ВЕРНОСТЬ - FIDELITY № 88 - 2007

JULY/ИЮЛЬ 8

The Editorial Board is glad to inform our Readers that this issue of “FIDELITY” has articles in English, and Russian Languages.

С удовлетворением сообщаем, что в этом номере журнала “ВЕРНОСТЬ” помещены статьи на английском и русском языках.

CONTENTS - ОГЛАВЛЕНИЕ

   1.  WILL METROPOLITAN SERGIUS BE CANONIZED?  Dr. V.E. Moss

2.  А ЛЮБОВЬ НИКОГДА НЕ ПЕРЕСТАЕТ… Валентина Сологуб

3.  СУДЬБА КОСМЕТА.  ХХ век.  В. И Косик

4.  «ВЕЛИК БОГ ЗЕМЛИ РУССКОЙ !...»  Валентина Сологуб

5.  КТО ХОЧЕТ БЫТЬ ПЕРВЫМ, -  ТОТ БУДЬ ВСЕМ СЛУГОЮ.  П. Котлов-Бондаренко

6.  ВРЕМЯ ЛУКАВЫХ. Раб Божий Петр

7.  Нам пишут.  Letters to the Editor.

WILL  METROPOLITAN  SERGIUS  BE  CANONIZED?

Dr. V.E. Moss

    R. Polchaninov has subjected the article “Day of Victory”[1] to criticism on various grounds.  One is that “it is impossible to believe that in Moscow there is a church ‘in the name of the holy Hierarch Sergius, Patriarch of Moscow’”. The present writer agrees with Polchaninov that this is extremely unlikely. However, unlike him, he believes that there soon will be such a church unless God intervenes and prevents it. What reason is there for believing that soon hymns will be sung in all the churches of the Moscow Patriarchate to the greatest traitor to the Russian Church in the last four hundred years?

    Polchaninov believes that Patriarch Alexis was deterred from canonizing Metropolitan Sergius because early in 2004 there appeared an article in Pravoslavnaia Rus’ (no. 5) by D. Anashkin, in which Sergius Fomin’s book, Strazh Doma Gospodnia. Patriarkh Moskovskij i vseia Rusi Sergii Stragorodsky, a eulogy of Metropolitan Sergius which was blessed by Patriarch Alexis, was subjected to withering criticism. “The critique,” writes Polchaninov, “occupies more than four pages… After its publication in Russia, that is, from March, 2004, as far as I know there was no more talk about canonization, nor even any such praises of Patriarch Sergius. That means that the Moscow Patriarchate listened to the opinion of ROCOR and its First Hierarch, Metropolitan Laurus…”

    It seems extraordinary – and extraordinarily unlikely – that a confirmed sergianist such as Patriarch Alexis should suddenly change his long-standing opinion of Metropolitan Sergius because of a single, rather short article in a foreign journal! And even if he had stopped publicly praising Sergius after the publication of the article, this would in no way prove any causal relationship between the two events. In any case, it is simply not true that he has stopped praising Sergius, or that there has been any change in the attitude of the Moscow Patriarchate as a whole to Sergius.

    In May, 2004 – that is, two months after Anashkin’s article became known in Russia - Metropolitan Laurus headed a ROCOR delegation on a two-week visit to Russia. On May 15, the anniversary of “Patriarch” Sergius’ death, in the presence of the foreign guests, “Patriarch” Alexis demonstratively served a pannikhida for Sergius, after which he said: “May the Lord create for him eternal and grateful memory”. Then, during a liturgy at Butovo, where thousands of Christians, both True Orthodox and sergianist, were killed and buried, he had this to say to his foreign guests: “Today is the 60^th anniversary since the death of the ever-memorable Patriarch Sergius. The time of the service of this archpastor coincided with the most terrible years of the struggle against God, when it was necessary to preserve the Russian Church. In those terrible years of repression and persecutions there were more sorrows. In 1937 both those who shared the position of Metropolitan Sergius and those who did not agree with him suffered for the faith of Christ, for belonging to the Russian Orthodox Church. We pay a tribute of respect and thankful remembrance to his Holiness Patriarch Sergius for the fact that he, in the most terrible and difficult of conditions of the Church’s existence in the 1930s of the 20^th century led the ship of the Church and preserved the Russian Church amidst the stormy waves of the sea of life.”[2]

    This is hardly the language of a man who has changed his opinion of Sergius! There is not a hint of criticism of him in it. On the contrary, the false patriarch on this occasion appeared to be going out of his way to emphasize the virtues of the “ever-memorable” Sergius in spite of the fact that he knew this must have acutely embarrassed his foreign guests.

    Moreover, there is other evidence that the MP has not changed its attitude towards Sergius in the slightest. In June, 2004 the City Duma of Arzamas decided to name the bazaar square in honour of Patriarch Sergius, who was born in the city. The initiative for this was taken by the city administration, the diocese of Nizhni-Novgorod and public organizations. The authorities are also intending to erect a statue to the patriarch on the square.[3] In April, 2005 Patriarch Alexis blessed the creation in Arzamas of a memorial complex devoted to the memory of Patriarch Sergius.[4] Again, on November 1, 2004 Edinoie Otechestvo published an article with the intriguing title: “Wishing a speedy union with ROCOR, Alexis II emphasises that it is wrong to judge Metropolitan Sergius and his actions”…

    In 2005 the speeches in praise of Sergius, Stalin, Sergianism and Stalinism continued. Thus on January 24, 2005 Metropolitan Cyril (Gundiaev) of Smolensk, head of the MP’s Department of Foreign Relations, confirmed that the MP does not condemn sergianism: “We recognize that the model of Church-State relations [in the Soviet period] did not correspond to tradition. But we are not condemning those who realized this model, because there was no other way of preserving the Church. The Church behaved in the only way she could at that time. There was another path into the catacombs, but there could be no catacombs in the Soviet space…”[5]

     Again, in February, 2005, there was a “Worldwide Russian People’s Council” in Moscow, to which several guests from ROCOR (L) were invited. As Laurence A. Uzzell, president of International Religious Freedom Watch wrote for The Moscow Times: “The speeches at that gathering, devoted to celebrating the Soviet victory in World War II and linking it to the Kremlin’s current policies, suggest that the domestic church [the MP] is counting on Russian nationalism to woo the émigrés. Especially striking is the distinctively Soviet flavor of that nationalism. The main speeches failed to mention the victory’s dark sides, for example the imposition of totalitarian atheism on traditionally Christian societies such as Romania and Bulgaria. Patriarch Alexey II made the incredible statement that the victory ‘brought the Orthodox peoples of Europe closer and raised the authority of the Russian Church’. If one had no information, one would think that the establishment of Communist Party governments in the newly conquered countries were purely voluntary – and that what followed was unfettered religious freedom…”[6]

   Uzzell continues: “Sergianism is clearly still thriving, despite the Moscow Patriarchate’s occasional abstract statements asserting its right to criticize the state. The Patriarchate’s leaders still openly celebrate Patriarch Sergei’s memory, with some even favoring his canonization as a saint [my italics – V.M.]. With rare exceptions, they still issue commentaries on President Vladimir Putin’s policies, which read like government press releases. They seem sure that this issue will not be a deal-breaker in their quest for reunion with the émigrés. Putin’s Kremlin will be hoping that they are right.”

    In June, 2005 four documents agreed by the joint MP-ROCOR commissions were published. These documents contained a more or less complete submission to Moscow’s commands, including even a justification of Sergius’ declaration…

    No, there can be no question about it: Patriarch Alexis’ attitude towards his predecessor in the dynasty of Soviet false-patriarchs has remained the same before and after the publication of Anashkin’s article. In fact, if we look at the Alexis’ statements about Sergius and Sergianism over the years, we see that he has become progressively more sergianist with time.

    At the beginning of the 1990s, when the democratic, anti-communist mood was still strong in the country, he appeared to admit that his predecessors – and he himself - may have made mistakes. Thus in 1991 he said: “A church that has millions of faithful cannot go into the catacombs. The hierarchy of the church has taken the sin on their souls: the sin of silence and of lying for the good of the people in order that they not be completely removed from real life. In the government of the diocese and as head of the negotiations for the patriarchate of Moscow, I also had to cede one point in order to defend another. I ask pardon of God, I ask pardon, understanding and prayers of all those whom I harmed through the concessions, the silence, the forced passivity or the expressions of loyalty that the hierarchy may have manifested during that period”.[7]

    This is closer to self-justification than repentance. It is similar to the statement of Metropolitan Nicholas (Corneanu) of Banat (Romanian Patriarchate), who confessed that he had collaborated with the Securitate, the Romanian equivalent of the KGB, and had defrocked the priest Fr. Calciu for false political reasons, but nevertheless declared that if he had not made such compromises he would have been forced to abandon his post, “which in the conditions of the time would not have been good for the Church”. In other words, as Vladimir Kozyrev writes: “It means: ‘I dishonoured the Church and my Episcopal responsibility, I betrayed those whom I had to protect, I scandalized my flock. But all this I had to do for the good of the Church!’”[8]

     This was the closest that Alexis has ever come to criticising Sergius or Sergianism in any way. However, even this very small and veiled measure of criticism was taken back in later interviews. Thus in 1997 he said, referring to the Church in the time of Patriarch Tikhon: “The Church could not, did not have the right, to go into the catacombs. She remained together with the people and drank to the dregs the cup of sufferings that fell to its lot.”[9]  Alexis here forgot to mention that Patriarch Tikhon specifically blessed Michael Zhizhilenko, the future Hieromartyr Maximus of Serpukhov, to become a secret catacomb bishop if the pressure on the Church from the State became too great. As for his claim that the sergianists shared the cup of the people’s suffering, this must be counted as conscious hypocrisy. It is well known that the Soviet hierarchs lived a life that was considerably more comfortable than that of the average Soviet citizen, while lifting not a finger for the Catacomb Christians and dissidents sent to torments and death in KGB prisons!

