and Fr. John Skadovsky were sentenced to five years in the camps.

Protopriest Anthony Kotovich. A relative of Hieromartyr Nicholas Piskanovsky, he was born in 1885 in the village of Novy Dvor, Grodno province, in the family of a priest, and went to a theological seminary. From May, 1916 he served as a military priest near Riga and in Torzhok. From 1918 to 1921 he was priest of the church of Ivanovka, Taganrog uyezd, Then he moved to the Alexandria region, and served in the village of Kukulovka, Alexandria uyezd. He took no part in renovationism. In 1923 he was appointed second priest of the Protection church while Fr. Barsanuphius was first priest. When Fr. Barsanuphius was arrested, he took his place, and in 1926 became dean of the Alexandria region. He was arrested several times, both in connection with the affair of Fr. Barsanuphius and for his refusal to recognize the declaration of Metropolitan Sergius. When Fr. Barsanuphius was arrested and the new superior of the Protection church submitted to legalization, Fr. Anthony publicly declared in the Pokrov church, where he was serving as dean, that he was leaving the jurisdiction of Metropolitan Michael of the Ukraine. In March, 1928 he came under the omophorion of Bishop Alexis (Buj) of Voronezh. Most of the parishes of the deanery followed him. But since there was no church in Alexandria itself, he began to serve together with Protopriest John Shvachko and Priest Nicephorus Bryukhovetsky in flats, celebrating the Liturgy every day. After the arrest of Bishop Alexis, he came under the omophorion of Bishop Maximus (Zhizhilenko). Soon after this, he was arrested for the last time in 1929 in connection with the discovery in the flat of the Glinsk dean, Fr. Simeon Ryabov, of antisergianist literature sent him by Fr. Anthony. Fr. Anthony was imprisoned and charged with being “a participant in the Alexandria group of the Odessa branch of the counter-revolutionary monarchist church organization, the True Orthodox Church”, and on January 3, 1930 was sentenced to five years (according to another source, three years) exile in accordance with article 54-10. He was sent to Yeniseisk (or the north) and shot in the second half of the 1930s.

In March, 1928 Fr. Anthony’s Matushka Nina Feofilovna brought to Bishop Alexis in Voronezh a petition that he accept the Alexandria parishes under his omophorion. She was also arrested, with six priests, a deacon and three laymen, on January 16, 1931, and was subjected to tortures in the GPU in Alexandria. She was exiled, and returned at the end of her term. What happened to her thereafter is unknown. Several of those who attended Fr. Anthony’s illegal services received long sentences. One of them, the virgin Charitina, received a ten-year sentence in the camps.

Priest John Polikarpovich Shvachko. He was born in 1873 in the village of Gubovka, Alexandria uyezd, and went to a theological seminary. He served in a church in the Alexandria region, but after its closure in 1926 found himself without a parish. He lived in Alexandria. On January 16, 1931 he was arrested for being “a participant in the Alexandria group of the Odessa branch of the counter-revolutionary monarchist church organization, the True Orthodox Church”, and on December (September) 14 was sentenced in accordance with article 58-10 to three years’ exile in the north. Nothing more is known about him.

Priest Hilarion Pavlovich Genkin. He was born in 1881 in Yelisavettgrad, and finished his studies at a theological seminary. In 1909 he was ordained to the priesthood. He served in the village of Krasnaya Kamenka, Alexandria region. In June, 1929, Fr. Hilarion, together with the Inguletsky dean, Fr. Nicholas Fomenko, went to Petrograd and was received by Archbishop Demetrius under his omophorion. The Alexandrian Josephites commemorated Vladykas Alexis and Demetrius until 1931. Fr. Hilarion succeeded Fr. Anthony Kotovich as Josephite dean of Alexandria. But the life of the deanery was de facto administered in many things by Archimandrite Barsanuphius, who had served there until the middle of the 1920s. In 1930 Fr. Hilarion was placed under guard on a charge of antisoviet agitation “against the removal of bells”, but was not condemned. On January 16, 1931 he was arrested in Krasnaya Kamenka in connection with the affair of the Alexandria group of the Odessa branch of the True Orthodox Church. On January 17, 1931 he was arrested for being “a participant in the Alexandria group of the Odessa branch of the counter-revolutionary monarchist church organization, the True Orthodox Church”, and on December 14 was sentenced in accordance with article 58-10 to three years in the camps and sent to a camp. Nothing more is known about him.

Priest Gregory Rodionovich Bublik. He was born in 1889 in the village of Aleshka, Tauris province, and went to a theological seminary. As a priest, he served in the village of Krasnaya Kamenka, Alexandria region. In 1930 he was under investigation “for anti-Soviet agitation”, but was not condemned. On March 10 (or January 16), 1931 he was arrested for being “a participant in the Alexandria group of the Odessa branch of the counter-revolutionary monarchist church organization, the True Orthodox Church”. On December 14 he was sentenced in accordance with article 58-10 to three years in the camps and was sent to a camp in the north. Nothing more is known about him.

Priest Ivan Savvich Zhushman. He was born in 1882 in the village of Zelenoye, Petrovsky uyezd, Kursk province, into a peasant family, and went to a theological seminary. He served in the village of Schastlivoye, Alexandria region. On January 17, 1931 he was arrested for being “a participant in the Alexandria group of the Odessa branch of the counter-revolutionary monarchist church organization, the True Orthodox Church”. On December 14 he was sentenced in accordance with article 58-10 to three years’ exile and was sent to the north. Nothing more is known about him.

Priest Dionysius Arkadyevich Oratovsky. He was born in 1871 in the village of Maleshty, Moldavia, and went to a theological seminary. He was ordained to the priesthood and served in the church in the village of Kukulovka, Alexandria region. In 1928 he was under investigation on a charge of “incorrect composition of lists of believers”, but was not condemned. On January 17, 1931 he was arrested in Kukolovka in connection with the Alexandrian group of the Odessa branch of the True Orthodox Church. On December 14, 1931 he was sentenced in accordance with article 58-10 to three years’ exile in the north. Nothing more is known about him.

Priest Theodore Vasilyevich Belinsky. He was born in 1879 in the village of Krasnopolye, Alexandria region. He finished his studies in a theological seminary. He was ordained to the priesthood and served in the church of Kukolovka, Alexandria uyezd. On January 17, 1931 he was arrested in connection with the Alexandrian group of the Odessa branch of the True Orthodox Church. On December 14, 1931 he was sentenced in accordance with article 58-10 to three years’ exile in the north.

Priest Nicetas Porfiryevich Olshansky. He was born in 1886 on Donskoye farm, Preobrazhenskaya station, Khoper uyezd, in a Cossack family. He finished his studies at a theological seminary. He was ordained to the priesthood and served in the church in the village of Voinovka, Alexandria region. In 1926 and 1929 he was under investigation on a charge of antisoviet agitation, but was released after two months. On January 17, 1931 he was arrested in connection with the affair of the Alexandria group of the Odessa branch of the True Orthodox Church. On December 14, 1931 he was sentenced in accordance with article 58-10 to three years in the camps, and sent to Siblag. On September 4, 1933 he was released from the camps and departed for Sukhumi. Nothing more is known about him.

Few of those condemned in this trial returned home. Many died in unbelievably difficult circumstances. Fr. Barsanuphius himself received five years in the Temnikov camps, and was then transferred to the Sarov camps, where he was accomodated in the main church.

To his great joy, Fr. Nectarius met Fr. Barsanuphius again in the Temnikov camps. “They put him in our barracks, and now we were able, as before, to pray together, celebrate services and have spiritual discussions. Communion with him brought me great consolation. Every time I received a blessing from him, I experienced a joyful feeling, and if there was bitterness or disturbance in my heart, it immediately left me. Not only to me, but also to the other believing prisoners batyushka brought consolation in the sorrows and difficulties of camp life. His friendly manner and radiant external appearance attracted everyone. His behaviour in the prisons and camps, as Fr. Nectarius observed, was remarkable. He said with complete sincerity that prison for him was a spiritual school, and he accepted imprisonment as an opportunity for spiritual improvement, without fear and with gratitude to God.

Fr. Barsanuphius was placed in the cells of inveterate recidivists, criminals who had lost all human feelings, bandits, murderers, thieves, etc. And here his truly Christian behaviour often pacified even these beasts in human form. Some of them became so attached to batyushka that even before parting with him they sought to communicate with him by correspondence or in some other way. In the cell he behaved as a priest and a monk. In spite of the noise and shouting and swearing, and the heavy tobacco smoke, he would stand for hours in prayer with his prayer rope, as if not noticing the situation around him. Whatever parcels he received he shared with everyone. He did not descend to the environment he was in, but neither did he despise it; he forced everyone to look on him as a true servant of God. In the camps, in spite of all prohibitions, he categorically refused to do any work and did not allow his external appearance to be changed in any way: only by force was he shorn and his beard shaved off. He was never despondent, always in a state of prayer. He comforted many.

During Fr. Barsanuphius’s first sentence, as he was being driven from camp to camp in unimaginable conditions, he nearly died from typhus. In Sarov he was beaten almost to death by the criminals, and on leaving camp in the middle of the 1930s he was a completely hunched-up invalid, like St. Seraphim of Sarov, unable to walk without the help of crutches. It was difficult to recognize the comparatively young, tall, well-built Fr. Barsanuphius.

As a result of his invalid condition, and through his relatives' getting to know the authorities, at the end of his sentence he was able to return to Kharkov. Externally he had changed, but internally he was the same man. And without losing a minute he started work: the saving of souls. Once again there were services in his flat and in the flats of others; services were conducted at night; he communicated and strengthened the remaining believers.

The persecution had reached the point where it was dangerous to have icons in a cooperative house, and even in private houses; it was risky for those serving in Soviet institutions even to look into a church or to cross themselves in public. Burials were now carried out with a special Soviet ritual, with music and red flags. In families children who were studying in schools often persecuted their parents who practised religious rites.

Since it was now almost impossible for a priest to walk in the streets in priestly attired and not be noticed, Fr. Barsanuphius took off his priest's clothes and took on the appearance of an old man in the usual Russian long shirt with a belt round his waist. In this way he was able to visit many of his faithful spiritual children, both in his former parishes and in other places: in the Kuban, the Donbass, Belorussia, in several towns of the Ukraine and in Odessa. His main aim in these trips was to celebrate the Divine Liturgy, take confessions and give communion. Only his faithful, who knew each other, attended these services.

Fr. Nectarius was a witness of one of these journeys of Fr. Barsanuphius. In a house surrounded by a high fence on the edge of a town, batyushka confessed people for two days, and during the night. News of his whereabouts passed from one person to another. There was not even time to eat. Other priests carried out a similar type of service in other towns. Some lived in one place without any kind of registration; only the family with whom they lived knew about them, together with those who came to the services, which were carried out sometimes in underground churches. There was such a priest in the Kharkov region. And another in the Donbass. One priest went around with a grinding lathe. One archimandrite, on returning from the camps, became a stove-repairer.

In the course of his service as a priest in the Soviet period, Fr. Barsanuphius was arrested up to 25 times. In all interrogations he behaved fearlessly, with the dignity of a servant of God. In difficult moments, as he himself said, he fell silent, praying inwardly until he received an inner reply, and without paying attention to the enraged interrogator. Then he gave a fitting reply that broke all the cunning webs of the interrogator, who then, changing his tone, praised the direct and courageous confessor.

The main thing for Fr. Barsanuphius was to keep the commandments of God and the canons of the Church without admitting any concessions. Nothing could make him transgress the established ecclesiastical laws concerning marriages and the burials of, for example, suicides or non-Orthodox.

He was counted worthy of grace-filled revelations and visions. Thus in the camp in Sarov, after he had been beaten, the Lord counted him worthy of an inner spiritual illumination. And during a serious illness he was transported as it were into the other world and had a whole series of visions. And there were others during the celebration of the Divine Liturgy.

Though an invalid, Fr. Barsanuphius would periodically go to serve his flock in various parts of the Ukraine, Belorussia and the Kuban. During one of his trips, to Odessa at the end of 1936, he was arrested and put in prison, where he was deprived of every means of communication with the outside world. At the end of the investigation, on May 21, 1937, he was sentenced to five years in Kolyma, the coldest part of North-Eastern Siberia. According to some sources, he was released from there on June 13, 1942. However, according to another source, Fr. Barsanuphius did not arrive at the camp. We have no information about the long and difficult journey there in railway cars. But a chance eyewitness described a person who looked just like him and who died in Kamchatka, without arriving in Kolyma....

На официальном сайте зарубежной патриаршей митрополии появилось сообщение о том, что 23 июня с.г. г-жа Светлана Медведева, супруга «президента» РФ, посетила кафедральный Собор Пресвятой Богородицы Всех Скорбящих в г. Сан-Франциско. Сообщение было сделано также на официальном сайте МП от 24-6-2010 в сокращении, без указания автора: о. Петра, без мнения г-жи Медведевой о русских в эмиграции и преподнесения икон.

Автор статьи ключарь собора Прот. Петр Перекрестов в верноподданнических, чувственных тонах (в стиле хвалебных статей о Великом Отце народа) отметил, что это посещение важно тем, что в этом соборе был преодолен три года тому назад раскол и восстановление единства РПЦ. Как о. Петр сообщил, главной причиной посещение собора г-жи Медведевой было «желание приложиться к мощам св. Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского Чудотворца».

Так как она «предпочитает, чтобы не было много людей», и для ее безопасности информация о ее посещении не разглашалась и «мы дали ей самое дорогое, что могли – наши сердца». Был отслужен молебен Св. Иоанну Шанхайскому и Сан-Францисскому, за которым были возглашены «молитвы о Державе Российской, Президенте Димитрии, Светлане со родственниками и о священноначалии и верных чадах Русской Церкви».

По окончании молебна супруга президента возложила на раку Святого цветы, поклонилась и приложилась к мощам. Архиеп. Кирилл благословил в подарок г-жу Медведеву иконой Св. Иоанна, а она «передала соборному приходу икону преподобных Петра и Февронии, покровителей семьи, любви и верности. День семьи, любви и верности был учрежден в 2008 году по инициативе Светланы Владимировны и теперь стал всероссийским праздником... и данная икона - дар и от него (супруга) и от нее».

О. Петр сообщил г-же Медведевой о том, что 10 мая 2006 г. поздно вечером за день до голосования, зная о большом несогласии между делегатами, проект резолюции Собора, положили на мощи Св. Иоанна и отслужили молебен. Не смущаясь сообщаемым, о. Петр сказал г-же Медведевой, что «резолюция была принята почти единогласно!». Он не сообщил о том что, несмотря на попытку разгрома Русской Зарубежной Церкви, она сохранилась, так как на «унию» с МП согласились не все духовные лица и миряне.

Оканчивает свое повествование о. Петр: «после личной встречи с нею, я понимаю, почему Святейший Патриарх Алексий высоко ценил ее. Святитель Иоанн (Максимович) говорил, что «Россия восстанет, когда полюбит веру и исповедание православия, когда увидит и полюбит православных праведников и исповедников». В лице супруги Президента России мы почувствовали эту любовь России к православию и святости».

В статье о. Петра можно найти, с чем многие верующие в Зарубежной Руси не могут согласиться в частности с тем, что Отечество это современная РФ. Также нельзя согласиться с тем как используется имя Св. Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского, относившегося отрицательно к МП.

Как верующим известно, в Отечестве по-прежнему остался просоветский политический строй, которому подчинен как патриарх, так и митрополитбюро. Как известно там нет свободы печати, и не соблюдаются основные права человека.

О каком религиозном, национальном и культурном сотрудничестве Зарубежной Руси с правительством РФ и подчиненной ему руководству МП может быть речь, когда в Отечестве русских преследуют, как нацию, а верующих за нежелание быть в патриархии?

Ниже приводится один из документов знакомящий с тем, что Святой Владыка Иоанн, архимандрит Филарет (в будущем Первоиерарх РПЦЗ) и другие священнослужители были против сотрудничества и «унии» с советской патриархией. Они не поверили распускаемым слухам о том, что Зарубежного Синода более нет, что единство РПЦЗ с МП восстановлено.

Потери после войны в Китае и Европе были большими. Но Церковь в Зарубежной Руси сохранилась – деятельность Синода РПЦЗ была возобновлена, состоялись хиротонии новых Архиереев и рукоположений священников, и по всему миру, куда переселились русские люди, были построены новые храмы. МП не достигла тогда желаемых советским правительством результатов уничтожения РПЦЗ.

Теперь именами духовенства, воинами Белых Армий и тех, кто бежал из советского «рая» неокоммунисты и «униаты» бессовестно пользуются. К сожалению, к этой пропаганде присоединились по не совсем известным причинам некоторые из потомков, отцы и деды которых были несогласными с тем, как была создана МП, а перед этим подписана Митрополитом Сергием Декларация лояльности советскому правительству. Они стараются убедить не только себя самих, но и других что Св. Иоанн, Архиереи, духовенство и верующие всегда мечтали об воссоединению с созданной советской властью патриархией.

Служба ОВЦС сообщила 2-07-2010 о том, что 1 июля священнослужитель МП прот. Алексей Киселевич в Никольском храме «В Шанхае молитвенно почтили память святителя Иоанна Шанхайского» с акафистом угоднику Божьему, а после окончания молебна хор традиционной балканской музыки из Сербии «Балканополис» дал концерт духовных песнопений. Как сообщается, храм был предоставлен для богослужений на период проведения ЭКСПО-2010. 18 Июля также сообщено, что 13 июля в Нью-Йорке состоялась встреча Митрополита Илариона с Архиепископом Наро-Фомским Юстинианом, возглавляющим приходы МП в Северной Америки. Архиепископ рассказал о своей поездке в Сан-Франциско к мощам Святителя Иоанна Шанхайского. При встрече, на которой присутствовали также протоиереи Серафим Ган и Евгений Гончаренко, обсуждалось проведение празднования 90-летия Русской Православной Церкви Зарубежом.

Считаем, что, войдя в состав МП, клирики и миряне как в прошлом в Китае и Европе, так и теперь покинувшие РПЦЗ административно подчинившись патриархии, не являются уже частью Зарубежной Русской Церкви. Те же из них кто приобрели паспорта Р.Ф., т.е. ставши полностью зависимыми от законов Кремля, стали правительственными агентами. Вероятно они уже более не «хранящие таинство веры в чистой совести» (1м Тим. 3,9) и не задумываются о Страшном Суде и где им придется за Измену Церкви провести бесконечность.

В конце июля и начале августа, в храме Си-Клифском (штат Нью-Йорк), настоятелем которого внук одного из протоиереев в нижеприводимом патриаршем указе, будет праздноваться годовщина Крещения Руси и «воссоединения» РПЦЗ с МП. Какое и чье «единение» непонятно будут праздновать эти религиозные отщепенцы?

В прошлом верующие в Китае и Европе доказали свою верность Христу не пойдя на посулки МП; " Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся"(2 Кор. 4,8) Теперь опять, не впав в отчаяние, духовные лица и верующие в Южной Америке, в приходах Австралии, Северной Америке и Европе организовывают епархии, строят храмы, для которых хиротонисаны новые Архиереи и священники. И опять доказана правдивость слов Священного Писания: «Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16:18).

Как присоединившееся к патриархии духовенство, так и руководители различных эмигрантских организаций подчинившихся неокоммунистам, продолжают делать вид, что не замечают того, что для правительства РФ и МП они более не нужны, что предателям нигде веры нет, что мнение о них как врагов не изменилось и поэтому уже начата замена в Зарубежной Руси более надежными Кремлю ставленниками.

Подумав, никто не станет возражать, что почти всё наше телевидение, весь наш радиоэфир, весь наш глянец являют собою образ клоунады, образ ковёрных, резвящихся пред новейшими объективами, микрофонами, смартфонами. И геро-ями нынешних телеэкранов, нынешних радиостудий, героями Интернета стали девицы а lа Ксения Сопчак, юноши а lа Серёжа Зверев, играющиеся в телеви-дение, играющиеся в радио, играющиеся в во что угодно. И в результате всего этого кривляния разучившиеся нормальной жизни, но страстно желающие всех до единого заставить втиснуться в их хоровод, представляющий видимость жизни, примерный образ которого изобразил ещё Федерико Феллини в финале своего главного фильма «8 ½».

Таким точно вертлявым ковёрным на ТВ был и известный не менее ведьмач-ки Сопчак… Иван Охлобыстин! Тоже с меткой шельмы: ведьмачка гнусавит, а сей Ваня картавит, и довольно, прилично. Ну, и пусть бы себе развлекал он доверчивых телезрителей… Но Охлобыстин Иван решил поиграться ещё и в… православие. И это тоже было бы ничего - кто нынче не играется в православие? Но Охлобыстин то… игрок масштаба Ксении Сопчак! Поэтому, захотев поиграться в православие, он, как та старуха, которая потребовала, чтобы сама Золотая рыбка ей служила, так и Охлобыстин сразу потребовал у Московской Патриархии себе епитрахиль. И, если в те благословенные годы рыбка только хвостом махнула, оставив старуху у разбитого корыта, то в наши дни, пропитанные экуменическим духом, требование Охлобыстина было немедленно удовлетворено. И тоже бы ничего… ну, знаем же мы, как Кудияр - атаман стал игуменом Питиримом. Но не пошел Охлобыстин по пути Кудияра - атамана, посвятившего себя воле Христовой. Душа Охлобыстина - клоуна тащила его назад в преисподнюю телевизионных софитов и сценарной брехни. Ибо: Непрестанно служить Господу безъ развлеченiя (1 Кор. 7. 35) - вот на это, сия душа оказалась неспособной.

И «отец» Охлобыстин, ничтоже сумняся, снова предстал пред священ-ноначалием Московской Патриархии и теперь уже, потребовав благословить его, «иерея Иоанна», на возобновление своей актёрской жизни. Естественно, за такое пренебрежение к священному сану Золотая рыбка оставила бы и Охлобыстина у разбитого корыта, то бишь, немедленно сняла бы с него сан и пендалем спустила бы его с православной лествицы. Но не таково священноначалие Московского Патриархата! Охлобыстин незамедлительно получил благословение на лице-действо пред кинокамерами.

И этот позор смиренно снесла бы наша паства - электорат. Тот же растлевающий телевизор, не выключающийся ныне ни в одном доме ни на секунду, сколько приносит всяких гнусных сообщений, например, о педофилии католического священства. Папа римский не успевает приносить извинения за это надругательство над священным саном. А тут, всего лишь, священник попросился на время покривляться в мiру, который во зле лежитъ. Да, это для нашего времени, всего лишь, как попроситься выйти из класса во время урока в туалет.

Ну, а теперь узнай, бывший русским, народ, что нашлись в твоей среде люди, сказавшие этому невиданному в церковной среде разгильдяйству, словами Святаго Протока, Предтечи и Крестителя Господеня Iоанна: Не должно!

И трухнуло священноначалие МП! И попросило Охлобыстина на время… Но, услышим из уст самого артиста рассказ о том, чего никак не должно делать, если ты священник!

- Проблема в том, что общество еще никак не готово к тому, что священ-ники могут совмещать свою деятельность с какой-то светской деятельностью. Дело в обществе. Потому что церковь, по большому счету, она толерантна. Вот если бы не было истеричной этой пены, не нормального думающего человека - будь то интернет, будь то улица, будь то печатные издания, а именно пены, которой все равно, насчет чего спорить… Вот поэтому моя противоречивая фигура стала одной из пробоин. И я решил так, что с учетом этой критики бессмысленной… И я решил, что с учетом того, что я все-таки, при всей своей странности, верное чадо церкви, мне имеет смысл попытаться защитить ее от лишней критики. В лице себя самого. Пойти на само-уничтожение. И я, придя к этим выводам о том, что общество все-таки не готово, несмотря на то, что я не испытываю никакого внутреннего диском-форта от того, что снимаюсь в кино, пишу сценарии, служу литургию, потому что это совершенно разные вещи, правда ведь? То есть ты можешь совмещать варить суп и любить ребенка - это из разных концов.

И я написал на Святейшего письмо, что, несмотря на то, что мне разре-шено официально канонически служить (а собрать из-за меня Вселенский собор - большая морока), я считаю целесообразным на момент, пока я буду сниматься в кино, меня отстранить. У нас называется это - запрет на служение. То есть я остаюсь священником. Резервистом. За свой счет. Что неплохо - при моих детях. И когда закончатся съемки, если все будет хорошо (а оно должно так быть), я вернусь опять к служениям. Сейчас я могу и благословлять, и многое другое …

Это же, просто, перл, который доказует, что сии охлобыстины уже ничего не стыдятся и не краснеютъ! Вся история Христианской Церкви ничего подобного никогда не слыхивала. И комментировать этот перл не имеет смысла, потому что не стыдясь и не краснея сей артист всё издевательство над священным саном сам представил, да, так красочно, что действительно, видимо, не хилый он сценарист. Тут тебе и суп, и ребёнок - всё в одной охлобыстинской экуменической куче. А его “пена”! Теперь у охлобыстиных пеной обзывают “Не должно!” Святаго Протока, Предтечи и Крестителя Господеня Iоанна.

- Не должно тебе, Охлобыстин, играться в православие! - говорит Iоаннъ Креститель. Да, так говорит Пророк устами Малого русского Христова стада!

- Пена! – высокомерно отмахивается сценарист..

Общество еще никак не готово к тому, что священники могут совмещать свою деятельность с какой-то светской деятельностью. Дело в обществе. Вот, до чего доигралась телезвезда в священника! Оказывается, всё наше общество шагает не в ногу со временем - один только игрок в священника, Охлобыстин, да, свящнноначалие МП … шагают в ногу со временем. Да, общество наше, слава Господу, ещё не готово превратить религию в игру. А вот, Иван Охлобыстин и те, кто поощряет эти его игры в священника, не просто готовы, а, как видим, очень даже готовы… Готовы уже и с католиками поиграться, предварительно объединившись с ними, и с отъявленными экуменистами обнимаются уже на вечное единство, то есть, готовы… да, похоже, что и приготовляются, может быть, и невольно, но, тем не менее… к принятию антихриста такими своими деяниями, приготовляются.

Ведь, почему явного клоуна священноначалие МП рукоположило в сан? А всё потому только, что сам дух нашего времени властно требует: Добро и зло - сомкнись! И для шагающих в ногу с этим духом нет ничего странного, в том чтобы позволить актёрчику поиграться в священника.

И это ещё не всё, почему так опошляется нынче священный сан. Патриарх Московской Патриархии, выступая 23 мая на молодежном шоу в Измайлове пред тысячами молодых людей, собравшихся послушать его, под прицелом телекамер всех каналов России, провозгласил цель, к которой призвал устремиться моло-дёжь: Надо соединять небесное с земным!

Это было великим откровением нового времени. Ибо оно отменяло запрет Господа Христа: Нельзя одновременно служить Богу и мамоне. Отменяло и разъяснение этого запрета святым апостолом и евангелистом Iоанномъ Богос-ловом, трепетно заповедовавшим: Не любите мiра, и всё, что в мiре. Мiръ во зле лежитъ. Кто любитъ мiръ - въ томъ нетъ любви отчей. А также и апостола Павла: Что общего у света съ тьмою? Какое согласие между Христомъ и Велиаромъ? Или какое соучастiе верного с невернымъ? (2Кор. 6, 15) Ибо всё нынешнее телевидение, без коего не мыслит свою жизнь недавний «батюшка» Охлобыстин, представляет в одном “лице” и тьму, и велиара, и неверность.

Может быть, уже и к этим заветам Евангелия относится и другое хлёсткое разъяснение Владимира Михалыча, применимое им к Канону о запрете молитвен-ного общения с так называемыми еретиками? “Это очень правильный канон, его ни в коем случае нельзя редуцировать, снимать с повестки дня.… Однако этот же канон, не работает(!) в современной межхристианской ситуации” - сказал тогда Владимир Михалыч. Так, может быть, уже и к этим Евангельским заветам, когда надо рукополагать Охлобыстиных, то по умолчанию священноначалие МП тоже говорит: они сегодня не работают? И вся эта потеха с Охлобыстиным и есть, всего лишь, пример осуществления лозунга Владимира Михалыча о соединении «небесного» с земным? И таким макаром сегодня экуменистами соединяются эти несоединимые понятия. Да, из разных концов несут сегодня охлобыстины обмiр-щение в Московскую Патриархию, и без них уже крепко обмiрщённую.

Сейчас я могу благословлять! - гордо заявляет запрещённый в служении Иван Охлобыстин. Так что, все играющиеся в православие, спешите на съёмочную площадку и постарайтесь в перерыве между съёмками взять лже-благословение у бывшего ряженого священника (выражение Ф.М.Достоевского), который «благословит» вас в одежде какого-нибудь арлекина.. И потом постарайтесь подольше не мыть свою руку, на которую арлекин клал вам свою длань для её целования. Ибо вряд ли вам удастся ещё раз так круто поиграться в православие. Хотя, не исключено, что…

Есть многое на свете, друг Горацио, что объяснить способны лишь не многие. (В. Шекспир)

«Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить»

Десять лет Никола прожил в лучшем городе мира - Сиднее, с чудесным климатом и лазурными заливами, прекрасными пляжами и отличной едой. Любил попутешествовать по бескрайней Австралии, не переставая удивляться её разнообразным красотам, а также – и миру, и лучше места для жизни не нашёл, хотя полюбил и Париж.

- Город любви! - восклицал он, восхищаясь всем в столице Франции. - Разлил Бог свою благодать по этой земле! Всё дал французам! И кухню чудную, и вина, и всё, всё, всё, о чём ни подумаешь! Да и не смеялся я так никогда, как в парижском кабаре, - вспоминал Никола, имея и сам на четверть французскую кровь.

Париж радовал Николу, но только летом. Никола вообще любил лето, море и большие города, поэтому и поменял Москву, где родился, на Сидней, желая жить в морском мегаполисе нескончаемым летом.

Переехав в Австралию, Никола впервые отметил свой тридцатилетний юбилей сиднейским летом. О дне рождении летом он мечтал с детства. Лютая московская зима в феврале всегда омрачала его праздник. И вот, мечта сбылась - прекрасная страна, чудесная семья, солнце и море, нескончаемая радость лета и обретенная, незаменимая для жизни, вера, что ещё надо для счастья?

Вот только время летело в южном полушарии быстро, десять лет пронеслись, как один год.

Никола сидел в старинном Сиднейском ресторане за длинным праздничным столом, накрытым белоснежными скатертями и сервированном тонким фарфором. Посеребренные приборы, отливая матовым блеском и толстые льняные салфетки, прошитые по краям шелковой лентой, подчёркивали эксклюзивность заведения. Свежие цветы в милых экибанах на столе и в больших вазах повсюду в зале подтверждали, что здесь всё изысканно: и кухня и обслуживание.

Огромный зал, разделённый большими мраморными колонами, с отражающимися в них, старинными хрустальными люстрами говорил о респектабельности заведения.

- Да-а, это Европа, класс «А», - оценил обстановку Никола и задумался. – Как я сюда попал? Кто пригласил меня на эту свадьбу?

Он повернулся к жене, желая спросить ее, но, увидев, что она говорит с соседкой, воздержался и осмотрелся по сторонам.

Он с супругой сидел ближе к концу стола. Напротив было два незанятых места. Справа сидело человек десять. А слева, в сторону молодожёнов, не меньше полста.

Мужчины в костюмах и женщины в элегантных нарядах негромко беседовали, склоняясь друг к другу и не давали Николе рассмотреть виновников торжества, венчающих праздничный стол, уходящий далеко в конец зала.

Гости на свадьбе были люди зрелого возраста, степенные, самодовольные и несколько чопорные.

Другие столы в ресторане тоже разместили за собой нарядную публику, отмечающую свои праздники.

Никола заметил, что он моложе других, несмотря на свои сорок. Он - в своём лучшем костюме и любимом галстуке. Нина - в классическом тёмно-розовом жакете и такой же юбке.

«Ну, что ж, не стыдно. Знали куда шли» - мелькнуло в голове.

Из-за спины обратился кто-то. Никола обернулся и, посторонившись, дал официанту поставить перед собой горячее блюдо, на котором разноцветные овощи, обрамляя, запечённое в гриле филе бараманди, создавали радующий глаз, натюрморт.

«Обидно, что закуски не попробовал», - пожалел Никола, зная, что он с Ниной пришёл позже и, увидев перед собой пустой бокал, повернулся в сторону уходящего официанта. За спиной Николы, между сияющими мраморными колоннами, стоял сервировочный столик с винами.

«Вон, оно как здесь!» - удивился Никола. - «Давно я на подобных торжествах не бывал. А сколько я вообще на свадьбах был в Австралии? Два раза! Одна свадьба, вспомнилось, была в павильоне красивого парка - кругом цветы, пальмы, кипарисы. Другая – в привилегированном клубе: официанты в ливреях, музыканты с программой на любой вкус и свадебный генерал, как положено. Обе - с размахом. А в целом - балаган. Людей много, половина незнакомых, что и естественно, ведь только один в брачном союзе тебе знаком, а другой, как правило, уже иной мир со своим окружением».

Никола встал из-за стола и, сделав шаг к столику с винами, посмотрел на бутылки тёмного стекла с дорогими этикетками.

«Каждая за сотню тянет», - подумал он и почувствовал себя неловко, будто обязанным.

Взяв бутылку за горлышко и наклонив от себя, чтобы рассмотреть этикетку, Никола увидел, что она пустая. Остаток вина, едва прикрывая дно, не давал и шанса для дегустации. Отогнав подступившую обиду, Никола быстро взялся за другую бутылку и почувствовал, как у него неприятно похолодело внутри, и эта - оказалась пустой. Оскорбительно защемило в солнечном сплетении.

«Ведь этого не должно быть. Такой ресторан! Куда официанты смотрят? Пожалуй, всё-таки не Европа, а Австралия - Земля Неизвестная…», - съязвил про себя Никола, и рассеянно перевёл взгляд на третью бутылку.

Рука неохотно потянулась к тёмному сосуду, пальцы, не спеша, коснулись горлышка, и обида отступила – бутылка была полной! Никола налил в бокал вина и вернулся к столу.

Садясь, он увидел молодожёнов, которые, правда, были уже не молоды. Жениху - под пятьдесят, а невесте - сорок. Никола определял возраст ровесников безошибочно, непонятным ему самому образом, то ли по глазам, то ли особым шестым чувством.

Взглянув на невесту, Никола удивился. Да ведь это Орехова! Гулял на её свадьбе в Москве, когда ещё студентами были. Она тогда исчезла надолго и настроение гостям испортила, и брак её тот был недолгим, вскоре, правда, опять замуж вышла.

«Значит, нашла теперь счастье в Австралии», - подумал Никола и посмотрел на жениха. - «Невысокий, неприметный. Костюм дорогой, горит весь. Смотрит застенчиво, но видно, что человек состоятельный. Его я не видел…».

Нина повернулась к, севшему за стол, Николе и спросила, указывая на его бокал:

Никола с важностью пригубил из бокала и вдруг скривился, задумчиво выдавив из сморщенных губ:

Он разочарованно поставил бокал на стол и интуитивно почувствовал, будто кто-то невидимо издевается над ним.

И тут же в зале раздался развязный голос. Никола увидел двух мужчин, стоявших в стороне, рядом с незанятым и не сервированным столом.

«Подозрительная парочка», - сразу окрестил он тандем.

Один, неопределённого возраста, настоящий громила, имел очень крепкое сложение, едва скрываемое костюмом. Его небольшая круглая голова с короткими чёрными прямыми волосами, уложенными жирно гелем, и раздвоенным подбородком напоминала надколотый биллиардный шар. «Вышибала» - нашёл для него определение Никола. А для другого просилось слово «подельник»: жилистый, с пустыми глазами, в костюме с чужого плеча, рукава которого чуть прикрывали синие татуировки на заскорузлых, с бордовым оттенком, руках – был типичный уголовник.

«Залётные», - понял Никола, видя их неприкаянность и явное несоответствие обстановке.

Громила что-то крикнул в адрес свадьбы. На половине жениха и невесты неестественно рассмеялись.

Никола озадачился: «Что сказал этот тип? Почему я не расслышал?»

Внезапно «вышибала» пришёл в ярость, втянул голову в шею и, согнув руки в локтях, сжимая кулаки, бросился в сторону молодых.

Гости замерли. Невероятность и неожиданность происходящего парализовала всех. Официанты остановились с подносами в руках и испуганно обратились в сторону рассвирепевшего громилы, который взмахнул на ходу рукой и сильно, наотмашь, ударил ладонью по лысине одного из гостей, лет пятидесяти.

Никола понял, что он сделал это специально, решив подзадорить себя для пущей злости и заодно нагнать страху на всех присутствующих.

Мёртвая тишина нависла в преддверии худшего, и Никола почувствовал, как тело налилось свинцом.

«Какая гадость! Что происходит?» - кричал он в себе. - «Как может такое быть? В таком месте!..»

Беспомощность угнетала, а нанесённое мужчине оскорбление, ранило Николу в самое сердце.

«Ведь этот бандит всех оскорбил! Всех без исключения! Но по какому праву? На каком основании?» - вопиял глазами, скованный липким страхом, Никола.

Подбежав к жениху, громила завис над ним и замер, продляя хулиганскую выходку и вытягивая последние силы, у напряжённых до предела, невольных зрителей этой картины.

«Может, это заказал кто? Может, жених натворил что-то?» - искал ответ Никола.

И вдруг, увидев лицо жениха, источавшее волны ужаса, понял, что без всякого права и без всякого основания разворачивается гадкая сцена с одной только целью - унизить и раздавить человеческое существо, олицетворял которое ныне - герой торжества.

Страх, застекленевший в глазах гостей, исключал отпор злодеянию. Никола взглянул на невесту и понял, что та в оцепенении, как и все.

Громила упивался. Он схватил жениха за грудки и, сорвав со стула, поднял вверх на вытянутые руки, предлагая всем на обозрение его беспомощность, и тут потерявший дар речи жених слабо махнул рукой, словно отмахиваясь от наваждения и едва выражая протест.

Будто разъярённый этим, громила, с чудовищной силой, швырнул несчастного в сторону другого банкета.

«Бросок смертельный!» - ахнул про себя Никола.

И вдруг подельник, сорвавшись с места, молнией пронёсся к падающему жениху и подхватил его сзади. Еле живой, с белым лицом жених повис на руках-крюках подельника.

Громила в свирепой злобе рванулся к нему. Стало ясно - это конец…

Размахнувшись «кувалдой», он, пунцовея, рассёк воздух над женихом.

И все, замерев, поняли, что подлец промахнулся специально, чтобы упиться последней каплей человеческого страдания.

Напряжение достигло апогея. Казалось, что в воздухе можно подвесить топор.

В этот момент, взвинтив кулачищу, громила выстрелил ей жениху в голову, а услужливый подручный поддержал беднягу сзади для принятия всей мощи удара, и кулачный залп в миг оборвал нити, держащие мозг и шейные позвонки, и с ними - последнюю надежду на избавление от трагедии.

Подельник брезгливо оттолкнул от себя мёртвое тело, которое, потянув за собой свёрнутую на бок голову, скользнуло через пустой стол и, как в замедленном кино, опустилось в проход.

Николе показалось, что он увидел душу убитого, которая вспугнутым воробьём, вспорхнула в ужасе под свод ресторана, озираясь на покинутое тело.

Убийца, театрально сделав оборот, схватил стол за край и опрокинул на мертвеца, будто, накинув крышкой гроба. А взмахнувшая краями скатерть, скрыла труп, словно отгородила завесой после представления.

Невыносимость увиденного ослепила Николу. Белые круги пошли пред глазами, и он провалился в густой туман…

Мучительно ища выхода из навалившегося кошмара и с трудом открывая глаза, Никола обнаружил себя дома, в кровати. Солнце, пробившись в окно, вытягивало его из, леденящего душу, сновидения.

- Но зачем? Почему? - искал он ответ, медленно приходя в себя, измученный и истерзанный.

В памяти ярко возникли сцены из кошмара, и снова оскорбление прожгло душу.

«Какая мерзость! Надругательство! Во сне! Когда я связан по рукам и ногам. Когда не могу ни управлять, ни владеть собой, имея только обнажённые чувства, чтобы испить до дна всю чашу унижения, вливаемую мне врагом. Какое лютое коварство, неустанно воюющего со мной, врага. Наяву - через людей. Ночью, связывая сном и всегда - через страсти и немощи мои.

Когда пощусь и молюсь, лишая его сил наяву, он лезет ночью, как тать. Когда терплю – раздражает! Когда люблю – хулит! Когда верю, склоняет к неверию! Когда надеюсь – к отчаянию! Как злая заноза, лезет в душу, озлобляя её страхом и бесплодием», - размышлял Никола.

Зная, что бесы, мстят человеку за одно желание стать лучше и возмущают его сновидениями, Никола понимал, что и Господь для очищения нашего позволяет врагу мучить нас, чтобы мы, чувствуя в себе огонь вражий, стяжали себе молитвою огонь Духа Святого, оживотворяющий нас.

Никола, веря в Бога, понимал, что он на правильном пути и, откинув прочь дурной сон, поспешил на молитву.

«Ведь если начну покоряться бесам в сновидениях, то они начнут измываться надо мной и в бодрственном состоянии», - улыбнулся себе он.

(Текст рассказа адаптирован к требованиям Верности)

Посланный из Надеждинской казак сообщил, что отряд полковника Кудымова почти весь слег. Срочно нужна медицинская помощь. У самого казака был жар. Его лихорадило и всего ломало. Как он добрался до Джаркента, было непонятно. Доктор Комаров дал ему хинина и заставил выпить почти целый чайник крепкого чаю, заваренного на степных травах.

Через день казак, Егор Беляев, немного оклемался и было решено, что Сергей Иннокентьевич Комаров сам поедет в Надеждинскую. Поручик Невзоров при нем. Поручик должен был передать пакет из штаба. И на словах: чтобы полковник Кудымов отступал со своими казаками за кордон, в Китай.

Сборы были недолгими. Доктор взял свой саквояж, набитый сальварсаном, хинином, карболкой, бинтами и хирургическим инструментом. Поручик бросил на тарантас шинель, мешок с провизией и канистру с водой. К Беляеву присоединился другой семиреченский казак, Семеон Пухов.

Подхорунжему Пухову было лет за сорок. У него были сивые висячие усы. Очень он надеялся, что выберет время и съездит и на свой хутор под Надеждинской. Такую возможность упускать он не хотел.

Егор Беляев был немногим старше Виктора Невзорова, на коне он выглядел настоящим удальцом. Как у всех местных казаков, имелся у него карабин и патронная лента через плечо. Одет он был в короткополый чапан, подпоясанный наборным ремешком.

Выехали поздним утром. Путь в двести верст нужно было покрыть как можно быстрее. Доносили лазутчики, что красные выдвигаются от Верного. Идут колоннами, полки и батальоны при обозах. Они могли перерезать дороги на Надеждинскую каждый день. Кочевые киргизы красных не привечали, но те хорошо платили за каждого белого бойца и повстанца. Платили золотыми червонцами, патронами, опием и мануфактурой, которой достаточно награбили при реквизициях в Чимкенте.

-Постарайтесь проскочить, доктор, - сказал на прощание Сергею Иннокентьевичу дежурный про штабу.

Первые сто верст прошли за два дня. Остановились на казачьей заставе за мостом через реку Или. Задали лошадям ячменя. Сами подкрепились. Спали одетыми, на матрасах, набитых соломой, и на войлочных кошмах. На следующий день выехали чуть свет. Тракт пересекал заросли ясеня и камыша, тянулся вдоль исчезающих ручьев, и тянулся вдоль необозримых пастбищ. Вдалеке завиднелись голубые контуры хребта. Дважды встретили юрты кочевников. Пастухи внимательно вглядывались в проезжих: двое на тарантасе и двое верховых с карабинами. Рядом с юртами стояли огромные лохматые верблюды. По холмам, под присмотром огромных псов, бродили отары овец. Женщин и детей видно не было. Наверное, загодя прятались в юртах.

Доктор Комаров с тоской взирал на мутные речонки, на выжженные холмы, на бескрайнюю степь за ними, на вырастающий хребет на юге. Что его занесло сюда, на край земли? Дома, в Самаре, его ждала семья. Жена, два сына, престарелая мать. Он не видел их уже больше года. С того самого дня, когда белая дивизия оставила Самару. Полковник Каппель лично попросил его помочь в лазарете. Были тяжелые бои. И он стал отступать вместе с ними, перемещаясь из госпиталя в госпиталь, из дивизии в дивизию. Поволжье, потом южный Урал, бои за Орск, схватки с красными, отступление вглубь, в степи, в безводные просторы...

-А что, Виктор Ильич, если так пойдем, то может и ночевку больше не стоит устраивать, - сказал доктор поручику.

Поручик был тонок в кости, щеголеват, насколько это позволяла ситуация. Доктор знал, что он из чиновной семьи, из Тамбова. Присоединился к белым еще в 18-ом, дрался под Царицыным, под Оренбургом, уходил с казаками атамана Дутова.

-Спросим казака, - ответил он. - Егор, что думаешь, если мы махнем без остановки?

-Без дневки никак невозможно. Нам бы через Чарын перебраться. Там уже будет поспокойнее, там и заночуем. А поутру...

Вдруг он привстал в стременах. Доктор с поручиком тоже повернули головы. На горизонте, бездвижном и размытом, обнаружилось пятно. Оно незаметно увеличивалось, росло, растекалось.

Киргизы и впрямь мчались наперерез, выпрямляя свой путь. Было ясно, что их предупредили. Все произошло с непоправимой быстротой. Пухов посмотрел на Беляева, тот посмотрел на Пухова. Потом оба казака гикнули, оторвавшись от доктора с поручиком, и ринулись прямо на киргизов. Сухой треск одного карабина. Тут же - другого. Чаще всего в этой ситуации киргизы терялись. Им не нравилось, когда они получали отпор. Но эти знали, что против их банды человек в тридцать, всего два карабина и двое в тарантасе. Они завизжали и дружно стали стрелять в ответ. Доктор закричал:

Было поздно. Подхорунжий Пухов вдруг откинулся назад и вылетел из седла. Нога его зацепилась в стремени. Конь какое-то время нес его, мотающегося на весу. Потом встал.

Через пять минут двуколка была окружена нападавшими. Беляев тоже получил пулю в плечо. Тут же и удар по голове. Его ссадили с жеребца, обезоружили и бросили рядом с поручиком и доктором. Двух последних обыскали. Наставив винтовки и карабины, забрали наган у поручика и браунинг у доктора. Вывалили содержимое докторского саквояжа. Прямо в пыль. Увидели пакетики с хинином. Сразу на зубок. А хинин-то горек! Заплевались, заотхаркивались, один замахнулся на доктора. Главарь крикнул ему что-то.

Банда была разномастная. Были тут и киргизы, и кайсаки, и уйгуры, и таранчи. Они кружились вокруг них, подъезжали, отъезжали, все в рваных короткополых халатах, в кожаных и войлочных шапках, узкоглазые, прокопченные беспощадным солнцем и ночными кострами. Их главарь на плохом русском языке объявил:

-Куда бегаешь, а? Товарыш командыр едышь тыпер.

Судя по всему, именно это бандиты и намеревались сделать. Если не за червонцы, то за патроны. Если не за патроны, то хотя бы за советские деньги. Недаром красные на своих купюрах печатали: «обеспечивается опийным запасом республики».

Мертвого Пухова они обшарили, забрав деревянный портсигар, десяток патронов и нательный крест из серебра. Потом они отрезали ему уши. В целом, они были недовольны, что казак был убит. По-видимому, красные платили хорошо только за живых. Их главарь даже плюнул в-сердцах.

Бросив труп, где он был, банда быстро развернулась и двинулась вдоль хребта, прямо по плоской красноватой земле, покрытой трещинами и кое-где украшенной пучками верблюжьей колючки. Скоро повернули к северу. Все дальше от Чарына и тракта на Надеждинскую и все дальше от Джаркента.

Двигались тоже довольно быстро, было видно, что киргизы знали свою степь и отроги очень хорошо. Быструю и мутную реку перешли вброд по перекатам. Въехали в ущелье, которое потом стало расширяться. Пять часов спустя достигли становища. Здесь было уже не две юрты, а примерно юрт пятнадцать. Банду встретили три старика, к которым потом присоединился четвертый, в лохматой волчьей шапке. Он что-то громко и недовольно прокричал главарю.

Егор Беляев, кое-как перевязанный, вслушался.

-Кажись, красные ушли назад в Верный. Что-то случилось. Эта косоглазая бестия ругается, что не прирезали нас на месте.

-Это они всегда успеют, - ответил Виктор Невзоров.

Доктор молчал. Ему было стыдно, что он испугался там, на тракте. Кто знает, начни они с поручиком отстреливаться из нагана да браунинга, может, отбились бы. А теперь...

Их поместили в старой юрте, связав ноги сыромяными ремешками. Киргиз в рваном халате, лицо - круглый блин, глазки - два крохотных сморщенных стручка, потыкал пальцем в путы, показал на свой нож, сделал красноречивый жест, будто перерезает горло. Руки им оставили несвязанными. Пленники могли передвигаться по юрте и пить воду из черного котла.