    On November 9, 2001, the patriarch threw off the mask of repentance completely, stating in defence of the declaration: “This was a clever step by which Metropolitan Sergius tried to save the church and clergy. In declaring that the members of the Church want to see themselves as part of the motherland and want to share her joys and sorrows, he tried to show to those who were persecuting the church and who were destroying it that we, the children of the church, want to be loyal citizens so that the affiliation of people with the church would not place them outside the law.”[10]

     Taking all his statements of the last ten years together, we come to the conclusion: Patriarch Alexis not only has the highest regard for his predecessor Sergius, but considers his terrible declaration of 1927 “a clever step” and fully justified in the circumstances.

    But the strongest proof that Alexis not only admires Sergius, but wants his canonization, is provided by his statement in 1997: “Through the host of martyrs the Church of Russia bore witness to her faith and sowed the seed of her future rebirth. Among the confessors of Christ we can in full measure name… his Holiness Patriarch Sergius.”[11]

    So the question arises: why, then, was Sergius not canonized along with the other thousands of martyrs and confessors, both true and false, who were canonized by the MP at its Jubilee Sobor in 2000?

    The clue to the answer to this question lies in the fact that not only Metropolitan Sergius, but also Metropolitan Joseph, the de facto leader of the Catacomb Church, was excluded from the list of martyrs. In other words, the leaders of both sides in the Church struggle were excluded, while most of their followers were included. This clearly makes no sense from the point of view of ecclesiology, so the answer to conundrum must lie in the realm of Church politics rather than in any question of principle. The point is that in every diplomatic marriage gifts are exchanged by the two parties in order to seal their bargain. The “gift” that the MP could offer ROCOR is the glorification of Metropolitan Joseph, who was glorified by ROCOR in 1981 and cannot, as the MP perfectly well understands, be omitted from any list of the new martyrs. But the MP, being a political organisation in origin and in essence, never bestows gifts without demanding something in return. And the gift that it is demanding in return is the recognition that Metropolitan Sergius, too, was, in his own way, a “martyr” (his sufferings being, presumably, the torments of his uneasy conscience, although neither the torments nor the conscience were clearly visible).

    In the year 2000 ROCOR would not have been ready to accept this diplomatic bargain. Now, however, in 2007, ROCOR-MP may have to accept the bargain whether it likes it or not. Or rather, it may have to accept the canonization of “Patriarch” Sergius while Metropolitan Joseph, the leader of the True Russian Church in the sergianist epoch, remains excluded…

    But if that happens, ROCOR-MP will fall under the anathema of Canon 34 of the Council of Laodicea: “No Christian shall forsake the martyrs of Christ, and turn to false martyrs, that is, to those of the heretics, or those who formerly were heretics; for they are aliens from God. Let those, therefore, who go after them, be anathema.”

June 22 / July 5, 2007.

                                                           * * *

А  ЛЮБОВЬ  НИКОГДА  НЕ  ПЕРЕСТАЕТ…

ВАЛЕНТИНА СОЛОГУБ

                                                                                                    «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества

                                                                                              прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…

                                                                                                    А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь,

                                                                                                    но любовь из них больше»     Ап. Павел, 1 Кор., 13:8, 13

                                                                                    Посвящается

                                                                        моему деду Тихону Алексеевичу

                                                                    и всем русским дедушкам и бабушкам

Тук-тук-тук-тук…. тук-тук-тук-тук… тук-тук-тук-тук… Я просыпаюсь и, еще не открыв глаза, в дреме, не совсем  вернувшись из сна, чувствую, как сквозь веки проникает и бегает по лицу теплый солнечный зайчик. Потом до сознания доходит первый звук – приглушенное, волнообразное постукивание молотка. Это в дальней комнате, в своей «кладовочке», работает дедушка. Сначала раздается первый стук, потом он, дробно усиливаясь, нарастает, потом легкий последний, потом пауза – это дедушка вытаскивает из зажатых губ деревянный гвоздь, прилаживает его к подошве сапога или ботинка, и ритмичная мелодия повторяется вновь. А тут доходит и первый утренний запах – напаренная в печке пшенная каша. Я открываю глаза. Прямо ко мне в растворенное окно тянется ветка, с тяжелыми, густо насаженными листьями. По веткам и листьям перекатывается солнечный свет, щедро изменяя окраску — от темно-зеленого до почти глянцево-белого. И в пробужденном сознании начинает оживать вчерашний день.

   Я вспоминаю, как мы с дедушкой ходили далеко-далеко, через поля с колкой щетиной скошенных злаков и горячей, потрескавшейся коркой земли в соседнее село к Карповне. Об этом дедушка просил никому не рассказывать – просто ходили на бахчу и все. По дороге отдыхали в балке, у маленького, окаймленного валунами озерка. Устроившись в тени на камне, мы пили из бутылки компот и заедали вкусными, нагретыми солнцем лепешками, а я не отрываясь смотрела, как по воде скользили длинными ножками жуки, носились стрекозы, а у основания камня, под водой, извивались страшные, иссиня-черные пиявки, похожие на змей. А вспомнив про змей, начинаю вспоминать и сказку, которую вечером рассказал дедушка. Про морскую царевну и прекрасного принца, которого ее отец заточил в подводной скале, наверное, такой же крепкой, как камень, на котором мы сидели. И уже представляю, не отрываясь от игры солнечного света с листьями и вслушиваясь в постукивания молотка, как бы я стала его спасать, разыскав спрятанный ключ от затвора. Хорошо бы, потом думаю я, если бы мы с дедушкой пошли сегодня на бахчу, хочется посмотреть, как растут наши арбузы и дыни. Несколько дней назад они были «совсем еще детками». Дедушка разрезал один, уместившийся на ладони, и дал мне выпить из чаши-половинки сладкий сок. Или пойти на базар и тогда дедушка купит мне самого большого рака. Но запах каши уже властно зовет меня к столу, и я выпрыгиваю из постели…

   Как все непостижимо быстро меняется в детстве, словно уходит одна жизнь и начинается новая! Совсем недавно мы с тетей Тамарой и двумя ее сыновьями-погодками, моими ровесниками, приехали к дедушке. Но уже далекой и почти неправдоподобной кажется Москва, маленькая сырая комната в подвале, в которой мы жили вместе с мамой, холодная зима, ангина и тяжелые валенки с галошами. Эти галоши я просто ненавидела, потому что постоянно теряла то правую, то левую, а попадало каждый раз как за две. А здесь нет галош, здесь солнце и целый день можно бегать босиком в одних трусиках. А сколько необычайно нового припасает для тебя наступающий день, и словно именно для тебя копит земля свои богатства и раскрывает свои тайны! То покажет, как созревают абрикосы и сливы, то угощает сладкими сочными грушами, то обещает — только потерпи немного — сделать черными ягоды шелковицы, что растет на углу улицы, прямо у входа в наш сад. А помидоры и ждать не надо — каждый день вызревают новые. И будто кто кистью по ним мазнул, чуть задев упруго-наливной бочок, вдоль которого от попки к центру тянется легкий, но явственно проступающий по красному фону мазок темно-густой зелени. Помидоры стали и моим лакомством, и моим волшебством. Могла их есть не переставая. Приятно было ощущение прикосновения ладони к жаркому, как июльский полдень, тугому красному мячику, слегка припорошенному земляной пылью. Обтирался помидор самым простым способом: покатаешь его по груди или вытрешь об трусики и съешь. Но прежде чем надкусить его, долго нюхаешь, втягивая горячий, остропряный, почти пьянящий запах, впитанный плодом через стебли и листья из земли и солнца.