Доктор тут же проделал операцию, извлекши крупную четырехлинейную пулю из плеча Беляева. Отчаянный казак зажал зубами тряпичный жгут и только мычал, когда боль становилась нестерпимой. Доктор промыл рану отваром из верблюжьей колючки, забинтовал старыми, стиранными по десять раз бинтами.

Они прожили на этом стойбище около недели. Вся банда, за исключением стариков и трех-четырех молодых парней, куда-то отъехала, забрав их тарантас. Эти молодые сначала чутко сторожили пленников. Потом, увидев, что русские, судя по всему смирились со своей участью, охрану ослабили. Да и нужно было уделять время отарам – это были пастухи, жившие в своем неспешном ритме тысячи лет.

День проходил за днем. Ничего не изменялось. Дважды пастухи резали овцу. Тогда приносили пленникам костей с мясом на них. Воду добывали из старого колодца. Вода была солоноватая. Воду приносил подросток. У него были быстрые глаза будущего воина. Поставив луженую канистру на пол, он целился пальцем то в Егора, то в Виктора: ба-бах! И хихикая, убегал.

Говорить было не о чем. Все трое были подавлены смертью Пухова. Было в задумке у Семеона Петровича забрать свою семью. Потому и попросился сопровождать доктора. Семья находилась на хуторе в нескольких верстах от станицы. Не оставлять же их у красных. А то, что анненковцы будут уходить из Семиречья, из русских пределов, ни у кого не было сомнений.

-Вот и забрал, - сказал Беляев, морщаясь не то от боли, не то от осознания безвыходности.

Впрочем, рана его затягивалась. Видимо, отвар сделал свое дело. И доктор поблагодарил полкового фельдшера, который еще в Джаркенте подсказывал ему, как можно выкрутиться, если нет ни дезинфекции, ни мазей, ни спирта, ни свежих бинтов.

Было еще одно доброе известие: поручик Невзоров показал ладонку у себя на груди. Ладонка была вложена в кожаный мешочек. Доктор, посмотрев на мешочек, пожал плечами. Он в церкви не был уже несколько лет. Поручик улыбнулся и перевернул мешочек: в него был вшит крохотный компас.

-Мама дала образок. Отец вделал компас. Он у меня человек практический...

На седьмой день, с самого утра, налетела песчанная буря. Сначала все небо заволокло рыжими клубами, потом по низу потекли ручейки песка. Песок несло из нутра пустыни. Он был мелкий, красноватый, иссушающий. Стало трудно дышать. Овцы поначалу блеяли, потом сбились в отары и легли. Кирзизы спрятались в своих юртах. Буря усиливалась. Пыль проникала в каждую щелку, забивалась в нос и рот, оседала на ушах, покрывала рыжим налетом одежду. Виктор Невзоров решился приоткрыть кошму юрты.

-Пошли дрыхнуть, черти косоглазые, - ответил Егор Беляев.

Помолчали. Каждый, похоже, думал об одном и том же.

-Что, доктор, попробуем, а? - сказал Беляев. - И господин поручик не откажется, не правда ли?

-Что от красной пули, что от киргизского ножа, - ответил Невзоров.

Доктор снова почувствовал наплыв страха. Но на этот раз он промолчал. Ему было тридцать восемь лет, он уже начал понимать, что иногда безрассудность молодости мудрее нерешительной зрелости.

-Сергей Иннокентьевич, налейте во фляжку воды, соберите кости в мешок, - распорядился поручик. - А мы с Егором сейчас посмотрим, где у них кони...

Они вернулись десять минут спустя. У обоих жесткие лица охотников. Глаза недобро горят. Черты заострены.

-Все, Сергей Иннокентьевич, айда! - объявил казак. - Две кобылы есть, да мы на них за эту бурю на полста верст уйдем, ищи-свищи нас...

Порывы ветра ударяли в стены юрты. Быстро подхватили свои пожитки, фляжку с водой, мешок вчерашних недоглоданных костей. Опасливо выглянули в темень бури. Секануло по щекам, по векам, по губам. Ветер нес тучи песка и пыли по воздуху. От самой дальней юрты забрехал было пес. Да смолк. Лошади стояли уже оседланные. Поручик держал их и, увидев две фигуры, отделившиеся от юрты, стал уводить прочь.

Шаг, другой. Порыв ветра чуть не сбил доктора с ног. Песок больно сек лицо. Доктор пригнулся и поторопился за поручиком.

Как они бежали! Сергей Иннокентьевич думал, что у него разорвется сердце. То поручик, то казак, то он - держась за стремя. Каждые четверть часа менялись. Но и в седле доктор чувствовал себя ужасно. Он никогда не был хорошим наездником. А тут еще это киргизское седло!

-Слава Богу, буран не кончается! - кричал уже во весь голос Егор Беляев. - Доктор, держитесь крепче!

Лошади словно бы поняли, что от них требовалось. Они шли достаточно быстро, но не переходя на рысь. И бегущий, иногда подпрыгивая и пролетая два-три шага в воздухе, мог поспеть за ними.

Время от времени поручик придерживал свою кобылу, сверялся со своим крохотным компасом. Шли на юг, по направлению к горному хребту, к казачьим станицам. Надо было выбраться из этой страшной безводной степи.

Через три часа ветер стал утихать. Казак разочарованно присвистнул: «Эко дело, а еще карачун зовется!» Но вскоре новый наплыв песка и пыли полностью погреб беглецов. Это было ужасно: черно-бурые вихри, клубясь и взвеваясь, обрушивались на землю. Не помогали даже тряпки, которыми замотали лица беглецы. Песок хлестал по глазам и щекам с особой жестокостью. Пыль забивалась в уши, нос, проникала в самые легкие. Не хватало воздуха. Лошади испуганно встали. Доктор и Беляев сошли с них. Казак взял в повод одну, поручику передал другую. Пошли дальше пешком.

Еще через какое-то время почувствовали, что плоская степь под ногами стала наклонной. Перебрели еще один высохший ручей. Наклонность увеличилась. Беглецы явно поднимались в гору. Стали видны очертания гор. Но они были так же призрачны, как и вся предыдущая жизнь.

Потом холмы пошли чередой. Один за другим. Подъем, спуск, снова подъем, но уже круче. И снова спуск в ложбину. По глотку разделили и допили последнюю солоноватую воду из фляжки. Она показалась доктору слаще лимонада в жаркий день на пикнике. Ах, какие были пикники на Волге, на дачах!.. Легкий ветерок. Мерные поскрипывания уключин. Женский смех... Он отогнал ненужные воспоминания. Оба его спутника упорно двигались, вжав головы в плечи, уже не имея сил заново намотать тряпки. Тряпки болтались, будто крылышки подбитых ласточек.

-Сколько мы прошли? - крикнул Сергей Иннокентьевич.

-Верст сорок, доктор, - ответил Невзоров. - Может, пятьдесят...

Надеждинская находилась в предгорьях Алатау. Не доехали до нее верст восемьдесяти. Бандиты увели их не меньше, чем на такое же расстояние вглубь степи. Значит, надо было покрыть около ста пятидесяти верст. И никаких холмов и гор не могло быть. Но горы мощно вздымали свои круглые хребты.

Неожиданно набрели на дорогу. Это была одноколейка, с протоптанным следом посреди. Дорога шла в гору. Она могла привести в аил, к людям. Люди могли оказаться враждебными. Вдоль дороги возникали и пропадали кусты арчи, деревца боярышника и диких яблонь. Пыль стояла густой стеной. Не было видно даже ближайшего поворота.

-Эка прорва! – сердился казак Беляев. – Ни зги не видать...

Дорога, однако, так же неожиданно оборвалась, как и началась. Просто исчезла после седловины, через которую они перевалили. Лошади шли теперь неспешным шагом, сами словно в дурманном сне. Никто поначалу даже не придал значения шуму, который возник в ушах. Думали, что это новые порывы ветра, вздымавшего массы песка в высоту. Но ветер то взвывал разбуженным дивом, то утихал, сбрасывая тяжесть ноши на беглецов. А этот шум был непрестанным.

-Вы слышите, доктор? - первым пришел в себя Беляев.

-Похоже на шум реки, - ответил за него поручик Невзоров.

-Это горная река, - крикнул Беляев. - Может, Чилик?

Воды ее были бурны, мутны, грязны. Она возникла обок их движения и в том же направлении, на юг. Откуда она вытекала, было непонятно. Ведь на севере была степь, пустыня с мертвыми солончаками, с потрескавшейся серо-бурой землей.

Нашли место спуска к реке. Осторожно сошли вниз. Дали лошадям напиться. Сами стали черпать ладонями бурую, с сильным привкусом глины, воду. Частички глины скрипели на зубах и заполняли рот кашицей. И все-таки это была вода, это была жизнь! Наполнили единственную фляжку. Умылись, намочили тряпки, оттерли шеи и снова намотали их.

-Мне кажется, мы сильно сдали к востоку, - сказал Невзоров. - Не стоит ли нам перейти через поток, и двигаться определенно на юго-запад?

Оба посмотрели на Егора Беляева. Казаку в такой ситуации доверяли больше, чем компасу и собственным ощущениям времени и пространства.

Версты через три-четыре нашли место, где берега расходились далеко по сторонам, и река, обмелев, растекалась перекатами. Перешли почти не замочив ног. Еще раз напоили лошадей и еще напились сами. Снова стали подниматься в гору. Потому что опять обнаружилась не то чтобы дорога, но какое-то подобие ее. Извилистый просвет между валунов и кустов шиповника, который пересекался десятками козьих тропок.

Здесь песчанная буря уже не была такой свирепой. Пыль еще стояла в воздухе невидимой кисеей. Но порывы ветра стихли. Песок перестал сечь глаза и щеки. Извилистый проход, по которому они стали следовать уже без мысли и даже без какого-либо волевого усилия, шел все вверх и вверх. Кривые высохшие деревца и колючий шиповник цеплялись за одежду.

-Что показывает ваш компас? - спросил Сергей Иннокентьевич.

Поручик Невзоров расстегнул гимнастерку. Вынул ладонку. Сверился.

Стали снова подниматься. Лошади храпели. Дыхание, хотя и очищалось от пыли, но стало прерывистым. Постепенно наступали сумерки.

-Мы целый день в пути, - сказал Сергей Иннокентьевич.

-Надо где-то остановиться. Набрать хворосту, разжечь костер, - через какое-то время ответил Беляев. - Ночью может быть холодно.

Они так и сделали. Пустили лошадей в темную ложбинку, где было какое-то подобие травы между камнями. Сами наломали кустов. Долго разжигали костер. Разожгли, наконец. Подоткнув под бока шинели и потники с лошадей, устроились вокруг огня. И скоро спали, как дети, наигравшиеся за день на улице.

Утро прорезало сознание яркими лучами солнца. Солнце выкатилось почему-то не слева, где они его ожидали, а впереди. И ударило своим светом в лица.

-Господа! - позвал Сергей Иннокентьевич. - Господа, поглядите!

Все трое как зачарованные замерли. Перед ними, внизу, расстилалась небольшая цветущая долина. Она была овальной, ее юго-западная оконечность замыкалась грядой гор. За ними шла другая гряда, выше, острее.

Они посмотрели позади себя. Похоже, что такая же гряда непреступных вершин была и с северо-востока. Как им удалось пройти через них? Или по случайности набрели на перевал и лошади своим инстинктом угадали верный путь?

Все трое посмотрели в ложбинку. Лошадей не было даже следов. Будто не забивали вчера колышки, не привязывали лошадей, отмеряя по десять саженей, чтобы могли они пожевать жесткой травы.

-Вырвали колья да ушли вниз? - предположил Сергей Иннокентьевич.

-Ладно, пойдемте, господа, и мы, - сказал поручик Невзоров.

-Вниз. Посмотрите, Сергей Иннокентьевич, никак аил виднеется?

Все трое всмотрелись. Зеленые холмы перемежались зелеными рощами миндаля и садами. В самом деле, в одном месте, там, где пирамиды тополей ограждали вход в кущи, виднелась крыша жилья.

Они шли по странному месту. Здесь о вчерашней песчанной буре словно бы и не слыхивали. Весело щебетали воробьи, кричали какие-то черные птицы с желтыми клювами, долго тянула ноту пичуга с голубым веером-хохлом на голове, потом вспорхнула пестрыми желто-голубыми крылями и пропала в ветвях.

Ветви были густые. Они сгибались под тяжестью плодов. Там гнулись яблони. Здесь - грушевые деревья. Были еще другие плоды, оранжевые, с блестящей кожицей. Поручик Невзоров сорвал один и по-детски быстро и воровито откусил. Пожевал и сплюнул:

-Поручик, это хурма. Она если незрелая, то завсегда вяжет. А так ничего, сладкая фрукта.

Шли под персиками. Деревья роняли спелые, сочные плоды на траву. Подняли несколько их. Поручик опасливо пожевал и вдруг расцвел в улыбке:

-Господа, да только за один такой персик стоило воевать!

Персики были нежные. Сок их освежал рот. Все трое продолжали шагать вниз и, набрав в фуражки персиков, ели, ели и ели их. Умиротворение и неизъяснимый покой охватили их. Вокруг порхали крупные бабочки. Их крылья переливались на солнце то фиолетовым, то пурпуровым, то золотистым отблеском.

Спустилсь к воде, цепляясь за нависшие ивы. Это была горная река. Но в отличие от вчерашнего потока, она была исключительно чистая. Вода, кристально-голубая и ледяная, звенела в порогах по валунам. Не удержались, умылись. Поручик с казаком даже разделись по пояс. Беляев, стараясь не замочить повязку, стал обтирать тело. Поручик просто начал плескаться и ухать от холода.

Дальше шли под беседками винограда. Крупные янтарные кисти свисали над головами. От одной к другой летали тонкие жадные осы. Они прилипали к янтарю винограда и пили его сок. Потом, точно пьяницы, отваливались и неуверенно летели дальше. Под беседками винограда потянулись розовые кусты. Аромат крупных белых, красных, желтых, розово-палевых бутонов кружил голову.

-Все ухожено, все прилажено, - удивленно сказал Егор Беляев, - а что-то людей не видно.

Точно в ответ на его слова раздались женские голоса.

Беглецы остановились. Карабины и револьверы у них были отняты еще бандитами, оружия никакого, даже завалящего ножа не было. А что, если это ловушка? А что, если вот здесь, прямо за аллейкой, ждет их комиссар в кожаной куртке? Ага, миляги-золотопогонники, белая кость, голубая кровь, казачьи лампасы, идите-ка сюда! Вот вас-то нам и надо...

Снова раздались женские голоса. Они звенели колокольцами, так чисто, так наивно. Потом один что-то сказал и несколько засмеялось.

-Что-то тут не то... - начал было говорить Егор Беляев.

В эту самую минуту из-за розового куста вышли три женщины. Это не были киргизки, малорослые, коротконогие, пахнущие бараньим жиром и вековым пóтом, круглолицые, с кожей в цвет их собственной выжженной земли. Все три были три высокие, стройные, светлокожие красавицы. Огромные глаза, светлые, прозрачные, в цвет воды в их горной реке. Полные свежие губы, полураскрытые в улыбке и смехе. Слегка горбоносые лица с тонкими чертами. Одеты они были в легкие шелковые платья, а под платьями - в такие же легкие, будто газовые шаровары. На груди гранатовые бусы и монисты. Монисты - золотые, нестерпимо сверкающие в солнечных лучах.

Женщины и сами увидели пришельцев. Но смутились только на миг. Потом бесстрашно подошли к ним, небритым, с продубевшими под солнцем лицами, в просоленых выгоревших гимнастерках и шинелях, в белых от пыли сапогах. Заговорили на незнакомом наречии. Наречие то лилось будто журчание горного потока. Распевно, чуточку гортанно, переливчато в интонациях.

Вот старшая из них протянула руку к Сергею Иннокентьевичу. Позвала-поманила. На тонких пальцах перстни. Бриллианты сверкают. Кожа белая, нежная.

Другая, зеленоглазая, быстрая, порывистая, уже взяла в свою маленькую ручку руку поручика Невзорова. Третья, с глазами синими, томными, с ресницами точно опахала, улыбается Егору Беляеву.

Все три зовут, влекут странников: сюда, сюда...

-Где наша ни пропадала! - Беляев решительно шагнул.

Дальше проходили через розовые цветники. Там родник среди мраморных и яшмовых плит выбивается, серебряная труба вставлена, по ней хрустальная струя в гранитную лоханку стекает. Лоханка в виде раковины морской выделана, выточена. Здесь из зеленоватого мрамора бассейн в земле. В нем ходят золотые рыбы, открывая толстые рты, выпучивая свои глаза при виде прохожих. На точеном столбе висят клетки с диковинными птицами. Те птицы поют, словно жемчуг рассыпают.

И снова плодовые деревья, тугой гранат, лопающийся от густо-красных ягод, медовый инжир, истекающий соком, к которому бегут веренцей черные муравьи, какие-то неизвестные плоды, по форме яблочки-китайки, гроздьями свисают, манят к себе, ломает поручик гроздь, отрывает одно такое яблочко, обдирает кожицу, а там белая сладкая плоть...

-Заметили, господа, мужчин в этом райском уголоке что-то не видно, - сказал Сергей Иннокентьевич.

-Или на войне, - предположил поручик, слегка повернувшись.

А в глазах его - пьяная томность и усталость. Какая война? Какие красные и белые? Если зеленоглазая пери тянет и тянет его вдоль цветов и плодов. Прямо к вечному блаженству.

Откуда возникла эта резная дверца, они и не заметили. Только оказались уже в сумраке летней прохлады. Комната с высоким потолком. Проем выходит на дворик. Во дворике фонтанчик с дремотно журчащей струей. Дворик выложен цветными камнями в узор. Тех первых гурий сменяют три другие. Они приносят кувшины с чистой водой, поливают на руки, смеются, делятся замечаниями, что вот этот, в очках, трется полотенцем до красноты. А Сергей Иннокентьевич и впрямь терся, пытаясь проснуться - что за сон такой чудной привиделся?

Потом еще три девушки явились. Эти внесли на подносах рассыпчатый плов с кусочками румяно-поджаренной баранины наверху. Поставили фарфоровые чайнички с пиалами. Разлили по пиалам светло-янтарную жидкость. Первый Егор пригубил.

-Не пойму, что. Не пиво, не брага, не коньяк. Вроде как вино сладкое. Но в голове шумок, понимаешь ли.

И снова первые три появились. Пришли с музыкальными инструментами. Расселись каждая невдалеке от своего избранника. Тронули струны тонкими белыми пальцами. Запели. Пьют странники сладкое вино, а вместе с ним втекает в их мысли чужие слова, чужие рифмы. «Ты далеко от меня, твои глаза мне не забыть, ты далеко-далеко, твои губы мне не целовать...»

Привалился Сергей Иннокентьевич к поручику, шепчет:

-Доктор, опоили они нас, ей-Богу... Мы же по-ихнему стали думать!

Старшая в это время отложила свой инструмент, нежно проговорила:

-Почему же вас это беспокоит? Разве плохо понимать язык любви?

Зеленоглазая, что поручика зацепила, все подливает им из чайничка. Глаз с поручика не спускает. Губами зовущими слова складывает:

-Разве плохо знать, что кто-то под луной дарит тебе свое сердце? Разве это плохо, господин офицер?

-Нет, красавица. Ничего плохого в этом не вижу.

Проговорил на их языке. Даже не заметил того.

После третьей пиалы закружилось все в сознании. Девушки опять взяли в руки свои «сетары», опять полились волшебные звуки их песен. Потом та, что привела Егора Беляева, поднялась со своего места. И пошла, пристукивая в дойру-бубен, в танце - гибкая, проворная, каждый шаг - призыв, каждое движение - сладкий пенящийся шербет по крови...

На следующее утро очнулся Сергей Иннокентьевич в спальных покоях. Зулайхо сидит у него с ногах, на него безотрывно смотрит.

Сергей Иннокентьевич тут же вспомнил, что так называют лекаря. Значит, он рассказал красавице, что он - доктор. Так же вспомнил, что им нужно добраться до Надеждинской. От киргизов-бандитов ушли, красным в лапы не попали. Теперь нужно дальше. Там отряд погибает то ли от тифа, то ли от малярии.

Поручик Невзоров оглянулся на него возле бассейна с золотыми рыбами. Стоял чем-то расстроенный, в зубах роза. Увидел доктора, вынул розу, бросил в бассейн. Рыбы стали кружить вокруг цветка. Головы высовывают, губастые рты открывают, никак сказать что-то хотят.

-Сумасшедшая Озодá! - прервал молчание поручик. - Господи, что ж я наделал, Сергей Иннокентьевич? Меня же дома невеста ждет.

-А меня - жена с сыновьями и матерью престарелой...

Егор Беляев вышел, потягиваясь. Тело по пояс голое. Молодое, сильное, прекрасное тело. Сам смущенно покрякивает:

-Экая чертовка! И как я теперь своей Катюне в глаза посмотрю?

На плече, еще два дня назад ноющем, ни следа от ранения. Белое чистое тело. Ничем не поранено. Он так и сел на бордюрчик бассейна.

Но вышли в сад все три пери. Веселые, радостные, солнце сквозь их шелка просвечивает, тонкие и гибкие фигуры обманно выдает. Смеются девушки. Поднесла к губам свирель Гулдастá, защебетали птицы в ветвях. Прошлась в танце Озодá, выскочили из кустов две лани, носы у них влажные, ушами чутко поводят, хвостами дергают, ногами изящными перебирают. Запела нежную любовную песню Зулайхó, зашлось сердце у Сергея Иннокентьевича. Какая жена, какие дети, где та Самара, где Барбашина Поляна, где дачи, где прогулки на ялике с гитарой на закате?

Снова весь день провели в игре, в танцах, в пиршестве. Опять пили сладкое вино. Теперь уже не из фарфорового чайника, а из золотого кувшина. И стаканчики были золотые. Вино отчего-то в кувшине не кончалось, сколько его ни пили. Но чем больше пили его, тем меньше оставалось памяти.

-А может, мы в раю, Сергей Иннокентьевич? - спрашивал поручик Невзоров. - Может, киргизы нас убили, всех троих. Когда мы бежали... Убили нас, и мы попали в рай, а?

-Нет, они убили дядю Семеона, - сказал Беляев. - Нас они взяли, чтобы продать красным.

-Но потом!.. - настаивал поручик. - Что было потом?

-Потом нас держали на стойбище, - сказал доктор Комаров. - И мы бежали.

-Может, они нас убили прямо там, в степи? Около Пухова. А последующий плен, и буря, и побег нам только приснились?

-Поручик, да бросьте вы!.. Мы народ истинный и вольный. В Бога веруем, в церкву ходим... Доктор, вы заметили, как эта, с сурьмянными бровями, что халву нам принесла, посмотрела на меня?

Еще прошел день, и поручик Невзоров больше не возвращался к этой теме. С девушками-пери играл в мяч и купались в нагретой на солнце воде бассейна. Потом с Егором Беляевым сделали качели и катали красавиц до вечера. Потом снова ели, пили, пьянели, кормили рыб кусочками лепешки, бегали за девушками по цветнику, слушали их томные песни о любви и нежности, и забывали даже то, что никогда не знали.

Так прошла неделя. Совсем окрепли беглецы. Казак уже с тремя хороводится. Девушкам словно понятие ревности неизвестно. Смеются, обнажая прекрасные белые зубы. Какую на сегодня взял, та и твоя!

-Знаете, Сергей Иннокентьевич, что такое «Озода» на их языке? Воля-волюшка. И когда моя Озода говорит: озэм ту жиуч! - я люблю тебя! Это значит, что воля вольная полюбила меня. А разве мы, доктор, не за волю кровь проливали?

-Поручик, я все понимаю. Но валяются, может, сейчас ребята полковника Кудымова в лихорадке, всеми брошенные, всеми оставленные. И неоткуда им помощи ждать... Потому что нас полюбила воля-свобода, не так ли?

-Свет очей моих, Зулайхó! Не можем мы больше здесь быть. Ждут нас в станице Надеждинской... Отпусти ты нас, счастье мое, отпусти!

Потускнела улыбка Зулайхó. В тот вечер запела она грустную песню. Такую грустную и красивую, что подернулись печалью зеленые глаза Озоды, что заплакала отчего-то Гулдаста, что приникла к казаку новая красавица, Дильбар, точно виноградная лоза обвила его своим гибким телом.

-Разве вам плохо с нами? Вам не нравятся наши танцы, вы скучаете от наших песен? Или наше уменье любить вызывает в вас тоску?

-Нет, Зулайхó, о, нет! Нам нравятся ваши танцы, мы полюбили ваши песни. Не было таких женщин в нашей прошлой жизни...

-Оставьте в прошлом все боли и несчастья. Вы здесь с нами. Мы отдали вам свои сердца, что же больше, чем это нужно в жизни?

И так просили они, что не выдержали они. Обещали остаться еще немного. Снова потекли деньки беззаботности и веселья. Снова пили прозрачный шербет, от которого шмель, опьянев, жужжал забавные сказки. Снова ели янтарные медвянные груши, и тек сок по усам, по бороде. Снова слушали песни Зулайхó. И пускались в пляс с Дилбар, с Озодой, с Фаридой, с Гулдастой, с Айшой...

Однажды, впрочем, возник вопрос у Сергея Иннокентьевича.

-Виктор, Егор, божественное вино мы пьем, а где подвалы? Где бочки, в которых то вино выстаивается? Где виноделы, которые то вино из винограда давят?

-Ваша правда, Сергей Иннокентьевич, не видели мы ни виноделов, ни подвалов, ни бочек, - сказал поручик Невзоров.

-Мясо мы едим. Плов, шурпу, мясные пирожки всякие. А где пастухи, которые баранов тех выращивают? В плену нам кости бросали. Но мы знали, что это бандиты-кочевники закололи овцу, сами мясом обожрались, нам кости покидали. Где здесь резчики и раздельщики, которые овец тех свежуют? Где повара?..

-В самом деле, Сергей Иннокентьевич, где повара?

-Не наводи тень на плетень, доктор. Не все ли равно, откуда вино. Налили - пей. Навалили плова - ешь. Как мой дядька говаривал: не спрашивай, откуда у кочевника-джунгара золотые, спроси, как тебе их у него отнять?

Неожиданно, словно из тени возникла Зулайхó.

-Мы сегодня идем на базар. Не хочет ли мой господин табиб нас сопровождать? Может, ему надо купить то, о чем мы не знаем?

Будто подслушивала. Но говорили-то все трое по-русски. Не могла Зулайхó понять ни слова. Не рождалась она в старом доме с черемухой за окном, не играла она с подружками в куклы у завалинки, не слушала бабушкиных сказок, не училась читать по Псалтыри, не заглядывалась на парней на покосе, не сидела под вишнями, слушая калик перехожих о странствиях и богомолии в Святой Земле, не краснела, читая записочку гимназиста из старшего класса... Как же поняла их?

-В город мы ходим, чтобы прикупить того чудного вина, которое вам так нравится, - потаенно улыбнувшись, продолжала Зулайхó. - А также разной снеди, мяса, овощей, фруктов...

Даже не подозревали странники, что всего в полутора верстах от сада прелестных перий раскинулся город. Настоящий город о крепостных стенах и башнях, о высоких минаретах, с которых вопит муэдзин, о тесных улочках, на которых два ослика едва могут разминуться, о базарной площади...

На трех колясочках, каждая осликом запряжена, добрались быстренько. Сардар-стражник осликов принял, колясочки увел. Окунулись поручик, доктор и казак в восточный мир.

А на площади - столпотворение! Торговцы, луженые глотки, кричат, пытаются завлечь к себе покупателя. Покупатели толкутся, товары руками хватают, мнут, трут, испытывают. С торговцами ругаются, цену сбивают. Тут же шашлычники машут дощечками над угольями и шашлыки продают, палочка - малая таньга, три палочки - большая таньга. А там старики сидят на топчане, тюбетейки сдвинуты на затылок, склонили лысые головы над шахматной доской. Восток любит непредсказуемость игры, как любит играть этой непредсказуемостью.

Дальше опять лавки: ковры, шелка, меха, халаты, кожаная обувь, ватные одеяла и шерстяные одежды на зиму, лисьи и волчьи шапки. Потом ряд медников со своими тазами и кувшинами. За ними ювелиры показывают блеск камней самоцветных. А вот коричневолицый старик продает опий, сам же его и курит помаленьку, две затяжки - большая таньга, шесть затяжек - серебряный полудинар.

Затянулись по два раза поручик с казаком. В голове шум и девичий смех. Не надул опиумщик, добрый товар продает. «А не прикупить ли нам хоть полдюжины горошин-гранул?» - подумал доктор. Едва подумал, как Зулайхо подает старику золотую монету:

В полую камышину закладывает старик десяток коричневых горошин, приговаривая:

-Черный хан с белых гор спустился, черный хан боли прогнал, силы вернул, немощный старик снова молодым стал, что еще надо, а?..

Все ближе лепешечные ряды. Там лепешки, духовитые, с нежной хрустящей корочкой, выложены стопками. Лепешечники тут же тесто тоненько раскатывают, его в печи-тандыры закидывают, спустя десять минут деревянными лопатами в печку-тандыр тыкают, лепешки вынимают. Одна лепешка - малая таньга, десять лепешек - серебряная монета.

По рядам стражники проходят. Следят, чтобы порядок был, а воровства не было. Тут незадача вышла. Стражники прут, пищали столетние на спинами, в руках палки, чтобы верблюдам или ослам по морде давать. А на их пути казак семиреченский, именем Егор Беляев. Курнул немного кокнара, взыграла удаль молодецкая, не очень-то хочется ему стражнику дорогу уступать. Да и зеленоглазая Дильбар, уносящая сердце, позади него. Тихонько руку его жмет. Стоит казак на пути сардара и посмеивается. Ну-ка, чье плечо крепче? Только сардар тот - сквозь него, будто так и надо, проходит.

У Егора и речь отнялась. Сергей Иннокентьевич его трясет:

-Ты понял, Егор? Вы все поняли, ребятки? Либо мы - бестелесные, либо... они...

Но подбегает к нему крохотный карлик. Вскакивает, карабкается по нему, как по дереву. Прямо на плечи. И не успел доктор опомниться, как карлик всыпает ему в рот целую горсть сладчайшего изюма. Молчи, ученый табиб, молчи. Мало ли кто о чем догадывается. Мало ли кто что узнал. Изюм сладок? Сладок. Кушай изюм. Хочешь палочку шашлыка? Или чашку хмельного кумыса? Тот кумыс из молока небесных кобылиц. Тех кобылиц пасут золотые пчелы. Нужно пчеле, чтобы кобылица возвращалась в табун, она ее в шею ужалит - и бежит кобылица.

Столкнула Зулейхо карлика с плеча Сергея Иннокентьевича.

И смеялись люди вокруг. Оказывается, все знали сестер из верхнего дома. И служанок их знали. И готовы были цену втрое меньше дать. И товара вдвое больше насыпать, наложить, налить, отмерить. И снова ели и пили странники. Пили тот самый кумыс. И смеялись вместе с людьми. Смотрели на заезжих канатоходцев. Слушали забредшего сюда издалека певца-акына. Приценялись к новому халату - не все же в старой гимнастерке ходить.

Только ночью прокрался Сергей Иннокентьевич к поручику Невзорову:

-Виктор Ильич, нехорошо на душе у меня. Уже две недели мы здесь. Сладки девицы, ничего не скажешь. Да только там казаки полковника Кудымова... Понимаешь, Виктор?

-Долг офицерский выполню, Сергей Иннокентьевич.

И была ночь темна и душна. Долго ворочался доктор, поднимался, пил прохладный фруктовый напиток из хрустального кувшина. Вспоминал жену и детей. Их дом в Самаре. Вспоминал прибитый пылью Джаркент. Караван-сараи, китайцев с тюками товаров, базарную площадь, казачьи дома, стяг атамана - по зеленому полю золотыми буквами: «Съ нами Богъ!», сады вокруг Джаркента. И большую корзину грибов, что принес казак после дождя. Крупные, белые, ядреные были те грибы... Жарили их на кунжутном масле - ах, какие вкусные были! А еще тянулись маковые поля вокруг Джаркента. По весне маки покрывали красными волнами холмы и ложбины, пустыри и берега сухорусел...

Наутро снова затеяли разговор с Зулайхо. Отпусти ты нас Христа ради. Не по своей воле сюда пришли. Но по своей воле должны дальше двигаться. Ждут нас тифозные да малярийные, без нас помирают, а мы тут кумыс небесных кобылиц пьем, сладкий опий покуриваем, видениями и снами легкими душу тешим. Прости нас, красавица. Не томи и не держи. Сердечной тягой остались бы здесь, с вами. Но...

Опять просят пери прелестные. Что вам не хватает здесь? Чем мы должны доказать вам свою любовь и нежность? Отчего вы так бессердечны к нам, сестрам-сироткам?

-А я, пожалуй, останусь. Не обессудьте, друзья-товарищи мои верные. Но не гоже это таких красавиц в бесприютстве покидать.

Опустили головы доктор и молодой поручик. Умереть готовы, запястья ваши целуя. Даже не знаем, за что счастье такое нам. Может, потому что проделали оба «голодный поход». Грызли конские сухожилья, пили воду, вытаянную из грязных луж. Может, оттого что соскучились наши сердца по женской ласке. Или услышали духи великих гор Алатау молитвы наши, когда сек суховей лица, швырял пригоршни песка, забивал глотки нам пылью.

Ничего мы не знаем, кроме того, что нет на свете иного блаженства. Да только нужно нам возвращаться. Должны мы найти путь на Надеждинскую. Ждут нас там, ждут! И это свыше наших сил...

Выслушали их пери прелестные. Глаза тревогой и печалью наполнены. Губы дрожат. Пальцы шелка теребят, золотые нити дергают, гранатовые бусы по полу прыгают, соскочив с тех нитей.

-Раз уже вы так решили, - говорят красавицы, - дадим вам провожатого.

Хлопнули в ладоши. На лужайку беленькая козочка выскочила. Пошептала что-то Зулайхо на ухо козочке. Та махнула хвостиком и пошла прочь.

Поручик Невзоров, как был, в старой гимнастерке, в новом шелковом халате, побежал. Даже не обернулся на Озоду. Потому что если б обернулся, то не смог бы уйти, остался бы навсегда. Шел он потом, а из глаз его - слезы. Плакал стойкий поручик. Не плакал, когда делал тяжелейшие переходы по пятьдесят верст. Не плакал, когда убивали его боевых друзей. Только крепче перехватывал винтовочное ложе. Ни одной слезинки не проронил и в плену у бандитов, что хотели их продать красным. А тут шел и лились из его глаз слезы. Где они падали, заметил Сергей Иннокентьевич, там начинал сочиться крохотный родничок.

Был потом у них бесконечный переход. Ни часы, ни версты не считали, с компасом не справлялись. Шли и шли за козочкой. Между рощиц, между скал, через ручьи, через овраги, по седловинам хребтов, по каменным осыпям, по глинистым оползням. А козе - будто так и надо. Бежит и бежит себе, благо что все холмы в их тропах, по осыпям легко перепрыгивает, оползни запросто перескакивает.

Так перебрались через высокий хребет с острыми пиками, вышли к бурному потоку, узнали в нем ту мутную речку. По ней прошли до самого почти истока, был тот исток бурым камнем в обвале горном. Из-под него выплевывалась наружу влага.

Там ночевку сделали, как и в прошлый раз. Утром козочка их своим меканьем замучила. Вставайте, засони! Некогда мне тут с вами прохлаждаться...

И снова были перевалы, высохшие русла-ерики, тугаи вдоль них, крутые склоны и отроги, потрескавшаяся глина солончаков, а вокруг серо-серебристые кустики полыни, заросли арчи, высохшие от времени карликовые елочки, ясеневая поросль, колючие кусты шиповника. Над ними высоко в бирюзовом небе плыл одинокий орел. Мерно, властно. Он был хозяином неба. Вдруг снова вышли к тому же бурному потоку. И снова почти там же, где три недели назад через перекаты проходили.

-Коза-то, дура, по кругу ходит! - зло сплюнул поручик.

-Богу молитесь, поручик, - вдруг вырвалось у Сергея Иннокентьевича.

А козе хоть бы хны. Бежит и бежит себе. Снова почти до самого истока. Снова бурый камень с клокочущим омутом под ним. Опять перевалы, ложбины, сухие русла, подъемы и спуски, наконец, плоская, как стол, степь. И орел снова в неприступной высоте. А коза все бежит, и они за ней. По ковылям и полыни, по прибитому чабрецу вокруг высохшего такыра. Воды во фляжке нет, едкий пот глаза заливает, силы уходят. Ночью уже повалились под каким-то корявым деревом. И снова уснули смертельным сном.

Утром встали не от меканья козочки, а от надоедливого клекота. Увидели, что степные орлы дохлого ишака на куски раздирают. И мухи там же роями ходят. Орлов не боятся. Мух все равно больше. А козы-то и нет!

Стали оглядываться. Направо степь, налево холмы и степь, позади степь и солончаки белеют, впереди далеко-далеко клочки растительности виднеются. И там же, далеко-далеко, пунктирными точками словно бы что-то движется. Подхватил Сергей Иннокентьевич свой саквояж, поспешили туда. Полдня догоняли. Когда догнали, увидели, что это верблюды неспешно, с горделиво выгнутыми шеями, ползут по пустыне. А на верблюдах - киргизы-кайсаки.

-Асалам алейкум! - закричал поручик Невзоров.

-Здравствуй, - сказал самый старый кайсак. - Чего кричишь?

Присмотрелись доктор с поручиком. Что-то очень не понравилось им в этом караване. Точнее, в караванщиках. Одеты они были как-то чудно. На ногах - белая резина в рубчиках. Вместо халатов - рубахи с карманчиками. Вроде как военные, но цвета синего и выцветшие. На головах у кого бумажные кульки, у кого кепки с длинными козырьками. Солнце-то припекает. Оно и через тысячу лет будет припекать.

-Я - доктор, - поспешил тем не менее объяснить Сергей Иннокентьевич. - Мы хотим попасть в Надеждинскую.

-Мой отец родился в аиле под Надеждинской, - сказал, помолчав, старик. - Это было сто лет назад.

-А что, казаки ушли оттуда?.. - начал было поручик, но Сергей Иннокентьевич одернул его и показал на запад. Там по пустыне мчался автомобиль. За ним гигантским шлейфом в полверсты поднимался хвост пыли.

Чрез три минуты автомобиль был уже рядом. Огромная машина, впереди два колеса. Позади целых восемь. Таких автомобилей ни поручик, ни доктор в жизни не видывали. Были «Русобалты», были французские «пежо», были американские «доджи» и «форды». Но такого?..

Со стоном и уханьем автомобиль затормозил и остановился. Шлейф серой тяжелой пыли окутал его, потом стал медленно оседать. Из кабины высунулся парень в одной исподней рубахе и у той рукава оборваны:

-Ты что ль, доктор? Давай в кабину! А ты кто, братан? Помощник доктора? Ну, давай тоже -плечо к плечу, еще и телку какую-нибудь подцепим, все поместимся. Эх, техника молодежи! Вперед к победе коммунизма!

Мотор взревел. Сергей Иннокентьевич с поручиком вжались в сиденье. Шофер погнал по пустыне, крича:

-Этот баран Кокташбеков!.. Надо было вам оставаться на станции... Потому что... а хрен его знает, почему... Короче, я вас назад довезу, в натуре...

Погнал на своем монстре. С такой скоростью ни доктор, ни поручик в своей жизни не езживали. За полчаса болтливый шофер нарассказывал такого, от чего у Сергея Иннокентьевича во рту пересохло, а поручик незаметно, словно поправляя фуражку, крутил пальцем у виска.

-Запчастей или там резины - удавись, не найдешь, - не замечая ничего, делился своими заботами шофер. - Раньше получали по разнарядке. Теперь перестройка, гласность, реформы, полный шашлык-мангышлак, каждый в свою сторону тянет, союз-то развалился, и что эти сволочи в Беловежской пуще подписали? А биксам, им что? Им наплевать, есть запчасти, нет запчастей, ты ее в город отвези, ты ей джинсы американские купи, ты ее на Иссык-Куль отвези... Правильно я говорю? Они свои с... за рубль уже не дают, только за доллар. И где этот доллар наскребешь, если резина теперь только у барыг?..

Через полчаса подлетели к железнодорожной станции. Здесь шофер их оставил.

-Ну, давайте, братва. Может, когда и свидимся. А Кокташбекову так и настучите в бубен, что мудак он...

И рванул на своем ужасном автомобиле, вздымая пыль до неба.

Огляделись поручик Невзоров и доктор Комаров. Пыльные чахлые деревца. Низкая постройка станции. На заборе большими выцветшими буквами: «Слава КПСС!» Рядом листовки, декреты, видимо. Подошли, прочитали: «Голосуйте за Орузбая Кешенова и Нурсултана Назарбаева!» Из рупора над станционными дверями захрипело. Что-то по-киргизски, потом по-русски: «Поезд «Алма-Ата - Москва» прибывает на первый путь!»

В это время ветром прибило к ноге Сергея Иннокентьевича клочок бумаги, обрывок газеты. Он его взял. Долго не мог понять. Не понимал ничего. Названия газеты не понимал: «Казахстанская Правда». Что такое Казахстан? Страна? Губерния? Округ? Но присмотревшись к строке под названием, он почувствовал, как все перед его глазами поплыло.

-Виктор, голубчик, прочитайте-ка... вот здесь...

-3-е сентября 1994 года, - прочитал поручик Невзоров.

И тут же осел, прямо в пыль, прямо в своем новом халате, подарке Озоды. Помертвевшими губами спросил:

Как они взобрались в вагон, как поехали, с кем договаривались, чем платили, оба не понимали. Все как во сне. Опухший и злобный человечек, заявлявший, что он «проводник», вдруг стал ласковым, когда доктор выбил из камышины две коричневые горошины. И тут же закрылся в своей комнатке. Опий, по-видимому, до сих пор ценился дороже денег.

Вагон был совершенно незнакомый, по-странному оборудованный, набитый людьми до самой третьей полки. Кто-то вез дыни, и дынным медовым запахом шибало каждый раз, когда поднимали нижнее сиденье. От людей пахло потом и давно не мытым бельем. Одни были с виду киргизы. Эти ехали недалеко. Если разговаривали, то только со своими. Другие были с виду русские, но говорили на языке, который ни доктор, ни поручик не могли признать за родной. Они все ехали в Россию. Говорили о каких-то ваучерах, о каком-то Ельцине, о ценах на толкучках, о том, что «черных менты шмонают»...

Потом обратили внимание на Виктора Невзорова.

-А ты что, братан, в театре играешь, в роль входишь? - спросил его загорелый крепыш с русым чубчиком.

-Что имею, то введу, - загоготал крепыш и стал пить пиво из бутылки.

Мужчина лет пятидесяти, чисто выбритый, с животиком, выпирающем из-под исподней рубахи, тоже с обрезанными рукавами, пересел из соседнего отделения к ним. Махнул рукой на крепыша.

-Не обращайте внимания? Вы что, казаки? Или из клуба белогвардейцев?

-Я слышал, в Алма-Ате такой клуб открыли... Нет, не оттуда?.. - мужчина кивнул, - Просто смотрю на вашу гимнастерку под халатом...

Поручик поправил халат на плечах, чтобы гимнастерка была не видна. В вагоне стояла духота. По его лицу лил пот.

Какое-то время ехали молча. Даже не глядели друг на друга. Потом к Сергею Иннокентьевичу обратилась женщина, сидевшая напротив:

-Я вижу, вы интеллигентный человек. Можно с вами поговорить? Сама я с Талды-Кургана. Вы бывали когда-нибудь в Талды-Кургане? Нет? Моя мама там умерла. Ездила хоронить ее. Лежала в квартире несколько дней. Представляете? Это такая трагедия! Никто не поинтересовался. А ведь она была дочерью героя гражданской войны. Слышали про Панкина? Он воевал на Туркестанском фронте, был в друзьях с Фрунзе.

Доктор присмотрелся к собеседнице. Под шестьдесят лет, широкое лицо, припухшие глаза. Похоже, что выпивает. Каждая фраза - как на сцене. С драматизмом. С самолюбованием.

-Это мой дед по маме, - продолжала она. - Его репрессировали в 38-ом. А маму и бабушку отправили в Талды-Курган. На горный комбинат. Как ЧСИР. Но мы не в обиде на советскую власть. Такое было время. Врагов нужно было искоренять. Как говорится: лес рубят, щепки летят.

-Ну, как же? Как же? – встревоженно заговорила женщина. - Были ЧеСэИР-ы, были КаэРы, значит, контрреволюционеры, тогда многие попали под 58-ю статью... Нет, мы не можем таить зла на советскую власть, на коммунистов. Они были честными людьми, мечтателями. Работали, себя не жалея... Поднимали страну... Деда, конечно, позже реабилитировали. Бабушка уже умерла, но маме дали однокомнатную квартиру. С горячей водой, с раздельным санузлом. Она так радовалась. Никуда из Талды-Кургана не захотела уезжать...

Сергей Иннокентьевич плохо понимал ее. Какая-то 58-я статья. Коммунисты - мечтатели... Раздельный санузел... Но за окном расстилалась такая унылая серая пустыня, что он решал: пусть ее, раз хочется поговорить с кем-то.

-Нет. Не получилось как-то. Сначала училась. Была комсомольской активисткой, знаете, по молодости лет какие мы все идеалисты... Потом работа. Я - общественница, вы понимаете, что я имею в виду? Преподавала общественные науки в пединституте. Диамат, истмат, историю партии... В последние годы много грязи вылили на партию. Все с Горбачева началось... Все он, недаром его «меченым» кличут. А аспирантуру я заканчивала в Воронеже. Помню, председателем комиссии был милейший старик профессор Залкинд. На кафедре была вечеринка, и я пришла в новом платье. Сама выкроила. С глубоким вырезом на спине. И профессор Залкинд, такой знаете, любвеобильный старичок, меня отвел в сторонку и говорит: «Тамара, у вас очень красивая спина!» Представляете, профессор Залкинд! Автор многих трудов, заслуженный деятель науки... Кстати, меня зовут Тамара Леонидовна. А вас?

Доктор представился. Кажется, она даже не услышала, будучи увлечена своими воспоминаниями.

-Конечно, сплетни всякие ходили. Вы же понимаете! Да сами аспирантки и распространяли их... Но не подумайте, я ничего такого ему не позволила... Он только приобнял меня и сказал: «Тамара, у вас очень красивая спина!» Вот что значит, удачный покрой платья...

За окном посреди плоской пустыни иногда вырастали небольшие глиняные городки. Это были кладбища-мазары. Городки для давно ушедших в мир иной.

Двое мужчин, как и все, в исподних трикотажных рубахах с обрезанными рукавами, и две женщины на боковом столике играли в карты. Карты были грязные, замусоленные. Потом один из мужчин, помятый, с длинными жидкими слипшимися волосами, через которые просвечивал жалкий череп, поднялся на своих тонких ногах. Другой закричал на него:

-Я на полку, - глухо ответил тонконогий и полез наверх.

Тамара Леонидовна приблизила свое лицо к доктору:

-Он - алкаш. Тяжелейшая форма. Это его брат, везет его домой.

Второй мужчина поднялся, проследил, чтобы тонконогий улегся на полку, потом пошел по вагону. Через пять минут вернулся:

-Проводник, скотина, обкуренный сидит. Титан холодный. Даже чаю нельзя заварить. Дрянь, что за жизнь, одни квасят, другие ширяются, третьи кумарят...

Потом он угостил поручика и Сергея Иннокентьевича балыком и пивом. Узнав, что Сергей Иннокетьевич врач, стал доверительно рассказывать:

-Доктор, вы поймете. Васютка - мой младший брат. Он в стройбат попал. А там, сам знаете, и водка, и чифир, и наркота... Да поначалу били здорово. Он после армии совсем никакой. Спортили парня. А там у нас набор объявили. Кто хочет за валюту на эскаваторе поработать? На руднике. Он поехал, не разобравшись. Подписался и деньги подъемные взял. Урановый рудник-то оказался. Им там каждый день водяру бригадир в бидоне привозил. Они пьют. Полдня работают, полсуток квасят. С какой-то сошелся. Она тоже пьянчужка. И брат ее алкоголик. С рудника их поперли. Уже совсем никакие были. Втроем почухали в эту самую Алмату. Там бродили, чисто бомжи. Бутылки собирали. Воровали, что могли. Юг, тепло, им и жилья не нужно. Сколько раз его казахи били. И ножиком резали. Сам рассказал. Я его знаете, как нашел? Менты написали: ваш брат в тяжелом положении. А я сам без работы сижу. Замгорисполкома наш завод прихватизировал, всех попер вон... Но как же, надо брата выручать. Занял деньги, приехал, а Васютка заплакал, когда меня увидел: Костя, братуха, спаси меня...

Жорик, парень с русым чубчиком, презрительно хекнул и пошел вдоль по вагону, цепляясь за поручни. Потом вернулся. Побил кулаком в ладонь.