   За лето помидорные кусты вырастали высокие, накрывали меня с головой раскидистыми ветками, переплетавшимися друг с другом. И чтобы дотянуться до грозди, надо было осторожно пробираться между ними, чтобы не поломать стебли, как велел дедушка. И в этой сосредоточенности внимания и осторожности движений вдруг все преображалось: я уже в джунглях, одна, убежала от злого разбойника, слежу, чтобы не наступить на ядовитых змей, за каждым своим шагом. Вот набрела на невиданные, заманчиво-аппетитные плоды, а надо мной летают огромные попугаи, хотят отнять у меня добычу… В диковинных попугаев, не ведая того, на время преображались воробьи, безобидно чирикавшие на ветках. А потом найду самый большой помидор, спрячусь под кустом акации, в «домик», и, наслаждаясь его завораживающим запахом, опять начинаю воображать про царицу и дальние страны, о которых рассказывал мне вчера вечером дедушка. И царица эта я, а за мной гонится Кощей-Бессмертный, а рядом со мной верные слуги-звери, прячут, укрывают, обманывают Кощея… Как дорого доставшуюся добычу держу помидор, темно-красный, горячий от соков, которые его заполняют, зубами чувствую тугую, упругую поверхность. Надкушу и наслаждаюсь разливающимся во рту, увлажняющим губы ароматным сладким соком.

   «Домик» – это углубление в густой изгороди акаций, которые в степной Украине заменяют заборы. В полумраке «домика» после яркого солнца уютно и тихо. Я сижу на утрамбованной теплой земле, а надо мной живая крыша из веток акации. Слышны все звуки дневной жизни, а тебя никто не видит и не знает, где ты. Как будто ты в шапке-невидимке, и от этого сознания вдвойне интересней наблюдать за всем происходящим. Вот мимо тебя прошла квохчущая курица, потом ноги дедушки в стертых калошах и лопата — значит, он пошел копать картошку на обед. Куда бы дедушка ни направлялся по саду, его всегда сопровождало несколько куриц, а то тянулся еще вслед пушисто-пискающий желтый ручеек — прямо куриный бог какой-то. Куры его совсем не боялись, а может даже как умели, любили. Дед никого не мог тронуть пальцем, и если на обед собирались варить куриную лапшу, то резал курицу кто-нибудь другой, иногда Лида просила соседей, но только не дедушка. «Да не могу я ж ее убыть, я ж ее кормлю, вона ж мэни вэрить…». А вот пробежит ускоряемый своей заботой жучок или муравей, а то залетит в «домик» коричневая с ярким сиреневым пятном на крылышках бабочка, и ты не шелохнешься, смотришь, как в полумраке у нее переливаются глазки. Или спрыгнет на ветку кузнечик и деловито трет ножками лаковые бока. А потом ноги дедушки идут в обратную сторону. «Гарна, гарна уродылась», — приговаривает он. У него все «гарно». И про Карповну сказал «гарна». Когда возвращались от нее, он меня спросил:

— Ну, як тоби Карповна?

— Хорошая тетя, добрая, мы к ней еще пойдем?

— Пийдэм, а як же, гарна женщына, тыха. Тильки никому, добрэ?

   «Добрэ», — сказала я дедушке, а сама удивилась, почему про такую «гарну женщыну» нельзя говорить. Но никому не сказала, даже братьям.

   Очутившись в «домике», я раскладываю свои богатства, их у меня здесь собрано много: клешня рака, поблескивающая в полумраке раковина, синяя атласная ленточка, зеленое перо от какой-то неведомой птицы, цветные стеклышки. Если через них посмотреть на свет, то у тебя уже другой дедушка: через розовое стекло он становится молодым, а через зеленое — сказочным волшебником. Перебираешь замысловатой формы многоцветные камешки и начинаются фантазии, путешествия… Ты уже далеко-далеко, в другом мире и в другой жизни, реальность невидимо исчезает, а вымысел становится реальностью, отступают знакомые предметы, они будто растворяются в воздухе, и ты явственно видишь то, чего для других не существует... Вместе с Царем Салтаном мы плывем спасать Царевну-Лебедь, и огромные волшебные рыбы в море-океане показывают нам дорогу… И вдруг дедушкин голос:

   — Валю, дочка, ты куды запропастылась, кукуруза поспила!

   И я тут же, мигом переношусь, минуя времена и царства, в другое пространство, как будто во сне падаю с огромной высоты, и очнувшись, вижу себя в «домике» под акацией, а рядом дедушка и белая хатка. И сразу чувствую, что ужасно хочу есть. Забыв про всякую осторожность раскрыть свой потаенный приют, ослепленная после темноты в «домике» заливающим все пространство солнцем, бегу в хату. А там на столе — и кукуруза, и красный, с ароматным паром борщ, и вареники, из которых сочится темный сок туго набитых в них вишен, и холодное кислое молоко в горшке, только что принесенном из погреба. Все замечаешь, и все хочется съесть.

   Семья усаживалась за стол большая. На летний отпуск к деду собирались, разъехавшиеся после войны по дальним и ближним, большим и малым городам и весям, его сыновья и дочери, со своими мужьями, женами, детьми. Да обязательно кто-нибудь из соседей зайдет отобедать. Так что набиралось не менее десяти человек, не считая нас, малышни, которую свозили к деду на все лето. Взрослые вначале ворчали, что приходится кормить посторонних, но дед отстоял свое право угощать. «Цэ мий друг (или подруга),— говорил он, — воны мэни зымой помогають, як занеможется, поисты приносять». А потом так уж и повелось, к обеду всегда кого-нибудь ждали. Бывало, усаживаемся за стол, — летом обедали в саду, под абрикосовым деревом, стол был большой, длинный, крепко врытый в утрамбованную землю, — а дед заметит, заволнуется: «А дэ ж Ганна (или Хвёдор, Пэтро, Акимовна…), а ну сбигай, хлопче, поклычь», — посылал он кого-нибудь из моих братьев.

   Когда уходило лето и заканчивались работы в саду, когда деревья, сбросив листву и вытянувшись вверх, засыпали, затихнув в прохладе ломких заморозков, а земля, как исполнившая свои обязанности роженица, будто от всех отстранившись, чтобы предаться покою и молчанию, уже отдыхала… Когда по стеклянным банкам было разложено ароматно пахнущее варенье, засолены и замаринованы все народившиеся за лето плоды, выстроены аккуратными рядами вдоль стен кладовки бутыли наливок и настоек, доверху заполнен картофелем и овощами погреб, засыпаны под завязку пахучими компотами надувшиеся мешки, — все, что будет кормить и питать витаминами наступавшей зимой многочисленное потомство деда… Когда подмазана хата и подновлена крыша, дед отправлялся по России, ходил по монастырям. А между монастырями была Москва. И тогда он навещал нас.

   Его появление с ворохом каких-то непонятных, будоражащих привычную жизнь, наполненных никогда не слышанным колокольным звоном, неведомыми словами «тропарь», «лампада», «просфора», запахами нездешних мест, завораживающими рассказами про дорожные встречи и знакомства, надолго западали в память неразрешимыми вопросами. Ибо вопросы эти складывались из слов и понятий совсем из другого бытия, и окружающая обыденность не подсказывала для них ответов.  

   Приезд деда, неизменно становившийся для меня подаренным праздником, каждый раз был полной неожиданностью, потому что заранее не предварялся письмами или телеграммами. Бывало, хлопнет входная дверь, которая никогда днем не запиралась, легко прошуршит что-то вниз по ступенькам, спускающимся к нам в подвал, послышится легкое, будто предупреждающее — вместо телеграммы — покашливание, а у меня тут же толкнется в груди радостно-недоверчивое «неужели?», и в проеме двери появляется дедушка, увешанный, разной величины мешочками и сумками. На розовом от дорожных ветров, отсвечивающем глянцем сухоньком лице синеют смеющиеся радостью долгожданной встречи добрые, любящие глаза. И разливается с его появлением по сырому подвальному помещению вкусный запах сухого морозца. В этот момент мне всегда представлялось одно и то же: мой дедушка — богатый купец, вернувшийся из чужеземных стран, он только что спустился с корабля, на парусах которого нарисовано солнце, такое же яркое, как над его садом. И на нем еще не высохли брызги моря-океана, — в этот момент, стоя под электрической лампочкой, он весь искрился таящими на усах и одежде снежинками — вот сейчас он распакует свои «торбочки» и достанет мне желанный аленький цветочек. Но приходилось терпеть, потому что «аленький цветочек» и остальные подарки он извлекал на следующий день, чтобы все его «московские диты» собрались, и обязательно после «баньки». Ему необходимо было для совершения этого «священнодейства» как следует попариться и переодеться в чистое. И утром, чуть свет, отправлялся дедушка в баню. Придет оттуда как новый, и на блестящем свежестью лице еще сильнее горят белки его синих глаз. И уже вечером, когда все соберутся, раскроет он свои закрома и, не торопясь, обстоятельно всем пояснит, что и откуда и кто передал: какой подарок он нес от самого дома, с Украины, от кумовьев и соседей, а чем «дорожные други» в поездах да монастырях поделились… Кто приболел и о здравии просил поминать, а кто в гости к себе приглашает… Пьет чай-кипяток и делится радостью:

—    Ну и намывся, ну и намывся, аж тры шайки на сэбэ плесканув!

— Что ж Вы, папа, так мало, — засмеется кто-то из взрослых, — там воды сколько хочешь, не меряно да бесплатно…

— Дурное дело не хитрое, — омрачится дедушка, — ведь у него там в степях каждая капля на счету, особенно в засушливое лето, когда без воды все жухнет и стоит колом, и земля, покрываясь трещинами, стонет, прося спасительного дождя, — дурню все бесплатно. А даром  ничого не бывает, здесь перельешь, а там тоби отклыкниться, — и тут же посмотрит на нас, детей, улыбнется и перейдет на другую тему:

— Валю, ну як тоби сережки, гарни? — это и есть мой «аленький цветочек»: золотые сережки с красным камешком, оставшиеся от бабушки, — Ну, мабудь, угодыл?..

   Но в последнее время дедушка стал прибаливать, и когда все разъезжались, он оставался со своей младшей дочерью Лидой, которая мало чего понимала и всем улыбалась: во время войны, когда она была совсем маленькой, ее ударило взрывной волной от упавшей неподалеку фашистской бомбы. А бабушку тогда сразу убило. Вот так они вдвоем с Лидой зимовали. Но в доме у него всегда кто-нибудь бывал. И в письмах он подробно рассказывал, кто к нему за эту неделю заходил и к кому он сам чаю попить захаживал. И письмо заканчивалось длинным перечнем поклонов от знакомых и незнакомых людей.

    Мы с братьями очень любили деда, любили получать его гостинцы, которые он всем присылал к празднику, его сказки, которые он вечерами рассказывал. Любили его и многочисленные соседи, «други». В нем сочеталось, казалось бы, несоединимое: доброта, улыбчивость, сердечность и ершистость, задиристость, горячность. Когда у тебя саднит болячка, обида на душе, или с настроением что-то случилось — к деду, он поможет, пожалеет, вылечит. Но за провинность, не раздумывая, мог и подзатыльник дать: сотворил шкоду — получай! Хотя не помню, чтобы мы на него обижались. Он был уже старый, у него часто прихватывало сердце, но никогда не унывал, без дела не сидел. Но ссорился со всеми подряд, как нарочно выискивал, к чему можно прицепиться.

— Эй, Хфёдор, — кричит он соседу через изгородь, — ты чого зажурывся, мабудь, во сне за лисицей гнався, а за хвист не цапнув?

Или увидит на улице идущего с ведром дядьку:

—Эй, Сэмён, Сэмён, чого дорогу мочишь, лошадь втопне, лучше мэни огород полей, — а потом с горечью приговаривает себе в усы, — ох, бисов сын, уже нализався….

   А врагов у него все равно не было. «Други» да соседи всегда к нему шли, то сладкую янтарную черешню принесут, свежего меда или кукурузу горячую, прямо из печки: «чтоб Тыхону грудь полэгчала». Завидит мальчишку, который в сад за сливами лезет, переполошится весь:

— Да куды ж ты, бисов сын, воны ж зелены, вин, вин гарны, иды натрясу! 

И натрясет, да к сливам еще что-нибудь прибавит, абрикосы или крыжовник, если поспели.

— Ох, нэ був бы ты таким худэньким, я б тоби уши оборвав, ладно уж, скачи до мамки, але бильши не лазий, а то за шкоду уши нарву, лучше попроси: диду, дай яблочка, а так нэ трэба…

За это кто-нибудь из моих дядей или теток над дедом посмеивался, шутил недобро:

— Так, папа, у вас весь сад унесут, а вы еще и добавите, что осталось!

— Ни, ни унэсуть, всим хватыть, — отвечал он, усмехаясь, словно не слыша издевки.

Или завидя незнакомого человека в саду, кто-нибудь скажет:

— Вы бы, папа, собаку завели, чтоб лаяла, как у других.

 — А на шо? — удивляется дед.

— Да у вас весь дом нараспашку, забирай что хочешь.

— Мои порты вору нэ в дыковину, — хмурится дед, — а добрый чоловик обийдэ, беда дому… — и отойдет от обидчика к своей работе.

Взрослые как могли, заботились о нем: присылали деньги, то на лекарства, то к празднику, правда, не так  много, им с Лидой едва хватало.

— Вот вы, папа, бедствуете, одеть нечего, надо было, когда фабрику открыли, пойти туда работать, хоть пенсия была бы!

— Да что ж я дурэнь, каждому гудку подчиняться, бежать со всеми як стадо… я лучше так, обув починять буду…

   Присылали ему вышедшие из моды, поношенные вещи. А он раздавал их соседям: «Не могу я в гхалифэ ходыть, когда у Пэтро задница свититься». И каждый раз кому брюки, кому рубашку. А когда дети его увещевали, что нельзя так транжирить, да и о себе позаботиться надо, весело отвечал:

—    А мэни и так гарно, мэни много не трэба.

   Взрослые не то что не любили деда, а относились к нему без уважения, снисходительно, как к слабоумному, которого всерьез принимать не стоит — не хозяйственный он, не умеет добро копить и потому, понятное дело, живет-бедствует. И как в подтверждение этому, в саду целый день только и слышно было:

— Тыхон, дай дробыну!..

— Тыхон, молочка трошки нэма?..

— Тыхон, який у тэбэ гарный китэль, можэ поменяемось?!..

С просьбой придут, а за столом окажутся.

   Опорожнив кастрюлю борща и убрав ставшие ненужными пустые миски из-под вареников, насыпали посредине, прямо на деревянный стол, горку крупной серой соли. Каждый брал оттуда горстку и сыпал перед собой, потом по очереди выхватывали из чугунка обжигающие пальцы золотисто-медовые початки кукурузы, катали по соли, втирали ее в горячие, влажные зерна и вожделенно впивались зубами, в податливые, брызгающие соком початки. Перед каждым едоком заметно росла кучка кочерыжек.

   Кукуруза кончалась быстро, но дедушкино кукурузное поле находилось далеко за околицей села, куда дед вместе с Лидой, прихватив и нас с собой, ходили раз в неделю. А мы хотели есть кукурузу каждый день. И потому, не дождавшись, пока соберутся взрослые, отправлялись в опасное приключение сами, украдкой прихватив с собой мешок для добычи, ходили, как на охоту. Взрослые запрещали нам уходить за окраину, стращая цыганами, — нет-нет, да и покажется их табор где-нибудь поблизости. Однако желание добыть кукурузы было сильнее страха. И мы, никому не сказавшись, затаившись, чуть ли не дыша и на цыпочках, выходили из дома, направляясь на другую улицу, ведущую на железнодорожную станцию, в противоположном от поля направлении. И только потом, обогнув два квартала, уже заворачивая к полям, начинали разговаривать в полный голос.

   Кукуруза была намного выше нашего человеческого роста, в ней мы могли легко затеряться и потому собирали урожай с ближайшего от дороги поля, не задавая себе вопроса, чье оно. Теперь уж мы кричали, как только могли, создавая шум, уверенные, что так отпугиваем цыган и нечистую силу.

   Мне нравилось рассматривать початок, напоминающий собой заморскую царевну, разодетую в нежно-зеленое пышное платье с шелковым султаном метелки. На месте облома, если початок, был еще не созревший, проступало молочко. «Это вона плачет, не хочет з мамкой разтаваться», — припоминались слова дедушки. А когда приносили домой добычу, рассказывали ему историю, как случайно, у дороги, нашли мешок кукурузы. Врали без запинки, поглядывая друг на друга, предварительно отрепетировав, кто что скажет и как покажет.

— Дывись, дывись, Лида, — звал дед свою младшую дочь, а мишок-то як наш, и заплата така ж … Ох, бисовы диты, ох, разбойники!» — качал он головой, усмехаясь в усы. И нельзя было понять, кто «бисовы диты» — те мнимые воры или мы-ослушники.

   Как много запахов в детстве… Они имеют не только реальное происхождение, но и несут в себе смысл мистический, душевно-чувственный и даже нравственный. Есть запахи, которые пугают или обладают таинственностью, завораживают или настораживают. Есть запахи страшные, есть веселые, есть манящие куда-то далеко-далеко… Весь мир отрывается, говорит о себе, говорит с тобой через запахи. Елка пахнет новым годом и подарками, а шерстяное мамино платье, повисевшее после стирки на морозе, когда она вносила его с улицы, пахло свежим огурцом, а значит, весной и надеждой. На железнодорожной станции, куда нас время от времени тянуло посмотреть на проезжающие поезда, дым паровоза обдавал запахом дальних стран и чужой, неведомой и потому притягательной жизни. А высушенные на солнце лошадиные кизяки, которые мы с дедом собирали по дороге с базара или возвращаясь от Карповны, чтобы в замесе с глиной починять хату, оставили в памяти ощущение домашнего тепла, семейного уюта, дорогого сердцу воспоминания о родных местах и людях, безвозвратно ушедших, как детство… И смерть прежде всего я возненавидела за ее запах – тяжелый, страшный, сжимающий душу ужасом тоски и отчаяния. Но это произошло гораздо позже. И совсем другой смысл содержали в себе запахи в опустелом полумраке сельской церкви, куда опять же тайно от взрослых, по взаимному уговору, однажды впервые привел меня дедушка. Они наполнили мою душу необычным чувством грусти и покоя одновременно, чувством, которое не способно осмыслить сознание ребенка. И только потом, тоже намного позже, эта таинственная картинка детства открывалась запавшим мне в память ощущением собственной нездешности и малости, призрачности происходивших с тобой событий, нереальности тех мест и навсегда ушедшего времени, в которые никогда уже нельзя вернуться. Если только во сне…