Доктор отвернулся. Невзоров спокойно встретил его взгляд.

-Еще потолкуем, братан, - объявил Жорик и опять пошел, перебирая руками поручни.

Жорика не было часа два. Потом он ввалился назад. Тут же объявил, какой он удачливый. В последнем отделении обнаружил двух девушек, в коротеньких шортах и намазанными черным глазами.

И пил теплое пиво. Потом спал. Потом снова шел в тот конец вагона.

Поздно ночью поручик позвал Сергея Иннокентьевича в тамбур. Только там можно было переговорить с глазу на глаз.

-Доктор, милый, вы хоть что-нибудь понимаете? Мне кажется, я схожу с ума.

Сергей Иннокентьевич положил руку ему на плечо.

Во второй день пути они выяснили, что Самара называлась другим именем. Достаточно неудобопроизносимым - Куйбышев. Потом стала опять Самарой. Но люди продолжают называть ее Куйбышев. Что Тамбов так и называется Тамбовом. И то слава Богу!

Выяснили также, что ваучер - это бумага, которую можно обменять на две бутылки водки. Что Ельцин - это президент России. Что «менты» - это городовые. Что в Казахстане недавно завели собственные деньги под названием «тенге». Что в самом деле была какая-то «перестройка», которую все ругают. А до этого была война с какими-то фашистами. Что русские из Казахстана уезжают, то есть «чухают». Что при Брежневе можно было жить: всем разрешалось воровать, вино было дешевое, и все было...

На вопрос, кто такой Брежнев, Жорик, вернувшийся от своих «телок» весь измотанный и нервный, а теперь лежащий на второй полке напротив алкаша, смачно сплюнул в открытое окно:

Поезд стоял на небольшой станции за Казалинском. Было душно. Жар втекал из пустыни под раскаленную крышу вагона. Все потели, вытирали пот полотенцами, пили воду и пиво. И снова потели. Потом толчок, медленное движение за окном - словно низкие постройки, заборы, чахлые деревца, торговки на платформе сами по себе уплывают куда-то назад.

Доктор прикладывал палец к губам. Не отвечайте, поручик.

Вдалеке, в полуверсте, серо-желтой полосой тянулись камыши. Дальше была видна вода. Кто-то сказал, что это Аральское море.

Злобный проводник в этот день очухался. С утра он несколько раз подходил к доктору:

-Дай еще! А то высажу сейчас. Посреди пустыни. Дай!

-Не знаю, о чем вы говорите. Мы едем уже второй день. Вам все уплачено!

Тут вышел конфликт. Откуда-то взялись двое. Оба короткие, круглоголовые, в синих стеганных куртках и таких же штанах. Они достали бутылку водки и стали подначивать тонконогого Васю, чтобы он шел к ним. Вася подсел и потянулся к стакану. Его брат стал просить, чтобы они оставили их в покое.

-А ты кто такой? - куражился один круглоголовый.

-Мне можно, - сказал Вася, трясущимися руками беря стакан. - Я не зашитый.

Костя беспомощно оглядывался, но все делали вид, что это их не касается. Вася поднес стакан к потресканным губам. Вдруг поручик явно намеренно толкнул его под руку. Водка расплескалась.

Поручик, не говоря ни слова, ударил его кулаком в зубы. И тут же второму сапогом в пах. Потом подхватил обоих за головы и сдвинул разом, врезая голову в голову. И потащил вон к тамбуру. Мимо внучки героя гражданской войны, мимо проводника, мимо каких-то старух, заваливших узлами проход.

Поезд как раз опять остановился на переезде. Оба круглоголовых выкатились из вагона под откос. Поезд, словно и ждал этого, тихо тронулся дальше. Чубатый Жорик был свидетелем всего этого. Он вытянулся, пропуская поручика назад. Потом подсел к нему, вываливая сохлую булку, полукруг копченой колбасы и жареную курицу:

-Витя, бля, уважаю! Доктор, подсаживайся, не сиди на обочине жизни. Я заметил, вы в вагон-ресторан не ходите. Что, башлей нет? Давайте, хавайте. А вот еще пивка для рывка...

Поручик и доктор почувствовали, что они в самом деле голодны. Пиво было теплое, но свежее, два часа назад купленное в ларьке на станции. Жорик откупорил им по бутылке. Отхлебнул из своей и закатил глаза:

-Ништяк! А то сидим, как неродные. Витя, ты что, в десантуре служил? Только так этих качков отоварил.

Поручик, не зная, что ответить, покивал. Пусть предполагает, что угодно. Колбаса немного припахивала. Но есть было можно. Курицу он отдал доктору. Тот с удовольствием впивался зубами в золотистую корочку, отрывал мясо.

-Витюнь, а то затаримся к моим биксам. Они скучают. Я прикажу, они тебе просто за так дадут...

Поручик поднял глаза на него. Жорик тут же пожал плечами:

-Ну, ладно, не хочешь, так не хочешь. Я же с уважением! Ты че, в натуре, не просекаешь?

В этот день выяснили, что в Самару прямиком не удастся. Надо было выйти в Илецке, чтобы пересесть на поезд, идущий через Оренбург. Поручик разволновался. Какая еще такая железная дорога на Уральск? Нет такой дороги. Всегда была дорога через Оренбург.

Жорик подвел его к карте схеме, которая висела на дверце, закрывающей титан.

-Смотри, Витюня. Вот ветка на Оренбург. А это наша дорога. Видишь? Актоба - Илецк I - Уральск...

В Актюбинске, который Жорик назвал Актобой, были в полночь. Спустились с доктором на платформу. Больше из их вагона никто не показался. Около соседнего стоял другой проводник. В руках он держал красный фонарь. Поручик закинул голову в черное небо с огромными, яркими звездами.

-Представляете, Сергей Иннокентьевич, а ведь я останавливался в этом Актюбинске всего несколько месяцев назад. То есть...

Сергей Иннокентьевич замер, потом затравленно вглядываясь поручику в лицо, сказал:

-Виктор, мы должны теперь быть вместе. Чтобы ни случилось, понимаете?

-И я решил, что в Илецке мы сходить не будем. Давайте сначала к вам... Поезд идет прямиком на Тамбов...

-Ко мне? Но позвольте, Сергей Иннокентьевич, почему ко мне?

Доктор Комаров приблизил лицо к поручику и страшным шепотом сказал:

-Потому что нас здесь не было... - он запнулся, но заставил себя досказать, - семьдесят пять лет!

И снова поезд летел по ночным просторам. Было видно, что нагонял время, потерянное там, в пустыне, посреди солончаков и одиноких кладбищ-мазаров.

Они проехали Илецк на исходе ночи. Они подошли к Уральску поздним утром. Здесь население вагона незаметно, но решительно изменилось. Азиаты сошли. Вошли русские обличьем. Мужчины сразу начинали пить пиво и водку, женщины разворачивали узелки и резали колбасу. Невнятно мычали:

-Ельцин подкуплен американцами... Листьева убили... Депутаты обжираются, все в доле... Паша-Мерседес... Подлец, за «мерина» ребятишек продал... Нету работ, последний завод закрыли... Ну, пришел я в этот, горисполком, по-старому... Ксюха, племяшка моя, в Турцию подалась, нашла место в ресторане... Водочка, зато, у нас дешева... А-а-а, все кричали: коммунисты, коммунисты, получите теперь, дерьмократы...

Кто такой убитый Листьев и Паша-Мерседес, кто продал детей за мерина, что такое «горисполком», опять вопросы без ответов. О коммунистах жалели... Значит, они были, но потом куда-то девались? Коммунисты – это большевики, неужели их разбили?

-Никто их не разбил, Сергей Иннокентьевич, - опровергал поручик. – Они тут все семьдесят пять лет царили.

В Саратове были вечером. Здесь сошла Тамара Леонидовна. Сошли оба брата, алкоголик Вася и спасавший его Костя. Бабки вытолкали свои баулы через дверь, побросали на перрон. За ними сошел Жора с чубчиком и неуемной жаждой жизни. Оставил девушек одних. И возле них тут же оказался какой-то носатый парень.

Теперь ехали в полупустом вагоне. Оставался из старого состава пузатенький, который решил сначала, что они из «клуба белогвардейцев». Но он отчего-то больше не хотел общения с Сергеем Иннокентьевичем. Еще ехал один узбек, это его дыни, перезревая, издавали такой пьяный резкий запах.

Зато в Саратове в их отделение подсел мужчина лет тридцати пяти. Он был одет в синее хлопчатобумажное полупальто с большими накладными карманами. У него были усы подковой. Его звали Валентин Ситников. Он возвращался домой, в Тамбов. Когда он это сказал, у поручика Невзорова перехватило в горле.

Весь вечер он пил водку и угощал их обоих. Водка была незнакомая. С наклейкой и стилизованными буквами «Золотое Кольцо». Закусывали копченым салом, луковицей и хлебом, что выложил их спутник.

-Вы ешьте, ешьте, - говорил Ситников. - Сам когда-то болтался по всей стране, знаю, как бывает... Сами откуда?

Поручик Невзоров переводил разговор. Лучше расскажите, Валентин, о Тамбове. И напряженно вслушивался в каждое слово.

А что Тамбов? Провинция, дыра, тоска. Впрочем, сам он приезжий. На Тамбовщину приехал несколько лет назад. До этого жил в Рязани. А до того - в Кинешме, маленьком городке на Волге. А еще служил в советской армии. Послали его в Афганистан. Там были «духи» и «бородатые». Они перевозили оружие на «барбухайках», а Ситников те «барбухайки» потрошил. И еще сидел на перевале и отстреливался от «бородатых». И ходил по «зеленке». Был контужен и комиссован. И назад выброшен. В Кинешме он нашел место в местном театре. Собирал декорации из фанерин и досок. А в Рязань его перетащил старый армейский друг. Там он стал пробовать перо. Написал два романа о женщинах, которые не ждут. И о мужчинах, которые погибают.

От водки неожиданно стало тепло и спокойно. И разговор тек, будто неспешная русская речка. Со своими излучинами, с вольным разливом, с высоким подмытым берегом и омутом под ним, с пойменными лугами, где мирно пасутся коровы и пастушок машет проходящему мимо поезду.

-Продал свой роман в Саратов. Два миллиона взял. Копейки, что и говорить. Но кроме свежевымытой сорочки, как признавался великий пролетарский поэт... На эти деньги закупил бумагу. Привезут через неделю.

-Бумагу? Так вы издатель? - спрашивал его поручик Невзоров.

-И издатель, и торгаш, а также газетных дел магистр. Все в одном лице, - отвечал Ситников. - Захочешь выжить в этой стране, поручик, всему выучишься.

-По вашему погону, поручик, - нетрезво ухмылялся магистр, - по погону.

...В два часа ночи они прибыл на вокзал Тамбова. Он был пуст и гулок. Поручик и доктор распрощались к Ситниковым. Он ушел, сказав, что был рад познакомиться. Сразу стал чужим и неприятным человеком.

Поручик с доктором остались. Решили дождаться утра. Невзоров находил, что город изменился, и даже привокзальная площадь пугала своей непохожестью. Почему-то здесь был теперь фонтан. Огромные деревья вокруг. Под ними свет в киосках. Там продавали круглосуточно водку, пиво, конфеты и какие-то «картофельные чипсы». Еще были железные фургоны, похожие на трамваи, с двумя палками на крыше, они с гуденьем разворачивались и убегали вниз.

-Эта улица называлась Дворянской, - сказал со вздохом Виктор Невзоров. - А мы жили на Большой, это прямо вниз, потом направо, к Варваринской церкви. То есть там дом бабушки...

Ни привычных «ванек», ни даже ломовых у вокзала не было. Какие-то самоходные кареты с воем убегали, цепляясь за два ряда медных проводов. Как попасть на эти кареты и куда они двигались, ни доктор ни поручик не знали. Кое-как дождались утра. То в полудреме, под резким светом стеклянных ламп-трубок. То выходя на перрон, с которого отправлялись поезда, или на привокзальную площадь.

Едва рассвело, пошли вниз по Дворянской. Неожиданно глухой голос догнал их:

...Потом они сидели на берегу Цны. Неспешная речка. Только ее течение осталось прежним. Все остальное - незнакомое. Парк, набережные, многоэтажные здания, гудроновые проспекты, гудящие электрические кареты на них со странным названием «троллейбус», ларьки с окошками, в них напоказ выставлены вино, шоколад, разноцветные пакеты, большие бутылки с оранжевым напитком «Фанта» и какие-то маски из папье-маше. Потертые, в засаленных плащах горожане, все чем-то озабоченные, все куда-то спешащие.

-Да, вот здесь и был дом моей бабушки, Степаниды Никитичны Михайловой, - сказал поручик Невзоров доктору. - Нет больше дома. И церкви нет!

Он походил между декоративными кустами. Место он определил по излучине Цны. Ошибки быть не могло.

-Там, внизу, на сваях тянулись мостки. Когда мы с братом гостили у бабушки, мы ныряли с них «головкой»...

И вдруг зажмурился, схватив доктора за рукав:

Сергей Иннокентьевич почувствовал, как у него подгибаются ноги. Это в самом деле было страшно.

Ситников вернулся с бутылкой водки. Принес пяток горячих пирожков с мясом. Называл их «чебуреками» и предлагал выпить за «новый год». Сидели на скамейке, выпивали, заедали чебуреками. При чем тут новый год, не понимали, да это никого и не волновало. С магистром почему-то чувствовали себя в безопасности.

-Ладно, раз не нашли дома бабушки, предлагаю ехать ко мне, - предложил Ситников.

Он жил недалеко от вокзала. Так что пришлось возвращаться. Влезли в троллейбус. Удивились мягким сидениям. Троллейбус загудел и пополз вверх по широкой улице, назад к вокзалу. Валентин заплатил за всех троих.

В маленькой квартирке, захламленной старыми вещами и стопками связанных книг, Валентин сказал им:

Они разделись, прошли на крохотную кухоньку. Там, кое-как разместившись вокруг стола, стали пить рябиновую настойку на коньяке. Настойка понравилась доктору Комарову. Отчего-то прояснилось в голове. Потянуло на признания. Поручик Невзоров сделал было протестующий жест, но Сергей Иннокентьевич сказал ему:

И рассказал все, как есть. Как из Джаркента были отправлены в станицу Надеждинскую, у самых отрогов Алатау. Как взяли их в плен киргизы. Как бежали они во время песчанной бури. На двух лошадях втроем. И очутились в раю. Там были прелестные пери, и сладкое вино, от которого начинаешь понимать язык птиц, шмелей, рыб и животных, а был «карахан», черный хан, опий, который они курили вместе с девушками, и слушали их песни, уносящие в запредельную высь, там ни тоски, ни боли, там вечный покой...

Торгаш и магистр внимательно слушал их. Иногда переводил глаза с одного на другого. Словно бы прося подтверждения, что это не розыгрыш. И что это не белая горячка, охватившая враз обоих.

Один раз перебил. Попросил повторить, как назывался тот городок, из которого они отправились на Надеждинскую. Джаркент? Был у него товарищ из Джаркента. Там, в армии. Зверски курил анашу, до зеленых мальчиков в фиолетовом небе.

-Где этот ваш друг армейский сейчас? - спросил Невзоров.

-Погиб он. Был в конвое, попали на засаду. Подорвался наш Валера-анашист, - сказал Ситников.

Потом спали. Опять кто как устроился. Доктор на диване хозяина. Хозяин на трех стульях, составленных рядом и покрытых каким-то тряпьем и одеялами. А поручик Невзоров - на полу, постелив под себя пальто хозяина и свой халат, провезенный через всю страну. Спали долго, до вечера. А потом, молча и недоверчиво поглядывая друг на друга, попили чаю на той же кухоньке. Опять спали – уже до утра.

Наутро приехал знакомый Валентина Ситникова. По уговору согласился подбросить доктора и поручика до Лиховатки. Туда, туда, в Лиховатку летела душа поручика. Там было их имение. Там жила его невеста...

Ситников тоже присоединился. На «жигуле» поехали за город. Немного попетляв по городу, вырвались на шоссе.

Моросил дождичек. Небо было затянуто серой пеленой. Доктору все было интересно. И автомобиль, который мчался с огромной скоростью. И радио, по которому передавали песню: «желтые тюльпаны, о-о-о, желтые тюльпаны!..» Немного погодя опять: «желтые тюльпаны, о-о-о, желтые тюльпаны!..» И ржавые водокачки возле брошенных коровников. И автобус, который они нагнали и оставили позади. И редкие лесочки, и овраги, и поросшие камышами речонки.

Через полтора часа въехали в грязный райцентр. На развороте у автобусной станции расспросили, как добраться до Лиховатки. Им объяснили. Валентин Ситников прикупил водки в ларьке. Лиховатка находилась всего в получасе от райцентра. Туда вела прочная бетонка. Поручик неожиданно обратился к Ситникову и шофферу:

-Господа, будет речка, потом лес... На краю леса дайте мне самому...

Колеса стучали по сшивам бетонных плит. Дождичек прекратился. Снова ржавая башня водокачки под серым низким небом. Плохо обработанная пашня под озимые. Пустыри. Чахлый березнячок.

Виктор Невзоров не знал. Он не помнил этого березняка. Он помнил, что был сосновый лес, была река, был мосток через реку. Дорога затем поднималась в гору. На холме стоял их дом. Их дом!

Речку проскочили. Уже потом Ситников вскричал:

Взгорок после реки оказался не таким крутым. Голый, в кустах понизу.

Остановились, вышли из машины. Поручик медленно поднялся на холм. Огляделся. Да, это был тот самый холм. С него он разглядывал окрестности в отцов бинокль. С него он сбегал поутру к реке. Дальше простирался огромный их сад. А там была сторожка одноногого деда Степана. Дед Степан сторожил сад и занимался пчелами. Ни сторожки, ни сада, ни пасеки. Ничего больше не было.

Сама Лиховатка была теперь словно бы отнесена в сторону и рассыпана вдоль большака. Красные и зеленые крыши домов. Там, где она раньше была, большой пустырь. Чужая земля, чужие дали.

Торгаш и магистр начал было говорить, разводя рукой по окружности: дескать, вот она, бескрайняя родина, просторы полей, запахи лугов...

Не произносил ни слова и Сергей Иннокентьевич.

Этого будто бы не замечал Валентин Ситников. Да, бескрайние просторы, продолжал он, расстилая на капоте автомобиля газету и выкладывая на газету хлеб, колбасу и соленые огурцы.

И будет у них скоро фестиваль народной песни, поет еще народ, хоть через силу, но поет. На фестивале, который он лично рекомендует посетить, будут самодеятельные коллективы со всей области, может, из соседних приедут...

Если администрация, добавил он, финансы на транспорт выделит...

Ну, не без выпивки и всего, что в таких случаях полагается. Так что, по его личному мнению...

Тут он обернулся на доктора и поручика. И осекся.

Сергей Иннокентьевич обнял Невзорова за плечи. Так и стояли, боясь потревожить друг друга неосторожным словом. Стояли и молчали.

-Что теперь будете делать, господа? - наконец, тихо спросил Ситников.

Поручик посмотрел на доктора. Сергей Иннокентьевич потеребил свою бородку, потом, как давно решенное, сказал:

РОССИЙСКАЯ ДУХОВНАЯ МИССИЯ В ПЕКИНЕ (КИТАЙ).

М.К. (Осень 1938 г.)

(Продолжение см. № 140)

ОСНОВАТЕЛЬ КИТАЙСКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ.

26 Марта 1901 года Св. Синод указом № 1348 определил иметь Начальником Духовной Миссии в Китае епископа, а 3 Июня 1902 года, в Духов День, в Свято-Троицком Соборе Александро-Невской Лавры, состоялась хиротония Архимандрита Иннокентия, который с 3 Октября 1896 года был уже Начальником Российской Духовной Миссии в Китае.

С тех пор Духов День почитается днем основания Китайской Православной Церкви.

Почти 35 лет был митрополит Иннокентий Начальником Миссии и 29 лет возглавлял Китайскую Православную Церковь. Кончина его 15/28 Июня 1931 года явилась великим событием не только для его паствы, но и для всей русской Православной Церкви.

В № 5-6 Китайского Благовестника за 1931 г. горячими почитателями его дана полная характеристика этого основателя Китайской Православной Церкви и столпа Православной Церкви, пламенного ревнителя Божественной Истины.

Вот выдержки из статей, посвященных его светлой памяти.

“В Воскресение 15-28 Июня 1931 года, на литургии в Храме Покрова Пресвятыя Богородицы в Тяньцзине, последний раз читалась молитва о здравии болящего митрополита Иннокентия.

В конце литургии в алтарь прошел церковный староста с печальным известием, которое ему только что доставили. Кончилась литургия. Архимандрит О. Виктор объявил молящимся о кончине митрополита и приступил к служению панихиды. Церковь была полна молящимися. Церковный хор прекрасно пел чудные заупокойные напевы… И вспомнил я свою первую встречу с почившим. Это было 27 лет тому назад, весной 1904 года, в начале войны с Японией. Харбин, как центр тыла большой армии, кишел темными дельцами, увеселительными заведениями и притонами разврата, быстро уподобляясь Содому. Прибывший в Харбин епископ Иннокентий в свои 40 лет выглядел совсем молодым, очень высокого роста, со строгим лицом аскета, с темной бородой и темными волосами. А после необыкновенно торжественной архиерейской литургии в Свято-Николаевском Соборе он обратился к молящимся с пламенным словом о всеобщем падении нравов, о наблюдающемся в Харбине распутстве, о войне, как посланном Богом наказании и о неминуемой близкой каре, если нечестие не уменьшится. Он взывал опомниться и обратиться к Богу. Он указывал властям их долг удерживать вверенных их надзору младших от беспутства и разврата.

Еще до исполнения пророчества Владыки о неминуемой каре, еще до крушения боевой славы русского оружия, которое в этой войне не одержало ни одной крупной победы, еще до глубокого потрясения всего государства революционной смутой, убийствами и пожарами епископ Иннокентий за свою проповедь сильными мира сего был признан неудобным. Указания властям, да еще во время войны, были признаны недопустимыми – и большая часть его паствы, весь район Китайской Восточной железной дороги, с таким большим русским городом, как Харбин, была отторгнута от его епархии и передана в ведение менее ревностного Владивостокского архипастыря. Главным ходатаем об этом называли начальника охранных войск железной дороги, являвшего соблазнительный пример недостойной семейной жизни и признавшего эти обличения направленными именно против него.