   Руки деда имели много запахов. Даже если бы я не видела его целый день, все равно могла угадать, когда он гладил меня по лицу, перед сном, осторожно, чтобы не покарябать огрубелой, в темных трещинах и бороздках ладонью, чем он сегодня занимался. Чаще всего они пахли сапожной кожей. В доме постоянно стоял этот запах, особенно сильным он был в его «кладовочке», как дед называл комнату, где сидя у окна, весь забросанный обрезками кожи, с раннего утра тюкал молотком, чиня обувь. Он был единственным в поселке сапожником, и в углу «кладовочки» постоянно скапливалась горка поношенной, неказистой обуви. Время было послевоенное, жили все одинаково бедно, и дед по нескольку раз на одной и той же паре подновлял подошву или лепил заплату на заплату. То пахли его руки глиной — значит, дед сегодня подмазывал потрескавшуюся стену хаты. То сладко пахли вишнями и абрикосами. А то и целый букет источали — это он либо наливку или варенье готовил, либо на крыше раскладывал вишни, абрикосы, груши, сливы — все, что народил его сад, чтобы на зиму насушить компот. А потом пересылались нам банки, бутыли, вручную сшитые полотняные мешочки с сушеными фруктами. А то приходила к Пасхе посылка — с тяжелым, как крестьянский хлеб, завернутым в новое льняное полотенце, домашним куличом, с темнокоричневой коркой, посыпанной крашеными в анилиновые розово-голубые цвета зернышками проса. Эти зернышки, казалось, капнули с поздравительных, вложенных тут же в посылку, открыток с целующимися голубками, как две капли воды похожих на те, что дед и родственники из года в год присылали к праздникам и дням рождений. Или с цветных иконок-фотографий Богородицы, ласково обнимающей своего маленького Сыночка, украшенных восковыми цветами и полотенцами-рушниками, расшитыми красными, синими, оранжевыми, зелеными петушками и курочками, которые я видела у «другов» деда, его соседей. А потом у Карповны.

   Такая же иконка-фотография в деревянной рамочке под стеклом, убранная бумажными цветами, бантиками из атласных ленточек и покрывающим ее полотенцем с жестко накрахмаленными вязаными кружевами, висела в углу комнаты у бабы Моти, нашей соседки, работавшей истопником в котельной. Она перед ней подолгу разговаривала, плакала, жалела свою горемычную дочку Клаву и внучка Алю, живущих в Казани. Сама баба Мотя была такой худой, что ее острые плечи проступали даже через полинялую телогрейку, которую она носила  и зимой и летом. Кажется, она никогда не готовила себе еду, но зато очень любила пить чай с баранками. Как придет с ночной из котельной, сразу же за чайник. Нальет воды, поставит на газ, а потом начинает разматывать свой большой серый платок. Напьется чаю и ляжет час-другой поспать. Когда же она была дома, то так целый день с чайником и ходит, шур-шур — на кухню — шур-шур — в комнату, шур-шур — на кухню… Если мама что-нибудь испекла накануне, то бабе Моте обязательно на ее столе на кухне оставит. Зато баба Мотя за ребенком посмотрит, как просит ее мама, чуть свет уходя на работу: косы заплетет, в школу отведет, обед разогреет. Посылками мама с ней тоже делилась, куличом:

— Поешь, Матрена, папа прислал.

— Спасибо Вам, — возьмет баба Мотя протянутую тарелку, — вот и есть чем разговеться…

А мне, глядя на Лидин кулич с просом, представлялось, что и Клава сейчас печет такой же для своего Али.

— Ой, Лида, ну и спекла, — вспоминаю я, как ворчала моя мама накануне, налегая всей грудью на нож и краснея от натуги, — его и топором не разрубишь.

— Да, — бесстрастно прибавляла тетя Тамара, — заставь дурака Богу молиться… — она знала, что говорила, — ее-то пироги да булочки всегда пышные, нажмешь пальцем, а поверхность опять подымается.

   А я, ложась спать, возьму кусочек кулича с собой в постель, накроюсь одеялом, сильно-сильно зажмурю глаза и через некоторое время вижу… Залитый солнцем сад, белая хатка и дедушка — худенький, малый ростом, не по размеру в широких, обвисающих на заду галифе, перешедших к нему от тети-тамариного мужа-майора, бойко идущий по саду с позванивающим цинковым ведром: «Валю, дочка, иды вышню сбирать, ох, и гарна вышня!..». Так и засну, а во сне с ним и вишню соберу, и в «кладовочке» посижу, про свое житье-учебу ему расскажу, дедушкин молоток послушаю, обрезками поиграю...

   Запах кожи стал для меня не запахом кожи, а запахом трудолюбия и доброты. Через несколько лет в нашем доме поселилась семья профессора, единственная, у кого была отдельная квартира и тоже единственный в нашем дворе телевизор с круглой линзой. И еще у них был внук Саша, наш ровесник. Поэтому каждое воскресенье мы, мал-мала-меньше, ходили к ним «смотреть телевизор». Впервые попав в их дом, я сразу же почувствовала, что профессор такой же добрый, как мой дедушка: здесь стоял прочный, ничем не перебиваемый запах кожи. «Значит, он тоже сапожник, — сразу же догадалась я, — а никакой не профессор». Мне не хотелось соглашаться с очевидностью, потому что очень не нравилось это слово — строгое, отливавшее металлическим холодом таблички на входной двери, с непонятным смыслом — «профессор», которое в моем сознании никак не соединялось с запахом доброго человека. Понятно было, что такое «речка», «степь», «кукуруза», «дедушка», «сапожник»… А слово «профессор» мой ум не воспринимал, это отчужденное слово не совмещалось с тем человеком, к которому оно применялось. Но через некоторое время я определила, что запах исходит от толстых старинных книг в кожаных переплетах, которыми были заставлены стены. И если книги эти были его, «профессора», значит, и слово это было добрым, как и его владелец. Наверное, мы, не пропуская ни одного воскресенья, очень докучали нашими гомонящими посещениями, но хозяева встречали нас приветливо, настраивали телевизор, рассаживали так, чтобы всем было видно. А мы, дворовая беднота, приковавшись глазами к экрану, где в это время Иван по щучьему велению увозил из дворца Марью-Царевну, поглощенные зрелищем, бесцеремонно громко, не замечая того, хрустели припасенными для нас леденцами и печеньем.

   И вот однажды, в самый обычный день, ничего не предвещавший, ничем не выделяющийся из других летних дней, такой же насыщенный солнцем и ароматом созревающих плодов, случилось… Когда-нибудь это должно было случиться, потому что оно существует, находится рядом, просто до поры до времени ты этого не знаешь, от тебя прячут, тебя оберегают такие, как дедушка. Но когда дедушки нет, оно находит лазейку и столкновение с ним надолго ранит душу. Особенно, если ты живешь на свете всего семь лет…

   С утра мы решили опять пойти за кукурузой и, сговорившись, уже освоенной, запутанной дорогой отправились в поля. Собирая в приготовленный мешок зрелые початки, я подошла к одному из стволов кукурузы и неожиданно увидела на земле птицу. Она лежала с закрытыми глазами и сложенными крыльями. Ее нездешняя красота мгновенно заворожила меня. Казалось, птица прилетела из дедушкиных сказок: маленькая головка, узкий длинный клюв, яркое, красно-зеленое оперенье переливалось на солнце, как драгоценность.

— Мальчики, мальчики, Вадя, Геша, — закричала я, — бегите сюда, я птичку нашла!

   Мы обнаружили, что птица ранена: под крылом запеклась кровь, в ране копошились белые толстые черви. Торопливо вытряхнув из мешка собранную добычу, мы бережно положили птицу на подстилку, сооруженную из мешка и кукурузных листьев, и, моментально потеряв интерес к самой кукурузе, помчались домой — спасать, лечить! Возбужденные от переполнявшей нас жалости, не знали, с чего начать, к кому обратиться за помощью — дедушка, не дождавшись нас, ушел на базар. Мы дали птице воды, и она открыла глаза. «Живая, живая!» — обрадовались мы. Надо скорее лечить рану, надо достать йод. Ах, как жалко, что нет сейчас дедушки — взрослых мы не любили посвящать в свои тайны, а дедушка не был для нас взрослым, он был просто дедушка. Но ждать было нельзя, и мы попросили тетю Тамару дать нам йод и бинт.

— А зачем это вам? — она подозрительно оглядела наши коленки.

— У нас раненая птица, мы должны ее спасти!

— А ну-ка покажите, я сама разберусь, что с ней делать.

Поверив, мы отвели ее под дерево, где в холодке оставили птицу.