… Прошли годы. Указанное епископом Иннокентием наказание Божие не образумило России. И взят был от нея «иму3щий державу», и постигли ее все предсказанные Откровением бедствия… Епархия епископа Иннокентия наполнилась бежавшими из своего Отечества русскими людьми. И принял он их, и приютил, и кормил, и предоставил в их распоряжение большую часть вверенного ему монастырского имущества. И увидел он, что среди обратившихся к Богу русских изгнанников есть много и нечестивых, которые, как и прежде, злобствуют и распаляются на него гневом и ненавистью за бесстрашное обличение нечестия, осквернения таинства брака и разрушения семьи. И увидел он, что вместо благодарности за помощь несчастным изгнанникам, злобствующие, захватив монастырское достояние, стали расхищать его и дошли даже до объединения с врагами русского народа в стремлении уничтожить самое существование его епархии… и что Христолюбивое прежде воинство русское, потеряв за небрежение Божескими законами свое Отечество, теперь мирится с отступничеством… волков в овечьих шкурах и с учиненной ими церковной смутой, и что нашлись в воинстве вожди, воспроизведшие такую же церковную смуту и в его епархии, и другие вожди, выказавшие сочувствие этой смуте,… Но не сломили Владыки Иннокентия все эти беззакония. Не умолкал обличающий голос его. Русские изгнанники по всем странам света жадно внимали его горячим обличениям, вносившим свежую струю в окружающую их на чужбине тяжелую нравственную атмосферу и укреплявшим тех из них, которые сокрушались о нечестии отступников и боролись с ними. ... Ревнуя о Божественной Правде, увещевая, обличая и борясь со злобствующими, отражая с Божией помощью их козни, Высокопреосвященнейший митрополит Иннокентий пришел к пределу своей земной жизни... Почивший митрополит знал не только о том, что конец его земной жизни приблизился, но и о дне своей кончины. В ночь с пятницы на субботу, т.е. накануне смерти, Владыка видел сон, что к нему в комнату, в госпитале, открываются двери и входит много народу, священнослужители в облачении, с образами, а впереди несут большой образ Божией Матери. Владыка спрашивает: по какому поводу, пришли сюда с образами. Кто-то из пришедших ответил: «пришли отпевать». И после этого все скрылось… Иеродиакон (ныне Игумен) О. Гавриил рассказал сон, виденный Владыкой Симоном и рассказанный им О. Гавриилу перед поездкой его в госпиталь на ночное дежурство у болящего митрополита. Владыка Симон видит себя на площадке перед покоями митрополита. И вот поднялась птица с цветущей ветвью, затем вид летящей птицы изменился в Ангела с цветущими ветвями в руках. «Ведь это Ангел» – сказал Владыка кому-то из присутствующих, и услышал в ответ: «да, это один из двенадцати». Виденные сны Владыка митрополит понял, как указание на близкую его смерть. Уговаривая О. Гавриила вечером ложиться спать, он сказал ему: "«предстоит большой день"» Ночь он провел тяжело, но рано утром при помощи О. Гавриила встал, беседовал с ним в ясном настроении духа, а, отпуская его около 7 часов утра, еще раз сказал ему: «Помолитесь усердно, сегодня большой день». Через полчаса после ухода О. Гавриила митрополит тихо, без страданий, скончался…

Настоятель Св. Покровской церкви в Тяньцзине, Архимандрит О. Виктор в своем надгробном слове почившему говорил:

«Дорогой, незабвенный Архипастырь, милостивый учитель и любимый отец. Благословите обратиться к Вам с последним словом, со словом прощания до радостного утра воскресения из мертвых… Вы так любили божественные службы – и вот сегодня в Вашем присутствии мы совершаем последнюю литургию. Все мы крепко верим, что нет смерти, что Христос победил ад и тление, что Он освободил нас от греха, проклятия и смерти, и все же нам тяжело. По слабости и несовершенству нашему нам тягостно сознавать, что мы временно расстаемся с Вами, что мы лишаемся Вас в этой кратковременной и как сон преходящей жизни. А нам с Вами было так легко… Мы глубоко верили Вам, как учителю Церкви. Вы были для нас непререкаемым авторитетом в делах православной веры… мы надеялись на Вас и были совершенно спокойны за то, что в Ваших опытных, сильных и твердых руках кормчего наш церковный корабль здесь на Востоке идет по верному пути и ему не страшны ненастья и непогоды, бурного житейского моря… Мы любили Вас, потому что Вы были для нас поистине родным отцом – строгим, но справедливым, карающим за проступки, но во время приходящим на помощь, благим и милующим… Вы шли путем великих святителей Церкви Православной, путем истинным, бескомпромиссным и потому всегда претерпевали гонения в этой жизни. Особенно тяжела была Ваша жизнь последние 10 лет. И только за несколько месяцев до кончины Вашей пришло облегчение. Вы сами говорили: «Слава Богу, милость и помощь Божия посетили Миссию: улучшается материальное положение Миссии, по всей обширной епархии строятся церкви, сильно развивается церковно-общественная, просветительная, благотворительная и культурная жизнь православных людей. Все идет не к упадку, а к расцвету, не к смерти, а к жизни. А когда, извещенный о Вашем тяжелом недомогании, прибыл из Шанхая епископ Симон, то Вы сказали: «Слава Богу, теперь я могу спокойно умереть: прибыл законный и достойный мой преемник».

Владыка Святый, Вы покидаете нас, и мы не увидим Вас до радостного утра воскресения из мертвых. Простите меня и вверенную мне Тяньцзинскую паству, если мы чем- либо причинили Вам огорчение или обиду… помолитесь о нас – грешных, чтобы мы, священнослужители, находясь в ведении родной Вам Миссии, жили в мире, единомыслии, дабы едиными устами и единым сердцем славилось Имя Господне… Благословите нас, Владыка, на дальнейшую работу на ниве Христовой. Благословите, Владыка, всех православных в этой стране на жизнь по заповедям Божиим и устроение Православной Церкви согласно Священным Канонам. Простите, Святый Владыка, помолитесь и благословите».

Прибывший из Шанхая епископ Симон в своем надгробном слове сказал: «Настал день погребения Владыки Иннокентия».

«БЛАЖЕННИ НЕПОРОЧНИИ В ПУТИ, ХОДЯЩИЙ В ЗАКОНЕ ГОСПОДНИ» – поем мы ныне над гробом его.

«Он провел свою непорочную жизнь в тяжелом подвиге и искал славы Божией, не щадя себя» – написал мне о Владыке Иннокентии наш первоиерарх – митрополит Антоний, узнав о его тяжкой болезни… С гневом и резко говорил он и действовал там, где видел небрежение о славе Божией, непослушание Святой Церкви и противление Священным канонам… С величием и достоинством отходит Владыка наш из земной жизни. Когда великий пророк Илия, взят был на огненной колеснице, пророк Елисей, сознавая, что велика утрата для сынов израилевых в отшествии Илии, по ревности о славе Божией дерзнул просить – Да будет дан ему сугубо пророческий дух Илии. Так и мы, провожая, из сей жизни великого Святителя нашего, с дерзновением будем молиться:

Да почиет на нас сугубо дух его святой ревности о славе Божией.

Вот, если мы одушевимся той ревностью, какой горел почивший Владыка, и неизменно будем являть этот дух в своей жизни и деятельности – это будет самым великолепным и самым приятным памятником Почившему».

В другой статье того же Журнала читаем:

«Божественный образец беспредельной кротости, Который «не воспрекословит, не возопиет… трости надломленной не преломит и льна курящегося не угасит» (Ис. 42. 2.3) сделал бич из веревок, выгнал торгующих из Храма, а деньги меновщиков рассыпал, и столы их опрокинул.

Так поступил Богочеловек, ревнуя о Доме Господнем.

Ревнуя о Господе, и Св. Николай Чудотворец, почитаемый православными, как «правило веры и образ кротости, воздержания Учитель», на Вселенском Соре, услышав богохульство Ария, возмутился духом и ударил хулителя по щеке.

Всепрощение угодно Богу только за свои личные обиды. Прощение за обиду ближнего, в особенности же прощение хулителя Божия – есть мерзость перед Господом.

Безразличие отвратительно. «О, если бы ты был холоден или горяч, но так как ты тепел, то извергну тебя из уст моих» (Ап. 3, 15. 16). Так говорит о безразличных Апостол любви, любимый ученик Христа, тот ученик, который один из всех апостолов до конца не оставил Спасителя, который за самоотверженную любовь свою удостоился усыновления Божией Матерью: «Жено, Се сын твой… Се Матерь твоя».

Но не Иоанну, а Петру поручил Христос утвердить других апостолов:

«Симон, Симон. Се сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу. Но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя, и ты некогда, обратившись, утверди братьев своих». (Лук. 22. 31. 32).

И это потому, что Петр более других горел ревностью о Господе: таким явил он себя и в признании Христа, и в стремлении к Нему на водах, и на горе Фавор, и в защите Его мечем в саду Гефсиманском, и на озере Генисаретском после Воскресения.

Святая ревность, порождаемая любовью к Богу, угоднее спокойной любви. Не потому ли, что любовь есть величайшее блаженство, а святая ревность привносит в нее мучение, мученичество Бога ради, сораспятие.

Все это пришло мне на мысль у гроба в Бозе-почившего Высокопреосвященнейшего митрополита Иннокентия после надгробного слова Владыки Симона.

Отрекшись от мира и приняв иночество, он стал «право править слово Божественной истины».

Ревнуя о Господе, он призывал, увещевал, запрещал, обличал и бичевал, не боясь суда человеческого, помятуя слова Спасителя: «горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо» (Лук. 6, 26).

Предоставив большую часть имущества вверенной ему Духовной Миссии в распоряжение русских изгнанников в то время, когда они, появившись в Китае, испытывали наибольшие бедствия, он явил пример щедрой христианской благотворительности.

Грозно обличая неверие, беззаконие и распущенность, он призывал всех к объединению под сенью Церкви, отстаивал святость брака и семьи, защищал нерушимость Божественных канонов и свято хранил единство Русской Православной Церкви".

В годовщину смерти митрополита Иннокентия талантливый писатель из числа эмигрантов Дальнего Востока – Л. Астахов в своей заметке о почившем писал:

«Я верую, сказал однажды Владыка Иннокентий, что настоящая жизнь наша начинается только после земной, после физической смерти… Мы, люди, привыкли пугаться инстинктивно всего неизвестного, нового, цепляясь за все бытовое, знакомое, привычное. Так новорожденный младенец, при появлении на свет, кричит от неприятного ощущения «чужой», новой для него, среды: от яркого дневного света, от холода. Так и мы боимся переезда в новый город, в чужую страну. Страшимся «сжечь корабли» и начать новую жизнь на новых местах… Потому и эта бренная, призрачная юдоль земная, отражение высших, вечных, нетленных начал, кажется нам единственно возможной».

В ту же годовщину Владыка Симон, уже Начальник Миссии, в своем поучении говорил:

«И птица находит себе жилье, и горлица – гнездо себе, в котором положить птенцов своих: таковы для меня Олтари Твои, Господи сил, Царь мой и Боже мой» (Пс. 83. 4). Не выведет птица птенцов, если не будет у ней гнезда: так и человек не возрастит себе плодов правды, мира и радости, если не пребудет в Церкви Христовой, как ветвь на лозе: «Я есмь Лоза, говорит Господь Апостолам, а вы – ветви. Кто пребывает во Мне и Я в нем, тот приносит много плода, ибо без Меня не можете делать ничего». (Иоан. 15. 5).

Вот для того, чтобы мы, еще пребывая в нашем тленном теле, имели возможность жить Божественной жизнью и быть носителями благодатных даров Святого Духа, Господь наш Иисус Христос и устроил на земле Свою Церковь…

Покойный Владыка митрополит Иннокентий особенно чтил день своей хиротонии во епископа, как день основания Церкви Христовой в Китае, но не день 3-го Июня, а день Святого Духа, второй день праздника Пятидесятницы, который в тот год приходился на это число… По чину Православной Церкви, когда строится новый Храм, под престол руками Архиерейскими полагаются мощи Святых мучеников. Так руками покойного Владыки Иннокентия в основание Китайской Церкви собраны и погребены на участке Миссии в Пекине останки мученически пострадавших за Православную веру китайцев»…

В том же номере Китайского Благовестника читаем:

«Без любви нет спасения. Но и сам Апостол любви – Иоанн, от имени Господа Иисуса Христа, написал: «Так как ты ни холоден, ни горяч, то извергну тебя из уст Моих».

Без любви нет спасения, но нужна и ревность об Истине, та ревность, которая выделяла Петра из среды других Апостолов, которая вознесла его выше всех Апостолов.

Такой ревностью выделялся из среды современных ему иерархов Русской Православной Церкви почивший митрополит Иннокентий…

Церковь Христова первых веков переживала жестокие гонения в языческой Римской Империи. То была борьба умиравшего язычества с христианством. Теперь, через пятьдесят веков, гонение возобновилось, но уже не в языческой стране, а на нашей Родине, справедливо именовавшейся 2Святой Русью». Тогда язычников было в десять раз больше христиан, а за пределами Римской Империи народы были сплошь языческими.

Теперь гонение происходит на глазах христианских народов, причем гонимых в сто раз больше гонителей. Чем объяснить такую дерзость гонителей и такую слабость, и покорность массы гонимых?

Не будем говорить о равнодушии христианских народов, созерцающих эту позорную для нас картину. Подумаем лучше о том, как мы сами относимся к этому ужасному явлению. Не правы те, которые объясняют возможность этого гонения умиранием христианства. Не умирание, а оздоровление христианства наблюдаем мы на нашей Родине, отсев мякины, подлежащей сожжению. Мы видим в России сонм новых мучеников за веру и множество исповедников, томящихся в заточении. «Истинный свет сияет изнутри Церкви Христовой, свидетельствуя, что Царствие Божие не отнято у нас» – учит наш архипастырь Владыка Симон…

(Продолжение следует – «Столп и утверждение Истины».)

ИЗ "ПУТИНЛЭНД'а" НАМ СООБЩИЛИ

Праздничные богослужения в Суздале

Уже давно молчат колокола в суздальских церквах – на Цареконстантиновском соборе, бывшем некогда центром духовной жизни суздалян, висит ржавый замок. Чиновники превратили намоленные святыни горожан в мертвые «памятники» - наверное, памятники ушедшей подлинной православной русской жизни. Ни господину Пожигайло, ни чиновникам эти храмы не нужны, лишь Московская патриархия, заполучив не ею восстановленные церкви, открывает в них свои торговые точки. Несомненно, она найдет спонсоров, которые позолотят купола, которые бедные суздаляне не смогли позолотить на свои копейки. Зато горожане хорошо помнят и будут помнить, как нанятые Теруправлением рабочие безжалостно вырубали розовые кусты, посаженные у Кресто-Никольской церкви верующими в память о своих ушедших родных, уродовали ели, вытаптывали цветники, и дикий виноград, живописно заплетавший Крестовую часовню. Отнятые у верующих храмы стоят на замках, деревянные полы и конструкции, лишенные проветривания, гниют, и возможно, скоро провалятся полы в Лазаревской, Антипиевской и Успенской церквах, осыпется стенная роспись.

В престольный праздник Цареконстантиновского храма 3 июня храм стоял закрытым. Но верующие РПАЦ собрались вновь и вновь перед своими иконами в новом месте, затеплили свечи и вознесли Богу славословия и жертву хвалы и благодарения. Всенощное бдение в память святых равноапостольных царей Константина и Елены возглавил Архиепископ Борисовский и Отрадненский Феодор. Утром 3 июня в домовом Цареконстантиновском храме был отслужен молебен с акафистом святым царям и с освящением воды. После Божественной литургии Владыка в проповеди еще раз напомнил о том, что три года назад православные суздаляне отметили 30-летие Цареконстантиновского храма, но теперь мы вынуждены молиться в другом месте, в изгнании, ибо для Бога важна наша душа, и наше сердце, и наша чистая вера. «У нас, а не у чужих людей, которые займут наш собор, сохраняется преемственность духовной жизни общины. Мы унесли ее с собой, а там остались лишь стены, слышавшие наши молитвы», — сказал Владыка.

1 июля в праздник Боголюбской иконы Божией Матери в синодальном соборе праздничные богослужения возглавил Епископ Тульский и Брянский Иринарх. Вновь верующие величали акафистным пением Царицу Небесную, перед суздальским списком древнего чудотворного Боголюбского образа, который сейчас погубила Московская патриархия.

2 июля, в праздник свят. Иоанна Шанхайского чудотворца, престольный праздник отметил домовый храм суздальской обители милосердия во имя свт. Иоанна Шанхайского. Настоятельница обители схиигумения Лаврентия принимала богомольцев, праздничное богослужение совершил соборный иерей Евгений Савин.

В субботу 3 июля настоятель прихода св. благов. князя Александра Невского и верующие РПАЦ села Весь Суздальского района принимали у себя в молитвенном доме Боголюбскую икону, перед которой был совершен акафист и молебен с водосвятием. Верующие с. Весь также были изгнаны владимирскими чиновниками из полностью восстановленного ими кладбищенского храма, и теперь вынуждены молиться в домовой церкви.

РПЦ -Суздаль, 03 Июля 2010

* * *

Дорогой Георгий Михайлович, спаси Господи за присылку 148 номера «Верности». В этом номере Вы поместили объёмный текст - «ПУТИН. ИТОГИ. 10 лет".

Пробежав эти страницы даже бегло, можно сказать, что, да, так всё нынче и происходит в Российской федерации. Но нужно ли нам, страждущим по Православной России, тратить время на разборки между служками сатаны, коими являются и те, кто критикует, и те, кого критикуют в этом «докладе». Какая нам разница, как они между собою грызутся, втягивая нас в свои экономические мiрские доводы во зле лежащие? Неизбежно отвлекая нас от главной беды нынешней России - её нравственного падения. Ибо, как учил блаженнейший митрополит Антоний Храповицкий: Не земными расчётами, а десницею Божiю управляется Россия. То есть, все демократические бойцы за власть, и Медведевы, и Немцовы попущены нам Богомъ сами знаете за что. И прежде всего за то, что вместе с сергианами возлюбили внешнее паче внутреннего и обряд больше духа. В результате чего нас и привлекают все эти заголовочки немцовых: и коррупция разъедает Россию, и вымирающая страна, и сырьевой придаток, и кавказский тупик, и эх, дороги..., и пенсионный коллапс, и многомиллиардные аферы, и зимняя Олимпиада в субтропиках, и трубопроводные аферы, и саммит АТЭС.

Депутинизация России - единственный шанс вывести страну из тупика, - подитоживают авторы доклада. Для чего им это надо? А вот, для того, чтобы окончательно расчленить Россию и прекратить её существование даже в таком её неприглядном Путинском состоянии, фундамент которому был заложен ельце-нистами при активном участии Бориса Ефимовича Немцова, одного из главных ненавистников и врагов нашего Отечества. Ведь цель общего хозяина и Путина, и Немцова только одна - раскачать лодку под именем РФ, чтобы пустить её на дно. И мы, соглашаясь с этим «докладом», невольно будем помогать раскачивать эту лодку, и не обратим уже внимания на то, что вводимый в школах предмет «Основы религий и светской этики» вводится с целью уничтожить в России сам Духъ Православия, то есть, изысканное, утонченное гонение под звон колоколов и сияние золотых куполов, какое советчикам даже и не снилось. Увлекшись этими идеями доклада, притупим свою бдительность о неизбежном, видимо, скором объединении сергиан с католиками, не для того, чтобы противостоять этому, ибо отступление попущено Богомъ и не покусись остановить его немощною рукою твоею, а потому, что уловленные немцовыми, позабудем устраниться от этих самых немцовых, охраниться от них, убояться их лицемерства, способного заразить всякого, кто примет их «доклад», который весь пронизан лицемерством, потому что, повторю, - Немцов сам лично принимал участие в том, чтобы в России была бы разъедающая её коррупция, чтобы Россия стала вымирающей страной, чтобы стала она сырьевым придатком, чтобы был у неё кавказский тупик, и эти - эх, дороги..., и пенсионный коллапс, и многомиллиардные аферы - ко всему этому руку приложил автор этого доклада. Поэтому, надо ли нам читать такие доклады, не только никак не освещаемые Словом Божiим, но, наоборот, всячески противящихся этому Слову?

Простите! В....

* * *

ТРИ ТОННЫ МЕРЗОСТИ: СНОВА С НАМИ

Накануне дня рождения недочеловека, одержимого патологической ненавистью к нашей стране, памятник ему был возвращен на площадь перед Финляндским вокзалом. Припаяли, приклепали, тридцатью двумя болтами закрепили. Поврежденный год назад неизвестными фрагмент, деликатно названный официальными источниками «полой шинели», отреставрирован из нашего кармана за шесть миллионов рублей.

Не побоюсь показаться банальной, но эти бы шесть миллионов да на нужды детской онкологии! Сумма невелика, да детских жизней в ней, быть может, добрый десяток.

Ах, ну да, как можно. Ведь монумент «поврежден вандалами», а «всякая цивилизованная страна» должна «давать отпор вандализму». Тут есть что возразить. При всей бесспорности самого утверждения оно не может распространяться на того, кто стоял у истоков явления, прежде невиданного: государственного вандализма.

Помнится, в первый же год существования Совдепии, покойник не только носил на субботниках бревна, но и ломал памятники русской истории. Ломал лично, своими руками. Правда (по понятным причинам), на том коллективном снимке, что сделан перед взрывом храма Христа Спасителя, Владимир Ильич сам уже не елозит успешно отреставрированным ныне местом по алтарю вместе с Лазарем Кагановичем. Но, тем не менее, Лазарь Каганович, позировавший перед фотографом, водружая свое гузно на православный алтарь, – всего лишь скромный ученик и последователь Владимира Ильича. И Ягода, устроивший в бане тир из икон, тоже лишь скромный продолжатель его дела.

Можно вновь начать перечислять все акты государственного вандализма, лично либо косвенно инициированные Ульяновым, но что толку – об этом написаны сотни научных исследований. Вывод прост: раз уж сей баснословной «художественной ценности» монумент был порушен – так оно бы и черт с ним. Но такого вывода не было сделано. Что вызывает очень неприятные вопросы.

Самый неприятный из них: где это зафиксировано, что коммунистическая идеология до сих пор является у нас официальной?

Знаю, что многие отвечают на него резче, чем я: de jure это не так, а de facto очень даже. Но, коль скоро мы живем в государстве, которое не убивает за религиозные убеждения, как практиковалось при покойнике, логичнее предположить, что дело в совокупности двух факторов: в наглом безразличии чиновников к русской истории и в полном отсутствии у РФ государственной идеологии как таковой. Все шизофренические (в буквальном смысле, ведь шизофрения – это расщепление сознания) судороги нашего бытия отсюда и проистекают. (Власть не посмеет пойти против Николая Второго, коль скоро он является мучеником, чью канонизацию признает РПЦ МП, но глуха к тому, что одна из станций столичной подземки названа именем его убийцы.)

Кстати, о чиновничьем безразличии. И об еще одном нравственном аспекте возвращения истукана. Нынешней весной интернет обошло [1] открытое письмо Российского Имперского Союза-Ордена к властям Северной столицы. Документ, на мой взгляд, чрезвычайно аргументированный и достойный. (Конечно, на него никто не обратил внимания: кто станет внимание обращать на капризы докучливых петербуржцев? То им, видите ли, башня «Газпрома» не нравится, то еще что-нибудь… Серьезные люди делают серьезные дела, а они тут о каком-то уникальном архитектурном облике города лепечут. Смешно. А теперь Владимира, царство ему подземное, Ильича не хотят. Это же никаких нервов на них не хватит.) Но, повторюсь, обращение заслуживало того, чтобы быть изученным.

Главный его тезис: в дни, когда страна еще не оправилась от недавних террористических актов, кощунственно возвращать памятник основоположнику красного террора. Да, Владимир Ильич двулик, как незабвенный Янус: он не только главный вандал в России, но и главный террорист. «Следует помнить, – пишут авторы открытого письма, – что именно Ленин стоял у истока создания концлагерей, физического и духовного уничтожения крестьянства, казачества, священства, купечества, дворянства». И это чистая правда. Для страдающих крайней степенью нравственной слепоты и глухоты не побрезгую проиллюстрировать это утверждение цитатами из источника, который нашим душевно слепоглухим будет довольно трудно назвать клеветой.

Итак, цитата первая из «самого человечного человека» (цитируемая, в том числе мною, довольно часто, да, видимо, все ж недостаточно): 11 августа 1918 г.

11.VIII.1918 г.

В Пензу

Т-щам Кураеву, Бош, Минкину и другим пензенским коммунистам

Т-щи! Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого требует интерес всей революции, ибо теперь везде «последний решит. бой» с кулачьем. Образец надо дать.

1) Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийцев.

2) Опубликовать их имена.

3) Отнять у них весь хлеб.

4) Назначить заложников – согласно вчерашней телеграмме.

Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц кулаков.

Телеграфируйте получение и исполнение.

Ваш Ленин.

P.S. Найдите людей потверже.

(РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 6898 – автограф).

За невозможностью опровергнуть, цитату иногда всякими своеобразными образами трактуют. Особенно мне нравится трактовка, что-де гневный, но отходчивый Ильич и Луначарского-де как-то грозился «повесить», да не повесил же. Что тут скажешь? С трактовками в нашей отечественной юдоли скорби вообще богато. Буквально на днях мне попалась статья некоего подонка (другого слова подобрать не могу, к сожалению), который обличает «клеветников», утверждающих, будто Джугашвили официально разрешил применять расстрел к двенадцатилетним детям. А на самом-то деле все обстояло совсем по-другому! Как? А вот так: «Сталин санкционировал применение смертной казни к бандитам и убийцам, начиная с 12 лет». И как, кроме как подонком, назвать того, кто писал сии неизъяснимые строки? Но мы нынче не о Джугашвили.

Вот еще выразительная цитата (из письма Л.Д. Троцкому от 22 октября 1919 года):

«Покончить с Юденичем (именно покончить – добить) нам дьявольски важно. Если наступление начато, нельзя ли мобилизовать еще тысяч 20 питерских рабочих плюс тысяч 10 буржуев, поставить позади их пулеметы, расстрелять несколько сот и добиться настоящего массового напора на Юденича?»

(РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 11480 – автограф).

Потому и не был взят Петроград. Такой вот каннибальский практицизм. Ну, и еще одна иллюстрация:

ЗАПИСКА Э.М. СКЛЯНСКОМУ

Конец октября – ноябрь 1920 г.

…прекрасный план! Доканчивайте его вместе с Дзержинским. Под видом «зеленых» (мы потом на них и свалим) пройдем на 10−20 верст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100.000 р[ублей] за повешенного.

(РГАСПИ, ф. 2, оп. 2, д. 380 – автограф).

Как раз недавно (в большем количестве) я поднимала эти цитаты для одной полемики. Вот, опять пригодились.

С отчаяньем я задаюсь вопросом: хоть что-нибудь знают об Ульянове те, на чьей совести нынешнее возвращение его памятника? Даже не об Ульянове – о неисчислимых бедах русского народа, виновник коих – Ульянов?

Мы вновь отмечаем день рождения основоположника государственного вандализма и государственного терроризма.

POHC

* * *

ЗА НЕИМЕНИЕМ АРГУМЕНТОВ СУДЬЯ С ПРОКУРОРОМ ПЕРЕШЛИ К УГРОЗАМ

Хроника суда по делу о покушении на Чубайса

Любовь Краснокутская.

(Информагентство СЛАВИА)

Чтобы выжить в условиях постоянно ухудшающейся российской действительности, требуются специальные знания и навыки, наподобие школьного предмета «Основы безопасности жизни». Однако школьный курс, наставляя, как пользоваться спичками, переходить дорогу, как не утонуть в реке, абсолютно игнорирует главную отечественную опасность сегодняшнего дня, чему не учат ни в одной школе, ни в одном вузе: как выстоять в суде и не сесть в тюрьму. Плачевный результат вопиющей беспечности образования: около миллиона жителей России пребывают сейчас в местах лишения свободы, а четверть мужского населения государства Российского то или иное количество лет там провела. Немногие же уцелевшие от «гребенки», так сказать, правосудия, действовали интуитивно, вслепую, наугад, ведомые больше природным умом и здравым смыслом, нежели какими-либо правилами борьбы с прокурорами и судьями. Чтобы не совершать ошибок при опасной для жизни встрече с нынешними российскими судами, надо учиться загодя, и лучше всего на живых примерах, таких как процесс по делу о покушении на Чубайса.

Второй день допроса подсудимого Ивана Миронова сольно повела молодая поросль российской прокуратуры Елена Колоскова, которую присутствующие в зале благодушно зовут «прокурёнком». Малюсенькая, с узким строгим личиком, она, видимо, подаёт в прокуратуре большие надежды, раз ее включили в этот судьбоносный для Чубайса процесс. Пришёл её час оправдывать надежды. И Колоскова без страха ринулась в дебри … истории: «Как долго Владимир Васильевич Квачков интересовался Вашей научной работой по продаже Аляски?».

Миронов: «Когда стали выходить мои статьи на эту тему».

Колоскова: «Подсудимый, Вы можете назвать время и год?».

Миронов: «Наверное, осень 2004 года».

Колоскова: «А когда он пришел к выводу, что не сможет использовать Ваши научные разработки?».

Миронов: «Интересоваться научной деятельностью – это не землю копать отсюда досюда. Интерес вспыхивает, угасает».

Колоскова демонстрирует историческую пытливость: «Подсудимый, Вы можете пояснить, в чем заключается взаимосвязь деятельности спецназа и продажи Аляски?».

Миронов терпеливо разъясняет: «Мне не доводилось смотреть научные работы Квачкова по спецназу, но могу догадываться, что они не о том, в какую часть тела нужно засунуть нож, чтобы обезвредить противника. Продажа Аляски – это пример тактики и стратегии коррумпированных государственных чиновников, когда сначала идёт планомерное искусственное банкротство Российско-Американской компании…».

Колоскова вникать в детали курса истории не желает: «В двух словах объясните, пожалуйста».

Миронов недовольно: «Если б Вы спросили, как пройти до буфета, я бы объяснил в двух словах».

Судья Пантелеева обижается за свою будущую смену и требует «корректности» от подсудимого.

Миронов повинуется: «Это не военная, не силовая потеря России - крупнейшая за всю ее историю. Отторжение гигантской Российской территории проведено врагами России без применения оружия. По сути это крупномасштабная спецоперация. Насколько я понимаю, Владимир Васильевич в своей докторской касается вопросов геополитики, в том числе проблем безопасности российских земель, которые сейчас находятся под угрозой утраты».

Колосковой быстро наскучили исторические изыскания, столь очевидно чуждые для неё, она охотно переметнулась к более близким для себя темам: «В Ваших показаниях, подсудимый, имеются противоречия относительно материального положения Александра Квачкова. Вы говорили, что у Александра не было денег, а он при этом устраивал встречи с девочками».

Миронов: «Я не говорил, что он устраивал «встречи с девочками». Формат его пикничков мне не известен. Что касается материального положения, это все равно, что Вы подойдете к бомжу и спросите его: если у тебя нет денег, то откуда у тебя деньги на водку, или: если ты бедный, то почему такой пьяный?».

Судья снова призывает подсудимого к корректности.

Колоскова, как неутомимый рыбачок, энергично закидывает удочку, правда неясно пока, кого или что она хочет поймать на такую наживку: «Подсудимый, интересовались ли Вы у Найденова, при каких обстоятельствах он повредил руку?».

Миронов: «Да если бы я его фамилией в тот вечер поинтересовался, он бы и то не сказал. Это не представлялось возможным в связи с физическим состоянием Найденова».

Колоскова настойчиво поддергивает поплавок: «Подсудимый, Вы сами видели повреждения руки Найденова, если Вас удивило, что он поздоровался левой рукой?».

Миронов безмятежно: «С Найденовым мы поздоровались на участке. Там было темно. Фонарик свой я отключил, чтобы никого не слепить».

Колоскова подсекает, даже голосок в азарте дрогнул: «Подсудимый, Вы говорили прежде, что видели Найдёнова спящим в кресле! Как Вы это объясните?».

К великой досаде юной добытчицы Миронов помнит свои показания: «Ну, это ж неправда!».

Мошенничество Колосковой заставляет подняться адвоката Чепурную: «Ваша честь, государственный обвинитель искажает показания Миронова!».

Судья давно уже перестала играть в «объективность» суда, жёстко и открыто заняв сторону обвинения: «Уважаемые присяжные заседатели, вы должны оставить без внимания высказывание адвоката Чепурной. Вопросы прокурора основаны на тех показаниях, которые давал подсудимый».

Миронов напоминает занедужившей старческим склерозом Фемиде свои показания на первом допросе: «Ваша честь, я не давал показаний о том, что познакомился с Найденовым в доме. Вот что я говорил в своих показаниях». Зачитывает: «Когда прибыли на дачу, я увидел Яшина, Квачкова-старшего и пьяного вдрызг мужчину, который представился Александром, протянув левую руку, пояснив, что правая у него «не алё»».

Судье - как об стенку горох: «Вы цитируете не представленные суду записи!».

Прокурор Каверин не оставляет в трудную минуту ни судью, ни своего прокурёнка: «Прошу предупредить подсудимого Миронова о недопустимости искажения материалов уголовного дела! Прошу предупредить сторону защиты, чтобы она не прерывала допрос подсудимого!».

Миронов не без восхищения от виртуозного прокурорского выверта, построенного на бессмертном принципе «сам дурак!»: «Ох, хитёр Сергей Владимирович! Хитёр!».

Судья зорко бдит честь и достоинство прокурора: «Подсудимый Миронов предупреждается о некорректном отношении к государственному обвинителю!».

Встаёт адвокат Михалкина: «Заявление, которое только что сделал прокурор Каверин, грубо нарушает принцип презумпции невиновности. То, что сейчас происходит, - это оказание давления на присяжных заседателей и на подсудимых!».

Уж если взялась судья хранить прокурорскую неприкосновенность, то до конца: «Судом обеспечивается принцип равенства сторон. Принцип през…, презумп…, презумпции невиновности не нарушен». С третьей попытки судье удалось выговорить «презумпцию невиновности». Еще бы! Атавизм, можно сказать, редкое, практически не знакомое российскому правосудию слово.

Михалкина пытается подсказать судье, что это такое: «Презумпция невиновности – когда подсудимый не обязан доказывать свою невиновность!».

Только судье-то это зачем, если ей это никогда не пригодится: «Остановитесь! Мы нигде не говорим, что подсудимый обязан доказывать свою невиновность!». Какое точное замечание – не в бровь, а в глаз! Судья и прокурор действительно с радостью бы обязали подсудимого доказывать свою виновность!

Судья Пантелеева вновь выпускает Колоскову на промысловую тропу: «Подсудимый, Вы говорили, что возили Яшина по делам его бизнеса?».

Миронов без прежней улыбки смотрит на не такую уж и зелёную, оказывается, поросль прокуратуры, так ловко умеющую вра…, извините, передёргивать факты: «Уважаемый государственный обвинитель! Я никогда не говорил, что я возил Яшина по делам его бизнеса».

Колоскова, не моргнув глазом: «Встречались ли Вы с Яшиным 9-го марта? Если да, то зачем?».

Миронов: «Посмотрите по билингу. Если там есть звонки, то может, и встречался».

Судья аж задохнулась от возмущения, она искренне потрясена нахальством подсудимого: «Это прокурор должен смотреть по билингу?!».

Неподдельное ее возмущение доказывает, что «презумпция невиновности» для судьи Пантелеевой все-таки непривычное понятие.

Колоскова: «Подсудимый, по детализации телефонных звонков Вы трижды звонили Яшину 9-го марта: 10:01 – проспект Андропова, 10:08 – улица Серафимовича, 11:09 – улица Профсоюзная. При этом разговоре телефон Яшина фиксируется той же базовой станцией».

Миронов устало, не понимая, какое отношение всё это имеет к делу: «Скорее всего, мы встречались, и я куда-нибудь его повёз. Через пять с половиной лет вспомнить точнее не могу».

Колоскова резко, испытывающее глядя на подсудимого: «Вам знаком мужчина по имени Марат?».

Миронов с пробудившимся интересом: «Знаком. Марата зарезали в собственной ванне».

В зале воцаряется оторопелая тишина. Прокуроры Каверин и Колоскова с изумлением смотрят друг на друга, и младшая по званию спрашивает шепотом старшего: «К-к-как зарезали?! К-когда?!».

Впервые в процессе запахло криминалом. Мужчину по имени Марат, который почему-то сильно интересовал прокуратуру, и именем этим Колоскова рассчитывала застать Миронова врасплох, зарезали в ванне! Кто?! Где?! Когда?! Зачем?! И почему Миронов об этом знает, а прокуратура нет?! Колоскова чуть не подавилась вопросами, скопом готовыми сорваться с ее языка. Но под строгим наставническим взглядом Каверина, овладев собой, затаив дыхание, спросила главное: «Фамилию Марата можете сказать?».

Миронов спокойно, будто не взбудоражил только что сенсацией зал: «Это его фамилия».

Колоскова скороговоркой, дабы не спугнуть удачу: «Имя назовите!».

Миронов виновато: «Я не помню его имени».

Прокуроры Каверин и Колоскова впились глазами друг в друга, бешено соображая, как заставить подсудимого развязать язык. Ох, как нужен им этот Марат! Но судья соображает быстрее. Она свирепо взглядывает на подсудимого, который по профессиональной привычке автоматически ответил на вопрос по всеобщей истории, потом с плохо скрываемым торжеством сверху вниз глядит на незадачливых обвинителей и цедит сквозь зубы: «Марат - это герой французской революции». На этом судебное следствие по факту убийства французского революционера XVIII века Марата в собственной ванне, так заинтересовавшее было прокуратуру, оказалось исчерпано.

Но не так просто укоротить в Колосковой азарт охотничьей тяги: «Подсудимый, пользовались ли Вы другим оружием, кроме того, что было подарено Вашему отцу?».

Миронов: «Хоть бы один вопрос без передёрга! Я никогда не пользовался оружием, которое было подарено моему отцу. Вы какое оружие имеете в виду – холодное, нехолодное, травматическое, огнестрельное? У меня был зарегистрированный бесствольный пистолет «Оса», который периодически находился при мне. В Чубайса стреляли резиновыми пулями, из «Осы»?».

Судья тут как тут: «Подсудимый Миронов предупреждается о некорректном поведении…».

Колоскова: «Подсудимый, почему Вы не указали Редькина в связи с подтверждением Вашего алиби?».

Миронов: «Ссылаться на человека, фамилии которого я тогда даже не знал, ни фамилии, ни телефона… Как я могу заявлять кого-то в свидетели, когда я вообще не знал, что это Редькин. Я вообще о нём тогда не вспомнил. Первое, что мне пришло в голову – соседка. Соображалось туго с поломанными рёбрами и разбитой головой…».

Судья жестко и зло: «Миронов, остановитесь! Никаких справок в деле об этом нет!».

Миронов вспыхивает: «Откуда справки? Из тюрьмы?! Да там люди пачками загибаются от гепатита, от туберкулеза, а по справкам они все вплоть до смерти были здоровыми?!».

Судья другого мнения о российской тюрьме: «Уважаемые присяжные заседатели, высказывание подсудимого Миронова, о том, что в тюрьме люди пачками умирают, оставьте, пожалуйста, без внимания».

Колоскова задает с виду безобидный, но с опасной подкладкой вопрос: «Какие объекты Вы посещали на проспекте Вернадского в Москве?».

Миронов: «На проспекте Вернадского находится метро «Университет», здесь я мог бывать. Потом – метро «Проспект Вернадского» и там я мог бывать, мог бывать в кинотеатре «Звёздном», за ним есть ещё неплохой «Кофе-хауз», а за ним переплётная мастерская – и там я бывал, переплетал свой диплом. Кроме того, я мог бывать на остановке 688-го автобуса, в «Макдональдсе», в Академии народного хозяйства, где училась моя невеста, в Медицинском университете имени Пирогова, где училась моя сестра, в Научном центре акушерства, гинекологии и перинатологии, где я неоднократно встречался с другом нашей семьи академиком Владимиром Ивановичем Кулаковым. Так же я мог бывать в Московском педагогическом государственном университете, где провёл пять студенческих лет, а потом учился в аспирантуре…».

Право же, вменить в улики причастности к событиям на Митькинском шоссе пребывание на проспекте Вернадского, потому что там имело несчастье находиться РАО «ЕЭС», – очень круто! Миллион подозреваемых может выстроиться в очереди на зону, и все как на подбор молодые, красивые, образованные, ведь проспект Вернадского - это студенческая Мекка Москвы.

Но для Колосковой телефонные звонки подсудимого, зафиксированные в окрестностях проспекта Вернадского - серьезная улика: «Вы можете пояснить, что Вы делали на проспекте Вернадского 3 марта в 9:05?».

Миронов: «Я там мог находиться на учёбе, возможно, отвозил Наташу в академию, возможно, сестру подвозил».

Колоскова тут же подсаживается вновь на любимую тему телефонных разговоров и спрашивает вполне серьёзно: «О чём Вы разговаривали 12 марта 2005 года в 9:12?».

Миронов иронически: «По телефону? Как ни стыдно признаться, но вспомнить не могу. Говорят, есть какие-то таблетки, от которых память обостряется, так что человек всё вспоминает. Если Вы мне их дадите, может я и вспомню».

Прокурор Каверин, внезапно озлясь: «А Тараканникову Вы этими таблетками пичкали?».

Миронов его успокаивает: «Господин прокурор, держите марку, чего Вы срываетесь?».

Колоскова снова возвращается к телефонным разговорам, столь подозрительным обвинению: «О чём Вы разговаривали с Квачковым-старшим по телефону 16 октября 2004 года в 23:15?».

Миронов: «В октябре 2004 года объявили в розыск моего отца, и неизвестные вооружённые люди пытались штурмом взять квартиру родителей. Поэтому шёл созвон и обсуждение, в том числе и с Квачковым о том, чем помочь, как получить информацию».

Прокурор Каверин, разочарованный Колосковой, решил показать ей мастер-класс: «При осмотре автомобиля «Мерседес», которым Вы управляли по доверенности, в багажнике был обнаружен зимний камуфлированный костюм, мы здесь его исследовали. Откуда он там появился и какова цель его нахождения?».

Миронов недоумевает: «Если я не ошибаюсь, у меня был зимний костюм - НЕкамуфлированный. Это зеленый костюм, теплый, мне потом мама такой же костюм передала в тюрьму…».

Прокурор Каверин как будто не слышит Миронова: «Подсудимый, Вы мне ответьте на вопрос. При осмотре автомобиля «Мерседес» был изъят теплый камуфлированный костюм…».

Миронов: «НЕкамуфлированный!».

Прокурор Каверин его снова не слышит: «Здесь мы его исследовали…».

Миронов протестует: «Да не исследовали мы его. Вы путаете. И он просто зеленого цвета!».

Прокурор Каверин с облегченной радостью: «То есть, Вы не желаете отвечать на вопрос?».

Адвокат Михалкина юридическим языком пытается обличить прокурора Каверина в откровенном вранье: «Господин прокурор, не вводите присяжных в заблуждение!».

Миронов же взывает к его здравому смыслу: «И какое отношение этот НЕкамуфлированный костюм имел к делу спустя полтора года после события?».

Адвокат Чепурная: «Я просила бы в связи с последним вопросом государственного обвинителя в части камуфлированного костюма просить председательствующего объяснить присяжным заседателям, чтобы они оставили без внимания вопросы относительно, как выразился прокурор, камуфлированного костюма, который, согласно протокола обыска, не является камуфлированным».

Судья миротворчески: «Хорошо. Я проверю, исследовался или не исследовался». И, разумеется, «забывает» о своем обещании.

Адвокат Михалкина возвращает допрос подсудимого к фактическим обстоятельствам дела: «По состоянию на март 2005 года, что Вам было известно о политической и общественной деятельности Чубайса Анатолия Борисовича?».

Миронов с готовностью отвечает на этот ключевой вопрос, ведь ему вменяется статья 277-ая – «покушение на общественного и государственного деятеля»: «Никакой общественной деятельности на тот момент у Чубайса не было, да и вообще общественной деятельности у него никогда не было. Политическая деятельность Чубайса завершилась в 2003 году сокрушительным поражением «Союза правых сил» на выборах, так что это были политические трупы, которые интересовали только «Яблоко», да и сам Чубайс интересовался только дележкой либерального электората вместе с «Яблоком». Именно в 2003 году Чубайс заявил, что «если «Яблоко» продолжит воевать с СПС, то мы начнем ответные боевые действия». Кому могла помешать партия, которая окончательно потеряла свой политический ресурс, а тем более кто будет мстить обанкротившемуся политическому лидеру – остается загадкой. Государственная деятельность Чубайса закончилась в 1998 году с уходом из Правительства. Мне не удалось даже ваучера в руках подержать, а тем более получить обещанные Чубайсом две «Волги». И говорить о серьезности этого политического лидера, а тем более называть его государственным деятелем? Знаете, есть знаменитая фотография, на которой глава Всемирного банка Джеймс Вулфенсон треплет по щеке Анатолия Борисовича, как треплют собак, добрых и своих, потому что чужие за такую ласку могут и руку откусить. Говорить, что Чубайс – это серьезная, самостоятельная фигура, принимающая ключевые решения, не приходится».

Михалкина: «По состоянию на март 2005 года Вам было известно место жительства Чубайса?».

Миронов: «Оно мне и сейчас неизвестно».

Михалкина: «По состоянию на март 2005 года было ли Вам известно, каким автотранспортом пользовался Чубайс и маршруты его передвижения?».

Миронов: «Подобная информация всегда является секретной, поэтому Чубайс два года скрывал даже от суда, что 17 марта 2005 года он пересаживался со своего БМВ на другой автомобиль. Это скрывалось им в целях безопасности. Поэтому ни маршрутов передвижения Чубайса, ни на чем он передвигался, я никак знать не мог».

И тут оказывается, что судья Пантелеева рьяно хранит не только прокуроров, но и Чубайса. Она немедленно вмешивается в показания подсудимого, даже не позаботившись о стройности своих доводов: «Суд предупреждает подсудимого Миронова о недопустимости искажения показаний потерпевшего Чубайса, который в той редакции, того содержания, в которой привел подсудимый Миронов в своем ответе, потерпевший Чубайс не давал. Поэтому я объясняю присяжным, что они должны оставить без внимания приписываемые подсудимым Мироновым слова Чубайса».

Михалкина: «Как Вы можете объяснить тот факт, что согласно рассматриваемой в суде с участием присяжных заседателей информации, снятой с системы «Поток», где зафиксировано продвижение всего автотранспорта по Минскому шоссе и в сторону области, и в сторону Москвы с 1 марта по 17 марта 2005 года, Ваш автомобиль «Хонда», согласно исследованной судом информации, ни разу не пересекал Голицынский пост, где эта система «Поток» установлена?».

Миронов: «Информация, снятая с системы «Поток», которая оглашалась при вас, уважаемые присяжные заседатели, не соответствует действительности, потому что, как я уже показывал, как показывали свидетели, как говорят факты, как показывает распечатка телефонных соединений, - я передвигался по данному шоссе и должен был быть зафиксирован системой «Поток»…».

Как ужаленный вскидывается прокурор Каверин: «Ваша честь, я прошу остановить подсудимого и рекомендовать ему ответить на поставленный вопрос, а вопрос о том, соответствует ли действительности информация системы «Поток» - это прерогатива присяжных».

Миронов не спорит: «Я тогда продолжу».

Судья, как и прокурор, понимая всю опасность сказанного Мироновым, пытается его слова попросту заболтать: «Может быть, Вы предоставите суду право, как говорится в законе, что суд руководит заседанием. Подсудимому разъясняется, что в судебном заседании он допрашивается о фактических обстоятельствах помимо материалов уголовного дела. Что известно из материалов дела – то оглашалось или исследовалось. И стороны вправе ссылаться на них в прениях. Ваше собственное знание можете изложить по заданному вопросу?».

Миронов излагает: «Это можно объяснить только одним. Когда имитаторы покушения прокололись на машине-двойнике, когда они узнали, что моя машина находится в сервисе, и не могла находиться 17 марта на месте происшествия, но они не знали, с какого числа она находится в сервисе, то на всякий случай зачистили от моей машины всю систему «Поток» за март».

Судья продолжает забалтывать крайне нежелательную для обвинения информацию: «Я разъясняю присяжным заседателям, что они должны оставить без внимания и не учитывать при вынесении вердикта заявление подсудимого Миронова о том, что записи системы «Поток» были сфальсифицированы и в них искажена информация. Как вы помните, мы осматривали, воспроизводилась видеозапись. Это первое. Вы тоже должно быть помните, что было четыре диска – открывалось два. То, что касается фальсификации, если бы у защиты были бы какие-то основания, то этот вопрос подлежал рассмотрению в отсутствии присяжных заседателей. Вопрос о допустимости доказательств, то есть правильности соблюдения закона при получении данного доказательства, рассматривается в отсутствии присяжных заседателей».

Какой изящный аргумент изобрела судья Пантелеева в этом процессе, впрочем, может, это вовсе и не ее ноу-хау, а общепринятая в российских судах уловка. Вы поняли, в чем убеждала судья присяжных?: если бы даже и было нарушение закона, то вы, уважаемые присяжные заседатели, все равно бы никогда об этом не узнали!

Михалкина: «Как Вы можете прокомментировать утверждение эксперта-специалиста, который демонстрировал систему «Поток» в присутствии присяжных заседателей, что файл изменен после того, как система «Поток» была снята с Голицынского поста и до момента его осмотра в здании Генеральной прокуратуры?».

Миронов: «Это подтверждает сказанное мной…».

Судья громко, стараясь заглушить ответ Миронова, не замечая, насколько бессмысленна и бессвязна её речь: «Вопрос снят. Вопрос снят! В судебном заседании специалист наоборот говорил, что содержание файла, содержание записи изменить, как Иванов допрашивался об изменении данных – никаких нет. Пожалуйста, госпожа адвокат, задавайте вопросы».

Михалкина: «Как Вы можете прокомментировать оглашенную в судебном заседании детализацию телефонных соединений подсудимого Яшина от 12 марта 2005 года в период с 12:47 до 13:04?».

Миронов разъясняет продуманно и взвешенно: «Если бы базовые станции определяли местонахождение до метра, то и в этом случае оглашенные детализации ничего не дают следствию. Это во-первых. Второй момент. В 12:47 звонок Яшина фиксирует базовая станция Краснознаменск, через шесть минут - улица 30 лет Октября, это Жаворонки, через две минуты – деревня Ликино, в ту же минуту – снова 30 лет Октября в Жаворонках, потом в течение одной-единственной минуты сначала раздается звонок из Крекшино и тут же из Жаворонков. Но если посмотреть по карте, то мы увидим, что расстояние между этими населенными пунктами – от шести до пятнадцати километров. Поэтому или Яшин передвигался со скоростью от 600 до 960 километров в час, или же базовые станции могут указывать лишь примерный район с погрешностью в десять-пятнадцать километров…».

Прокурор не дает Миронову продолжить: «Ваша честь, я прошу прервать подсудимого и дать мне возможность сделать следующее заявление!».