— Ой, какая красивая! — в изумлении всплеснула руками тетя Тамара, — она наклонилась, взяла ее и стала разглядывать. Потом подняла ее раненое крыло, увидела кровь, червей, на нее пахнул тяжелый запах гниения. — Фу, — гадость какая! — воскликнула она с отвращением, — ее надо немедленно выбросить!

— Отдай, отдай, — жалобно заныли мы хором, — мы ее вылечим!

— И не подумаю, еще заразу какую подхватите! – она оттолкнула наши руки и куда-то, сама еще не решив, направилась.

— Отдай! – закричали мы, — хватая ее за подол платья и  изо всех сил стараясь удержать, — она наша, мы ее спасем!

   И тогда тетя Тамара, которая из-за своей полноты и осознания того, что она жена майора, обычно ходившая медленно и важно, здесь резко оттолкнув нас, ускорила шаги, а потом побежала в сторону уборной. Все произошло в одно мгновение: она повернула щеколду, рванула дверцу и бросила птицу в дырку сидения.

— Всякую инфекцию в дом носят! Идите мыть руки, что я вам сказала?! — и, еще тяжело дыша от непривычного бега, вспотевшая и красная, не торопясь отправилась к рукомойнику.

   Мы застыли в столбняке. Через какое-то время, когда прошло оглушение, вернулись звуки и зрение, я услышала, как в голос ревут мои братья. Это были ее дети. Произошедшее настолько потрясло меня, что в этот миг я не понимала, где нахожусь и что происходит. Перед собой я увидела совершенно неведомого мне, с незнакомыми чертами лица, чужого человека. Сколько я помню себя, я тетку любила. Бывало, она, скрытно от меня давала Ваде и Геше конфеты, но, заметив, что я это вижу, разводила в разные стороны пустые руки с повернутыми вверх ладонями и растопыренными пухлыми пальцами: мол, сама видишь, больше не осталось. А за навернувшиеся от обиды слезы, начинала дразнить: «плакса, федул-чего-губы-надул»... Но я быстро забывала обиду, забывала ее несправедливые наказания, когда из-за ссоры с братьями попадало только мне, чтобы я «не обижала бедных мальчиков». Называла ее «мама Тамара», радовалась, когда моя мама уезжала в командировку, что опять буду жить у них, вместе с Вадей и Гешей.

   Но в этот момент какая-то ниточка, которая меня невидимо с ней связывала, возможно, одна из ниточек, но, наверное, самая главная, оборвалась навсегда. И позже даже, в минуту нахлынувшего к ней чувства — за приветливое слово или горячий пирожок с капустой, только что вынутый из духовки, — я к ней потянусь, захочу приласкаться, прильнуть душой, всегда жаждавшей любви и всегда готовой на нее откликнуться … но в какой-то самый последний миг, когда «вот и припасть», пронзала сердце длинно-острая игла, поднималась до помутнения сознания дурнота. И я отодвигалась, уходила от тетки, не могла ее любить по-прежнему. Она никогда не говорила со мной об этом, никогда не вспоминала этот день, может даже, и забыла его совсем, потому что, наверное, не считала совершившееся чем-то особенным. Но я не могла забыть до конца, забыть навсегда, что она убила раненую птицу. Я не могла любить ее так же, как раньше, вытесняя обиду любовью. Я не смогла любить ее безпредельно.

   Безпредельно — это когда твоя душа выходит за пределы времени и пространства, когда в чувстве растворяется плоть и ты не ощущаешь своего тела, а чувствуешь только переполненную любовью свою душу…  Любовью, которая обнимает весь мир и всех людей, и твоя душа способна его в себя вместить, способна его так сильно любить, потому что в этот момент ты сильно-сильно любишь одного человека. Так я любила деда.

   Возможно, птицу уже нельзя было спасти, возможно, она была «инфекционна», как доказывала свою правоту тетя Тамара, объясняя деду случившееся. Но, не проявив сострадания, «не поплакав» над ней вместе с нами, не потратив на нее свое сердце, не приобщившись к нашей надежде и горю, она убила что-то и во мне. Она убила себя для меня. До этого она была мне родной. Теперь стала чужой. Она убила нашу родственность.

— Дедушка, дедушка, — горячо шептала я вечером, прижимаясь мокрыми щеками к его корявой, ласковой руке. Слезы текли на подушку, под щекой она давно была уже мокрой, — дедушка, птичку жалко, дедушка, страшно… — Перед моими глазами опять вставала картина, как тетка бросает птицу в дырку. И от страха перед этим неотступным наваждением я хватала его руки, прижималась к нему, старалась спрятаться, раствориться в груди деда, в его тепле и родном запахе.

   Я была маленькой и не знала слов, чтобы высказать страдание, которое терзало меня, и освободиться от ужаса, который меня охватил. Но эти несколько повторявшихся восклицаний, порывистые движения и обжигающие слезы, были, наверное, самой горячей молитвой за всю мою жизнь. Молитвой, которая выражала примерно следующее: «Дедушка, родной, любимый, самый добрый и справедливый, самый сильный и могучий мой защитник, помоги и защити, укрой от злобы и коварства, от обид и душевной жестокости, от ненависти и лжи, помоги пережить это зло и жить дальше, не потерять веру, что любовь и добро существуют».

   Если бы эта девочка, героиня моего рассказа, не была бы такой маленькой, она бы увидела, что дедушка ее вовсе не такой сильный и могучий. Он был уже старенький, слабый от многолетней болезни сердца и так же беззащитен перед злом и жестокостью. И душа его была такая же нежная, как у его внучки, маленькой обиженной девочки. Он гладил ее по лицу, волосам, слипшимся от жара, и слезы наполняли его глаза.

— Валюшка, дочка, я завтра другу птычку принэсу, а хочешь курочку на базаре куплю, ту рябеньку, как ты просыла, а хочешь рака, ты ж любышь рака?..

   Он сидел рядом с постелью, сгорбившись от жалости к страдающей внучке, от страха ее потерять, слезы влажнили его глаза, капали ей на лицо, мешаясь с ее слезами. И эти слова тоже, наверное, были его невысказанной, переполнявшей сердце молитвой: «Дочка, хорошая, родная, надо терпеть, они меня тоже обижают, дети мои, но надо терпеть, и тебя тоже люди будут обижать, мы с тобой маленькие, а люди разные есть, но надо терпеть, любить и верить, что Господь поможет нам быть добрыми и справедливыми, не умирай, дочка, я тебя очень люблю…»

   Ночью у меня сделался сильный жар, неотступно мучило наваждение, как тетя Тамара бежит к уборной, как птица тонет, просит пить, задыхается, кричит, зовет меня на помощь, просит ее спасти… Я протягиваю к ней руки и не могу дотянуться. Я кричу «дедушка, дедушка!»… И вдруг мне становится легко и радостно, передо мной раскрывается светящейся голубизны бескрайнее небо, все в огромных, как парашюты, бело-розовых яблоневых пахучих цветах, и дедушка, просияв от такой красоты, высоко-высоко поднимает меня на руках, и я уплываю в эту небесную бесконечность…

   Прошло время, и я стала выздоравливать. Когда я пришла в себя, увидела, что лежу в дедушкиной комнате на его постели. Окно плотно занавешено, в комнате полумрак и прохлада. На противоположной стене, в углу, виднелась икона Богородицы и вздрагивал золотой огонек. Я тихо лежала, долго не шевелясь, вслушиваясь в возвращающийся мир и всматриваясь в таинственное, едва проступавшее в потемках изображение. Неожиданно Богородица улыбнулась и ласково кивнула. Мне показалось, что Она что-то проговорила, но я не поняла — слова заглушили раздавшиеся резкие голоса за стеной. Но вот тихонько растворилась дверь, и в проеме яркого луча света показался дедушка с кружкой в руках.

— Дедушка, — сказала я удивленно, — Она улыбнулась мне, — и показала на икону.

— Ну и гарно, значить, все позады, скоро поправимось, — тоже улыбнулся дедушка.

— А разве Она знает, что это я, разве Она меня видела?

— Бачила, дочка, бачила, Богородица тэбэ завсегда бачить. Вона усих бачить, — сказал он необычайно теплым голосом. — Поправляйся и сходым к Ней, хочишь? — Я с готовностью кивнула. — Ну и гарно, на, попэй молочка, воно з пэнками, як ты любышь.

   День ото дня мне становилось лучше, но я еще лежала в постели, дедушка приносил топленое в печке молоко, вареники, сладкие помидоры или целую чашку черной шелковицы. Вечерами он рассказывал мне сказки или сидел рядом со мной за столом, подолгу что-то записывая и перебирая бумажки.

— Дедушка, что ты делаешь? — как-то спросила я его перед сном.

— Церковный календарь.

— А зачем тебе еще, на стенке же висит?

— Трэба, дочка, трэба, у них красные дни не совпадають.