Судья Миронова не прерывает и возможности прокурору для его заявления не дает, но прокурору её разрешения и не требуется, он продолжает, как начал, без малейшей паузы, при этом тоже не оглядываясь на связность запальчивой, торопливой речи: «Как справедливо отмечали в суде не только представители обвинения, но и представители защиты, в частности Квачков, название базовой станции и название населенного пункта – это не всегда одно и то же. В данном случае я имею в виду населенный пункт Крекшино. Где находится базовая станция Крекшино, мы, если участники процесса помнят, исследовали экипировку карты, и там все эти станции были помечены. На территории Жаворонков таких станций было три, в Крекшино – одна, так что станция Крекшино, она находится не в населенном пункте Крекшино, а ближе к трассе Минской, и таким образом расстояние, о котором идет речь, составляет не шесть или двенадцать километров, о чем говорит подсудимый, а гораздо меньше. Напомню, что расстояние от Жаворонков до пересечения с Минским шоссе, Митькинского с Минским, составляет примерно три километра. Само Минское шоссе, ну, там не более, я не знаю, две полосы, две полосы в одну, две полосы в другую – соответственно».

Миронов тщетно взывает к потерявшему самообладание Каверину: «Откройте карту, господин прокурор!».

Каверин игнорирует подсказку, заблудившись в растерянных мыслях: «Поэтому уповать на то или утверждать то, что базовая станция Крекшино – это там шесть или десять или двенадцать километров от Жаворонков – это не соответствует действительности».

Миронов пытается охладить прокурорский пыл: «Что же Вы вводите в заблуждение присяжных, господин прокурор, я еще говорил о Ликино, я еще говорил о Краснознаменске…».

Прокурор, исчерпав жидкие аргументы, с досады угрожает: «Не забывайтесь, подсудимый!».

Михалкина: «Прошу не оказывать давление на подсудимого. Сделайте замечание прокурору, Ваша честь!».

Миронов: «Что значит «не забывайтесь»? Это Вы не забывайте, господин прокурор, где мы находимся и какую роль Вы выполняете!».

То, что прокурор Каверин сорвался на угрозы подсудимому – это понятно, нервы не выдерживают, обвинение рассыпается на глазах присяжных, как трухлявый пень, но никто в зале не ожидал, что и судья Пантелеева сорвётся на прямые угрозы: «Суд предупреждает подсудимого Миронова о недопустимости нарушения порядка в судебном заседании и некорректном поведении в судебном заседании. Не забывайтесь, где Вы находитесь!».

Прокурор, так и не пришедший в себя, продолжает нести околесицу, которую мы прилежно списали с диктофона, чтобы нас не упрекнули в предвзятости: «И последнее, Ваша честь! Если говорить о возможной погрешности базовой станции, с которой в тот или иной момент базовая станция фиксирует нахождение абонента в том или ином месте, то говорить тоже самое о десяти или двенадцати километрах просто некорректно».

Миронов пытается вмешаться в этот поток сознания: «Не искажайте, пожалуйста, моих слов. Я говорил – от десяти до пятнадцати…».

Прокурорский взбешённый рык: «Микрофон отключите у Миронова!».

Миронов без микрофона: «А что у нас председательствующим вдруг стал прокурор Каверин? Я не совсем понимаю, Ваша честь, что происходит?».

Судья прекрасно понимает, что происходит, и дозволяет прокурору говорить: «Я уже не останавливаю, уважаемые господа присяжные заседатели, чтобы не тратить лишнее время».

Прокурор городит, что хочет, цитируем строго по аудиозаписи: «Только на территории населенного пункта Жаворонки расположены три базовые станции. Населенный пункт Жаворонки – это маленький элитно-дачный поселок, где есть, да, несколько там жилых домов. И говорить о том, что этот поселок тянется на десять-двенадцать километров, просто не корректно. Достаточно для этого просто взглянуть на карту, чтобы убедиться. Тем более, что потерпевшая Гурина показала на судебном заседании, что…».

Михалкина не выдерживает: «Гособвинитель Каверин комментирует показания подсудимого Миронова, что недопустимо по закону…».

«При этом искажает их, искажает здравый смысл моих показаний», - добавляет Миронов.

Прокурор прет напропалую: «Так вот, свидетельница Гурина показала, что базовые станции…».

Михалкина тщетно просит, почти умоляет судью: «Про свидетельницу Гурину обвинитель вправе говорить в прениях, но не перебивать подсудимого при даче им показаний. Я обращаюсь к председательствующему судье с просьбой прекратить вопиющее нарушение гособвинителем закона!».

Прокурор упорствует и повествует о чем-то своем: «Так вот, свидетельница Гурина показала, что от ее дома по улице 30 лет Октября до станции Жаворонки немногим более одного километра. Опять же показания…».

Миронов пытается вернуть прокурора Каверина в действительность: «При чем тут это?! Мы говорим о Краснознаменске, Ликино и Крекшино. Три базовые станции, которые в течение шести минут фиксируют один и тот же телефон. При чем тут Жаворонки?! При чем тут всё это?!».

Прокурор, наконец, очнулся, но только ради того, чтобы сказать: «Я прошу указать присяжным заседателям не принимать во внимание информацию, изложенную подсудимым Мироновым».

Странное пожелание высказал прокурор: не принимать во внимание информацию, то есть детализацию телефонных переговоров, которую следствие вшило в уголовное дело, чтобы обвинить подсудимых, и которую проанализировал Миронов с точки зрения здравого смысла и логики. Получается, что государственный обвинитель Каверин просит присяжных заседателей не принимать во внимание документы и аргументы обвинения!

Судья, поняв, видимо, что прокурор впал в нервную горячку: «Суд предупреждает адвоката Михалкину о недопустимости постановки перед подсудимым вопросов, требующих специальных познаний. Подсудимый Миронов не является специалистом-экспертом в области телефонизации».

Миронов: «Нам в школе математику преподавали. Здесь я могу прибавить, вычесть, разделить... Четыре вполне доступных действия для данного вопроса».

Прокурор: «Зато Миронова не научили в школе сидеть и молчать, когда учительница говорит».

Михалкина: «Председательствующий судья не учитель и мы здесь не ученики».

Чтобы спасти рухнувшую на глазах присяжных прокурорскую привязку человека к месту по его телефонным звонкам, судья Пантелеева решается на открытое беззаконие: «Я снимаю все последние вопросы относительно зоны обслуживания телефонных базовых станций. Разъясняю присяжным заседателям, что они должны оставить без внимания снятые судом вопросы, а соответственно и ответы на них».

Вот так-то: ни вопросов, ни ответов как ни бывало, и всем велено об этом забыть!

Михалкина: «Вы называете события 17 марта на Митькинском шоссе имитацией, тогда поясните, с какой целью она была проведена?».

Миронов: «Сам Чубайс говорит об этом в книге «Крест Чубайса», что к 2005 году…».

Судья Пантелеева реагирует на фамилию Чубайса как любимцы академика Павлова – срабатывает рефлекс: «Я Вас останавливаю. Недопустимо ссылаться на материалы, не исследованные в данном судебном заседании».

Миронов пытается объяснить без ссылки на источник: «Чубайс говорил, что для уничтожения последнего оплота советской империи – единой энергосистемы страны…».

Судья немедля вступается за Чубайса, как рьяный его адвокат: «Я Вас останавливаю, Миронов, и предупреждаю о недопустимости искажения показаний Чубайса, данных им в судебном заседании. Если вы, уважаемые присяжные заседатели помните, то вопрос об уничтожении в интерпретации подсудимого Миронова, вопрос о разделе энергосистемы вызвал у Чубайса негодование, и он сказал, что никаких мер по расчленению энергосистемы произведено не было».

Понимая, что судья окончательно вжилась в роль чубайсовского защитника, Миронов и задает ей вопрос как адвокату потерпевшего: «Тогда что же была за реформа РАО «ЕЭС»?».

Пантелеева раздваивается, выступая сразу в ликах судьи и фанатки Чубайса: «Поэтому приписывать Чубайсу те слова, на которые ссылается подсудимый Миронов… Я нахожу, что он искажает показания Чубайса».

Миронов заботливо пытается вывести судью из раздвоения философским призывом: «Ну, давайте сейчас будем переписывать новейшую историю России».

И вместо благодарности слышит привычный судейский напевчик: «Миронов предупреждается о недопустимости нарушения порядка в судебном заседании и некорректном поведении, проявлении неуважения к суду»…

Михалкина: «Если это была имитация, то кому она была выгодна и почему?».

Миронов: «Как я уже пытался говорить, что реформа РАО ЕЭС очень разрушительная по своим последствия, которые сравнимы с приватизацией, с уничтожением оборонного комплекса страны, эта реформа вызвала волну критики, породив очень много противников из среды влиятельных губернаторов, ученых, специалистов, политиков, и, как говорит сам Чубайс, надо было думать о неожиданных ходах, чтобы сломить это сопротивление…».

Судья: «Я останавливаю подсудимого Миронова и предупреждаю его о недопустимости искажения показаний потерпевшего Чубайса в судебном заседании. Таких слов, на которые ссылается Миронов в своем ответе, потерпевший Чубайс не произносил, показаний такого содержания, которые приводятся в ответе Миронова, потерпевший Чубайс не давал».

Прервем на секунду монолог судьи, чтоб восхититься её блестящим ходом: сначала судья Пантелеева снимала все вопросы к потерпевшему Чубайсу и о приватизации, и о реформе РАО «ЕЭС», а теперь, ссылаясь на обрезанный ею же допрос, говорит, что Чубайс этого не произносил, таких показаний не давал, как будто Чубайс помимо допроса на суде не проводил пресс-конференций, не распространял заявлений, не давал интервью.

Миронов: «Имитация явилась многоходовой провокацией. В любой момент любой противник реформы по Чубайсу мог оказаться в рядах заказчиков данного покушения, и сразу все замолчали, сразу все испугались, поэтому и прошла реформа так тихо, несмотря на весь колоссальный урон, который она нанесла стране. Напомню только один момент, когда Илларионов, экономический советник Президента, прямо заявил, что в бюджет страны не попали тридцать два миллиарда долларов, которые должны были поступить за распродажу Чубайсом энергосистемы. Второй момент, когда мы говорим о многоходовости имитации, то это и мощнейший удар по одному из немногих сохранившихся ведомств, обеспечивающих безопасность нашей страны – по Главному разведывательному управлению Генерального штаба. И лучшей фигуры для этого, чем Владимир Васильевич Квачков, оказавшийся соседом Чубайса, трудно было найти. А, обрисовав его круг общения, выбрали меня, потому что от меня рассчитывали получить нужные показания на Рогозина и Глазьева, чтобы нанести удар по народно-патриотическим силам России – реванш Чубайса за проигрыш на выборах в 2003 году, помните, когда Чубайс вышел из Центризбиркома и сказал, что мы проиграли только сражение, война еще впереди…».

Судья затягивает привычные мантры: «Подсудимый Миронов предупреждается…».

Анатомия допроса в суде – к чему она нам? В бесправовой современной России это знание как основа безопасности жизни. Видите, как просто оказаться сегодня в подсудимых да ещё по самым тяжким статьям! И при этом попробуйте без должной подготовки защищаться в суде, где гособвинитель и судья – словно брат с сестрой и дружно слаженно дуют в одну дуду, где подтасовка фактов, искажение обстоятельств дела – рутинная прокурорская работа, где подсудимого то и дело перебивают, адвокатов защиты грубо затыкают, а председательствующая судья не может с первого раза выговорить – «презумпция невиновности»!

Следующее заседание в понедельник, 19 июля, в 10.30.

Проезд до суда: от станции метро «Мякинино» 15 минут пешком до Московского областного суда. Вход свободный. Нужен только паспорт. Зал 308.

* * *

Убивший пятилетнего мальчика житель Крыма заявил, что это жертва Аллаху

Украина: 2010-06-21

Подозреваемый в убийстве пятилетнего мальчика в Джанкое (Крым) назвал себя ваххабитом.

При задержании он оказал сопротивление и кричал, что не совершил убийство, а принес жертву Аллаху, сообщает радиостанция "Русская служба новостей".

Как сообщал ранее отдел связей с общественностью Главного управления МВД Украины в Крыму, 18 июня в Джанкойскую центральную райбольницу поступил вызов из одного из частных домовладений на окраине города. Прибывшей бригадой врачей "скорой помощи" возле дома был обнаружен ребенок с явными признаками насильственной смерти.

Он вместе со своей сестрой и соседской девочкой играл возле дома в песочнице. Мимо детей проходил мужчина. Он остановился и, обратившись к мальчику, попросил его посмотреть на красивую птичку, якобы пролетающую в небе. Когда ребенок поднял голову, незнакомец нанес ему удар острым предметом в область шеи и скрылся.

Правоохранители задержали по подозрению в убийстве 27-летнего жителя Джанкоя. При осмотре у него были обнаружены и изъяты вещественные доказательства, свидетельствующие о его причастности к совершению преступления.

ДПНИ

* * *

Прокуратурой г.Новороссийска направлено в суд уголовное дело о преступлении, совершенного по мотивам национальной ненависти.

Ростовская область: 2010-07-16

Прокуратурой г.Новороссийска направлено в суд уголовное дело о преступлении, совершенного по мотивам национальной ненависти. 21.06.2010 г. прокуратурой г.Новороссийска утверждено обвинительное заключение по уголовному делу по обвинению Мамедова Р.Ш.-О. в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 112 ч.2 п. «а, г, е» (умышленное причинение средней тяжести вреда здоровью) и 116 ч.2 п. «б» (побои) Уголовного кодекса Российской Федерации УК РФ, совершенное в отношении двух лиц, группой лиц по предварительному сговору, по мотивам национальной ненависти. Указанное процессуальное решение явилось результатам многомесячного расследования уголовного дела, поводом для возбуждения которого послужили заявления Шаповалова A.M. и Усачова О.В. о том, что 26.04.2009 г. неизвестные лица беспричинно избили их. В ходе расследования было установлено, что 26.04.2009 г. около 20 часов 00 минут возле закусочной-столовой, расположенной в доме № 18 по ул.Свободы в г.Новороссийске несколько человек азербайджанской национальности, выкрикивая фразы, унижающие граждан русской национальности, причинили средней тяжести вред здоровью Шаповалова A.M. и Усачова О.В., а также нанесли побои Шаповаловой Ю.М.

Первоначально конфликт возник между двумя мужчинами, который перерос в избиение трех человек русской национальности азербайджанцами. Причем последние продолжали наносить удары ногами даже после того, как один из пострадавших потерял сознание и упал на землю.

Правоохранительными органами г.Новороссийска было установлено, что одним из нападавших является уроженец Азербайджанской АССР, который и был привлечен к уголовной ответственности за совершение указанных преступлений.

Личности других лиц, участвовавших в избиении, в настоящее время устанавливаются сотрудниками правоохранительных органов.

В настоящее время уголовное дело находится на рассмотрении в Октябрьском районном суде г.Новороссийска.

ДПНИ

* * *

В Питере нелегальные мигранты захватили 13 квартир

Ст. Петербург: 2010-05-28

В Невском районе продолжают выявлять мигрантов. В результате последнего рейда УФМС выяснилось, что в доме 269/2 по проспекту Обуховской Обороны незаконно заняты 13 квартир из 244-х. Задержано около 50 иностранцев за нарушение режима пребывания в Российской Федерации.

Нелегальных мигрантов привлекут к административной ответственности за нарушение паспортно-визового режима. Рассматривается также вопрос о выдворении некоторых из них за пределы страны.

ДПНИ

* * *

В России запретят торговать алкоголем с 11 вечера до 8 утра

Росалкогольрегулирование направило в правительство согласованные поправки в законодательство, которыми будет запрещена ночная торговля алкоголем, пишет газета "Ведомости"

В законопроекте предусмотрено, что с 11 вечера до 8 утра продажа алкоголя, включая пиво крепостью свыше 5 процентов, будет запрещена. При этом регионы получат возможность ужесточать эти временные рамки. Запрет будет действовать везде, кроме пунктов общественного питания.

Газета отмечает, что документ приравнивает пиво к алкоголю, хотя по закону таковым этот напиток не является. Впрочем, крепость большей части выпускаемого в России пива ниже 5 процентов.

Законопроект должна теперь одобрить правительственная комиссия по регулированию рынка алкогольной продукции, которую возглавляет первый вице-премьер Виктор Зубков.

На сегодняшний день регионы могут сами регулировать время продажи алкогольной продукции в магазинах. Так, в Москве продажа алкоголя ограничена интервалом с 23:00 до 8:00, однако, при договоренности с префектурой, возможна и круглосуточная торговля.

Ограничить доступность алкоголя в ночное время правительству поручил президент Дмитрий Медведев в сентябре прошлого года. По данным Минздравсоцразвития, в России ежегодно потребляется 15,2 литров чистого алкоголя на человека. Это почти вдвое выше, чем в странах ОЭСР.

* * *

Во Франции задержали троих уроженцев Чечни, обвиняемых в причастности к взрывам в московском метро

Мир: 2010-07-16

Как сообщает РИА "Новости", полиция Франции предъявила обвинения в связях с террористами трем уроженцам Чечни, арестованным ранее на северо-западе страны, сообщает в четверг агентство Ассошиэйтед Пресс.

По данным источника агентства в правоохранительных органах Франции, четверо подозреваемых в связях с террористами были арестованы на прошлой неделе в департаменте Сарта. Оперативную разработку по этим людям французская прокуратура начала еще в декабре 2009 года.

Один из арестованных в четверг был отпущен на свободу, передает агентство.

По его информации, российские власти довели до сведения французских коллег, что у нескольких уроженцев Чечни, проживающих в департаменте Сарта, предположительно, имеются оружие, взрывчатые вещества и карта Москвы, на которой отмечены потенциальные объекты террористических атак.

Агентство добавляет, что, по информации российской стороны, подозреваемые являются членами террористической группировки, возглавляемой лидером бандподполья на Северном Кавказе Доку Умаровым.

ИА "Интерфакс" добавляет, что задержанные подозреваются в оказании поддержки ранее задержанному в России человеку, имеющему отношение к московским взрывам.

ДПНИ

===============================================================================================

РЕДАКЦИЯ «ВЕРНОСТИ» СОВЕТУЕТ СВОИМ ЧИТАТЕЛЯМ ПОДПИСЫВАТЬСЯ, ЧИТАТЬ И ДЕЛИТЬСЯ СОДЕРЖАНИЕМ ЕДИНСТВЕННОЙ В ЗАРУБЕЖНОЙ РУСИ, ГАЗЕТЫ ПРИЗЫВАЮЩЕЙ СООТЕЧЕСТВЕННИКОВ К ОБЪЕДИНЕНИЮ "ОСКОЛКОВ" ПРЕЖДЕ ЕДИНОЙ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ ЗАГРАНИЦЕЙ, СТРЕМЛЕНИИ ИДТИ ПО УКАЗАННОМУ ЦЕРКОВЬЮ И РУКОВОДИТЕЛЯМИ БЕЛОГО ДВИЖЕНИЯ ПУТИ, ДЛЯ СПАСЕНИЯ СВОЕЙ ДУШИ И ПОСТРОЕНИЯ СВЕТЛОГО БУДУЩЕГО ДЛЯ БУДУЩИХ ПОКОЛЕНИЙ СООТЕЧЕСТВЕННИКОВ.

1948 - 2010

" Н А Ш А С Т Р А Н А "

Основана 18 сентября 1948 г. И.Л. Солоневичем. Издательница: Лидия де Кандия. Редактор: Николай Леонидович Казанцев. 9195 Collins Ave. Apt. 812, Surfside, FL. 33154, USA Tel: (305) 322-7053

Электронная версия "Нашей Страны" www.nashastrana.info

Просим выписывать чеки на имя редактора с заметкой "for deposit only" Денежные переводы на: Bank of America, 5350 W. Flagler St. Miami, FL. 33134, USA. Account: 898018536040. Routing: 063000047.

Цена годовой подписки: В Аргентине - 100 песо, Европе 55 евро, Австралии - 80 долл. Канаде - 70 долл. США - 65 ам. долл. Выписывать чеки на имя:Nicolas Kasanzew, for deposit only.

===============================================================================================

ВЕРНОСТЬ (FIDELITY) Церковно-общественное издание

   “Общества Ревнителей Памяти Блаженнейшего Митрополита Антония (Храповицкого)”.

      Председатель “Общества” и главный редактор: проф. Г.М. Солдатов. Технический редактор: А. Е. Солдатова

      President of The Blessed Metropolitan Anthony (Khrapovitsky) Memorial Society and Editor in-Chief: Prof. G.M. Soldatow

     Сноситься с редакцией можно по е-почте: GeorgeSoldatow@Yahoo.com или

      The Metropolitan Anthony Society, 3217-32^nd Ave. NE, St. Anthony Village, MN 55418, USA

      Secretary/Treasurer: Mr. Valentin Wladimirovich Scheglovski, P.O. BOX 27658, Golden Valley, MN 55427-0658, USA

      Список членов Правления Общества и Представителей находится на главной странице под: Contact

      To see the Board of Directors and Representatives of the Society , go to www.metanthonymemorial.org and click on Contact

      Please send your membership application to: Просьба посылать заявления о вступлении в Общество:

      Treasurer/ Казначей: Mr. Valentin Wladimirovich Scheglovski, P.O. BOX 27658, Golden Valley, MN 55427-0658, USA

      При перепечатке ссылка на “Верность” ОБЯЗАТЕЛЬНА © FIDELITY

     Пожалуйста, присылайте ваши материалы. Не принятые к печати материалы не возвращаются.

Нам необходимо найти людей желающих делать для Верности переводы с русского на английский, испанский, французский, немецкий   и португальский языки.

Мнения авторов не обязательно выражают мнение редакции.   Редакция оставляет за собой право редактировать, сокращать публикуемые материалы.   Мы нуждаемся в вашей духовной и финансовой поддержке.

Any view, claim, or opinion contained in an article are those of its author and do not necessarily represent those of the Blessed Metr. Anthony Memorial Society or the editorial board of its publication, “Fidelity.”

===========================================================================

ОБЩЕСТВО БЛАЖЕННЕЙШЕГО МИТРОПОЛИТА АНТОНИЯ

По-прежнему ведет свою деятельность и продолжает издавать электронный вестник «Верность» исключительно за счет членских взносов и пожертвований единомышленников по борьбе против присоединения РПЦЗ к псевдоцеркви--Московской Патриархии. Мы обращаемся кo всем сочувствующим с предложением записаться в члены «Общества» или сделать пожертвование, а уже ставшим членам «Общества» напоминаем o возобновлении своих членских взносов за 2006 год.

Секретарь-казначей «Общества»   В.В. Щегловский

The Blessed Metropolitan Anthony Society published in the past, and will continue to publish the reasons why we can not accept at the present time a "unia" with the MP. Other publications are doing the same, for example the Russian language newspaper "Nasha Strana" www.nashastrana.info (N.L. Kasanzew, Ed.) and on the Internet "Sapadno-Evropeyskyy Viestnik" http://www.karlovtchanin.eu, (Rev.Protodeacon Dr. Herman-Ivanoff Trinadtzaty, Ed.). Russian True Orthodox Church publication in English: http://ripc.info/eng, in Russian: www.catacomb.org.ua, Lesna Monastery: http:www.monasterelesna.org/, Russkaia Istinno-Pravoslavnaia Zerkov': http://community.lifejournal.com/ripc. There is a considerably large group of supporters against a union with the MP; and our Society has representatives in many countries around the world including the RF and the Ukraine. We are grateful for the correspondence and donations from many people that arrive daily. With this support, we can continue to demand that the Church leadership follow the Holy Canons and Teachings of the Orthodox Church.

===============================================================================================

(Более крупные суммы на почтовые, типографские и другие расходы принимаются с благодарностью.)

I wish to join the Society and am enclosing the annual membership dues in the amount of $25 per family. Students

pay $ 10. The amount of annual dues is only for those in US, Canada and Australia. Others pay as much as they can afford.

(Larger amounts for postage, typographical and other expenses will be greatly appreciated)

ADDRESS & TELEPHONE ____________________________________________________________________________

Если Вы прихожан/ин/ка РПЦЗ или просто посещаете там церковь, то согласны ли Вы быть Представителем Общества в Вашем приходе? В таком случае, пожалуйста укажите ниже название и место прихода.

МОЛЧАНЬЕМ ПРЕДАËТСЯ БОГ...

СОХРАНИМ ЛИ МЫ РУССКОЕ СЛОВО ?

THE BLESSED METROPOLITAN ANTHONY MEMORIAL SOCIETY

Желаю вступить в члены общества. Мой годовой членский взнос в размере $ 25