   А вскоре мы отправились с дедом на железнодорожную станцию. Перешли высоким мостом через пути, потом пошли по шпалам, потом на попутных телегах потряслись немного на колдобинах, пока добрались до неизвестного мне села. А там стояла белая-белая церковь, с зеленой крышей, над которой высоко возносился крест. Народ выходил из широко распахнутой, такой же зеленой, как крыша, железной двери церкви. Сторож уже собирался запирать дверь, но дедушка упросил его, чтобы нас пустили. «Ох, болела, ох, дюже болела…», — услышала я его слова, которые он шептал сторожу. В тишине храма как-то сразу стало спокойно и легко. Дедушка подошел к иконе, на которой была такая же Богородица, как у него в комнате, трижды перекрестился, поставил свечку, немного пошептал, взял мою руку в свою и трижды меня ею перекрестил, потом поднял на руки и поднес к иконе:

— Валю, дочка, поцелуй Ее, покажи Богородице, что ты Ее тоже любышь.

   Когда мы вышли из церкви, то у дверей неожиданно встретили Карповну, она начала меня радостно обнимать и целовать и что-то взволнованно говорить деду. А пока они между собой разговаривали, я смотрела на крест над церковью, и мне показалось, что рядом с крестом я вижу такую же Богородицу, как на иконе, только большую и белую, почти прозрачную, как летние облака, что Ее окружали. Потом она стала подниматься вверх и медленно таять, Когда я очнулась, чтобы показать ее деду, видение совсем исчезло, и возле креста ярко горело, слепя глаза, летнее жаркое солнце…

   И опять по вечерам, когда дедушка заканчивал сапожничать, мы забирались с ним вдвоем куда-нибудь в укромное место, под абрикосовое дерево или вишню за кустами смородины, чтобы нас никто-никто не нашел. И он начинал мне таинственным шепотом рассказывать сказки, которые напридумывал за всю свою долгую жизнь и за этот день, проживя его как всегда молчальником, постукивая молотком и зажимая в губах сапожные гвозди. Так шли дни за днями...

   Но нежданно-негаданно произошло чудо. Мой дедушка стал молодым. И не через розовое стекло, а наяву.

Как-то с утра дед ушел из дома, сказав, чтобы его ждали к обеду. Никто, правда, на это внимания не обратил, а мне стало обидно: сапоги почистил, картуз новый из шкафа достал, рубашку сменил, может, в кино пошел, а меня не взял. Прошло время, начали собирать на стол. И тут входит дед, а с ним какая-то тетя.

— Вот я вам хозяйку привел, — сказал дед весело и даже задиристо. — Сидай, Карповна, обидать будэмо.

— 0й, узнала я, — да это ж та тетя, к которой мы в гости ходили!

   Все разом замолчали, я почувствовала, что что-то вокруг изменилось. Только Лида встала, освободив место рядом с дедом и, улыбаясь во все лицо, принесла еще один стул. Остальные сидели молча, даже не ссорились.

— Ничого, Карповна, — все так же бодро проговорил дед, словно не видя суровости на закаменевших лицах своих детей, — пообвыкнэмось.

   Так в доме поселилась Карповна. Мне и моим братьям она понравилась сразу. У нее были темные густые волосы, собранные на затылке тяжелым калачом, и серые, немного грустные глаза. Она была тихой и молчаливой, но как-то незаметно взяла на себя всю работу по дому. И обед приготовит, и глиняные полы подметет, травкой посыплет, и рубашку деду поштопает. Молчала она, наверное, не только по складу характера, но и потому, что стеснялась детей деда, робела перед ними, городскими. Стеснялась, что так неожиданно для всех появилась в доме, стеснялась и за то, что здесь ей хорошо, что она счастлива, потому что есть у нее человек, единственный на всем белом свете, которому она тоже нужна. Об этом она не говорила, но это читалось в ее глазах. Она боялась, что кто-нибудь подумает, что она хочет стать здесь хозяйкой. Нет, ей, не нужно было ни власти, ни почёта, ни дедовского дома и сада, чего больше всего боялись взрослые. Ей только надо было быть с дедом, беречь его и помогать ему жить. Она ничего не просила для себя, ей только нужно было быть нужной ему.

   Она не стала для нас «взрослой», мы просто звали ее «Карповной». Прошла неделя, другая, а казалось, что Карповна жила здесь всегда и я всегда ее знала. К ней не надо было привыкать, не надо рассказывать, что ты любишь, а что нет. Она всегда знала, что я люблю молоко с пенками, Геша рисовую кашу, а Вадя куриную лапшу с ножкой. Она стала родной и необходимой сразу же, и казалось, что у меня всегда был дедушка, были братья, была мама и была Карповна. Она была в той же степени родства.

   Да, слово «Карповна» стало для меня как определение родственности, это слово встало в сознании в том же ряду. У меня был дедушка, была Карповна... Нет, не так. У меня был дедушка, была карповна, мама, братья. Остальные были уже дальше, они стояли за чертой самых близких. С этого времени все взрослые стали делиться на тех, кто любит Карповну, и кто нет. Тетя Мария, жена дедушкиного сына Василия как-то сказала:

— И что вы все позволяете Карповне, во все она лезет, все прибрала к рукам, откуда он такую выискал!

— А мэни вона люба,— откликнулась Лида, широко улыбаясь - кулиш варить гарно, борщ.

— А, что с нее взять! — махнула на Лиду тетя Тамара, изобразив лицом юродивую. Взрослые вели разговоры, не стесняясь нас — маленькие еще, не разумеют.

Как-то тетя Тамара говорит дяде Коле, другому сыну деда:

— Папа совсем рехнулся со своей Карповной, так и дом ей отпишет, а нам ничего не достанется.

— А зачем тебе дом, — спрашивает дядя Коля, — вы же в Москве живете?

— Как зачем? Продать можно, деньги будут!

— Продать вместе с Лидой? Не-е-т, Тамара, папа с Карповной еще поживут, смотри, как он помолодел, жалеет она его, добрая женщина.

«Гарна»,— подумала я про себя голосом дедушки,— «тыха»…

   Карповна стала нам необходима. Если желудок пуст, то чувство голода воплощалось в слово «карповна», и ноги неслись к ней за ломтем хлеба и стаканом молока. Если расшибалась коленка, когда мы прыгали с крыши, или разрывались трусы, когда перелезали через чужую изгородь, чтобы сократить путь, то опять к ней: «Карповна, помоги, скорее, нам некогда!». А Карповна уже торопилась навстречу со склянкой йода, на ходу приговаривая: «Зараз, зараз, дитки мои, цыплятоньки мои, потэрпите трошки». «О, Карповна, подуй, щиплет!», — и когда она наклонялась к моей коленке, от ее головы пахло травами, как в степи, через которую мы ходили к ней с дедом. Поэтому я знала, что Карповна нашу шкоду не выдаст. И еще, в чем я твердо была уверена, что если бы Карповна была тогда, «птицы» бы не случилось.

   В поведении Карповны в доме, в ее отношениях с детьми деда, отношении ровном, необидчивом, главным было ее чувство к нему. Она, наверное, стыдилась, что это чувство может быть заметно, потому что в ее годы, хотя она была намного моложе деда, в ее простонародном сословии, ни говорить, ни думать, ни испытывать этого было не принято. А она испытывала и как бы молча извинялась за это. Забитости в ней не было, злости и спеси тоже. От нее исходили покой и тишина, как бывает, когда человек после долгих, одиноко-бесцветных лет обрел, наконец, свое затерянное счастье, возрадовался и затих, чтобы не растерять эту драгоценность, не замутнить чем-то посторонним, суетным. Помню, как, несмотря на крупное телосложение, ходила она легко и быстро, с охотой бралась за любую домашнюю работу. И запомнился мне на всю жизнь этот теплый взгляд ее светлых глаз, очерченных темными прямыми ресницами. Даже сейчас вижу, как она смотрела на деда, и если в этот момент она переводила взгляд на меня, не успев «закрыться», то становилось неловко, будто я прикоснулась к чужой, не принадлежащей мне тайне или без спроса залезла в шкатулку и прочитала письмо, которое бережно охраняется от чужого глаза.

   Может быть, это ее чувство к деду и несколько лет, которые она прожила с ним, были тем смыслом, которым должна осветиться каждая, даже самая трагическая и нелепая жизнь. Еще молодой Карповна получила с фронта похоронку, в голодные военные годы одного за другим схоронила родителей и двоих малолетних детей. Может, еще многое пришлось ей испытать за свою неяркую праздниками жизнь, чтобы потом, все потеряв, когда ушли страсти и стерлись боли, узнать счастье быть нужной другому, такому же одинокому и обиженному жизнью человеку. Карповне довелось узнать чувство без бурь и страстей, без страха и суетности переживаний «любит-нелюбит», «бросит-небросит», без сора мелких обид и ненужной борьбы за непременное главенство в семье.

   Когда человек начинает осознавать, что на все-про-все — и на скандалы, и на заботы — остается мало времени и сил, к нему приходит мудрость, и все свои неизрасходованные душевные запасы он отдает другому человеку, своему ближнему. Приходит старость, и разум подсказывает, что это последний порог жизни, что скоро надо уходить, что пребывание здесь заканчивается, что беседа уже идет при дверях, а дверь широко распахнута, ты скоро выйдешь отсюда, где полно гостей и бурлит жизнь, а ты почти уже и языка не понимаешь, и лиц не узнаешь, потому что они новые, незнакомые — чужие. Они останутся здесь, а тебе пора уходить, освободить им место, и ты выйдешь, как и многие до тебя, обычные, жившие грешной жизнью люди, в неизведанную бесконечность, которая не имеет ни времени, ни пространства. И кто встретит тебя там, кто приветит?.. Ты уйдешь навсегда, и не услышишь, как тебя здесь окликнут. Да, если и позовут, помянут, то только вначале, а потом забудут о тебе, и ты исчезнешь для них навсегда, тебя уже никогда здесь не будет, как не бывало вовсе. И только одно-единственное может дать силы на этом конечном пути. В то оставшееся время, которое измеряется не годами и потому давно не загадывается дальше завтрашнего дня, мужчина и женщина облагораживают свою старость, отдавая друг другу то, что есть в их душе истинного — послужить без остатка другому, ничего не требуя взамен. В Карповне была эта душевная мудрость, и потому она принимала все, благодаря судьбу за посланное ей счастье не быть одной.

   А дед словно испытывал ее терпение, подтрунивая над ней и задевая ее постоянно. Другим он не давал обижать Карповну, потому что это была  его плантация, с которой только он один имеет право собирать урожай, бдительно охраняя ее от налетчиков. Он замечал Карповне каждый ее промах, давал ей тридцать-три поручения и возмущался, если она не успевала одновременно побывать на крыше, чтобы разбросать вишню для сушки, и слазить в погреб за крынкой молока, потому что «малые диты вже проголодалысь». Озорно и весело, по-молодому заковыристо, отчитывал дед Карповну за нерасторопность. Она вспыхивала, заливалась от смущения краской и убегала куда-нибудь подальше в сад. Откричавшись, сам слазив и в погреб и на крышу, дед успокаивался и бежал в сад разыскивать Карповну. Было видно, что он ни на минуту, как ребенок без мамки, не может обходиться без нее.

А вечером, когда дедушка рассказывал мне сказку, обязательно была в ней добрая волшебница с толстой косой по пояс и серыми ласковыми глазами, которая спасала доброго молодца, напоив его живой водой,

— Дедушка, — как-то задала я деду вопрос, который задают маленьким детям глупые взрослые: «скажи, Ванечка, ты кого больше любишь, маму или папу?», но маленькой была я, и потому вопрос для меня был существенным, — ты кого больше любишь, меня или Карповну?

— Тэбэ, — ответил дед и усмехнулся в усы, — и Карповну... — затих ненадолго, потом шепотом доверительно, как самому лучшему другу, — ох, дочка, тэбэ ще скильки людэй любыть будуть, а Карповну бильше никто, тильки я…

— Почему только ты, я тоже люблю Карповну.

Дед помолчал, а потом хитро прищурился:

— А ты кого бильшэ любишь, мэнэ чи Карповну? — и засмеялся, поворошив мои волосы. — Добрэ, пишли спать, а то Карповна заждалась…

   Деда похоронили на сельском кладбище, в степи, с завалившимися могилами и крестами, на котором ничего не росло, потому что летом жара выжигала всю растительность, и кладбище имело безликий, неодушевленный вид. Так, как бы случайно, как часть безжизненного пейзажа, среди выжженной, мертвой желтизны равнины образовалось несколько бугорков вздыбленной глины, а над ними редкие, покосившиеся голубцы деревянных крестов. И никогда не подумаешь, что этим кончается человеческая жизнь. Глиняный бугорок, за который зацепился обгоревший на солнце, замерший в неподвижности, безлистый корявый кустик… И в этой плотной, не нарушаемой человеческой речью тишине, неслышно скользят, живущие своими заботами, изящные ящерицы, исчезая в трещинах окаменелого пространства. При чем, думается забредшему сюда страннику, здесь люди и кто сказал, что они главенствуют на земле? Просто Природа, по давно установленному уговору, выпустила их на время, а потом опять забирает в себя, как всё живущее, всех одинаково, без разбору…

   Могилу деду вырыли рядом с бабушкиной, перенесли крест по центру, поставив между ними, и, встав все кругом, сфотографировались на память. Больше в полном составе детям его собираться не пришлось. Род распался на несколько отдельных семей, которые зажили уже самостоятельной, обособленной жизнью. Карповну фотография не запечатлела.

   После похорон Карповна в дом не вернулась. Прямо с кладбища ушла к себе в соседнее село. В гости к себе не звала, не приезжала и сама. Она исчезла из жизни этого дома так же тихо, как и вошла в него. Она была нужна только деду, как его время, его жизнь, его молодость. Она и была его жизнью. А он ее. Когда она умерла, у нас об этом узнали через полгода после ее смерти.

   Незаметные земные люди, ничего не осталось от них. Прах, соединившийся с землей и ставший землей навечно. Ушел к другим хозяевам родовой дом, заглох не обихоженный заботливыми руками сад, затерялась висевшая в спальне деда икона, ушла в сиделки к чужим людям Лида, рассыпалась на мелкие части когда-то многочисленная семья… Казалось бы, что дала их жизнь, будто и не бывшая вовсе? Но только вот загадка, ведь я по-прежнему, как и раньше, люблю дедушку, и как и раньше, жду от него участия.

   Когда бывает невмоготу, тяжело и одиноко, когда я попадаю в беду, и никто на земле мне помочь не может, тогда, как учил меня дедушка, помолившись Богородице, еще мысленно я очень прошу, чтобы он мне приснился. И во сне опять переношусь в те места, в сад с вишнями-абрикосами и белой, залитой солнцем хаткой. И такой же, залитый ярким солнечным светом, в ослепительно белой, длинной до земли, холщовой рубахе, выходит ко мне из хатки, щурясь от яркого света, мой дедушка. Он останавливается на пороге, на некотором расстоянии от меня, будто для того, чтобы внимательно рассмотреть, с чем я к нему пришла. И я вижу в его нежном взгляде, во всей его фигуре сердечное участие ко мне, так и оставшейся для него маленькой девочкой, которой он готов рассказать свою очередную добрую сказку, придуманную как раз к моему приходу. Она опять меня чему-нибудь научит, например тому, что добро обязательно побеждает, а зло остается ни с чем. «Терпи, дочка, верь и терпи, — говорит он мне тихо, ласково и спокойно, — все будет хорошо, ведь ты же знаешь, что я всегда тебя люблю».

   И правда, куда-то уходит тревога, все проясняется и как-то само собой образуется, рассеиваются козни и наветы недобрых людей, и казалось бы, в совсем безысходной ситуации вдруг неожиданно находится выход. Как когда-то в той волшебной сказке про юную Царевну, запертую в крепком тереме злым волшебником, которую нашептал мне дедушка вечером перед сном, в той далекой, почти не моей жизни…

   Я уже много лет живу без него, но у меня нет ощущения, что он ушел навсегда. Мне иногда кажется, что он здесь, рядом со мной, я чувствую его помощь и защиту, как чувствовала это в детстве. И так же, как в детстве, я чувствую, что он любит меня, любит меня до сих пор.

   Пока мы живы, любовь к нам не перестает никогда...

 * * *

В Верности были опубликованы статьи о прошлом и современном положении бывшей Югославии и в частности в Косово. Мы обратились к автору статьи “Rusi emigranti u Hratskoy” (Русские эмигранты в Хорватии)  - Виктору Ивановичу Косику с просьбой написать статью о Косово, которая бы дала читателям ясное представление о том, что происходило в прошлом  и за последние годы в этой области.

Также как и Русь, Сербия  уже в 11 веке была большим европейским государством, распространившимся на Черногорию, Боснию и Герцеговину, и Северную часть Старой Сербии. Но также как междоусобицы князей на Руси привели Великое Княжество Св. Кн. Владимира, также  распри в сербской династии привели и Сербское государство к разделению.

15 июня 1389 году произошла Косовская битва, в результате чего погибла на долгие  столетия,  сербская независимость и народ оказался под мусульманским игом.

То, что произошло на Косовом Поле можно сравнить с битвой на реке Калке на Руси. Население русских княжеств поняло, что для защиты Отечества необходимо действовать совместно и началось тяготение народа к единому государству. Так же и братский сербский народ в течение столетий терял битвы, но в конечном итоге восстанавливал свою независимость и государственность.   

После первой мировой войны русский народ потерял свою независимость, будучи покорен интернациональными авантюристами.  Теперь сербский народ также претерпевает горькую судьбу раздробления государства и  притеснений.  Но в среде обоих братских православных народов Вера в Христа, надежда на помощь Божией Матери, идея свободы продолжают жить,  и это никому не удастся погасить.

Благодарим Виктора Ивановича за присланную нам для опубликования статью, из которой читатели могут сделать  выводы о возможном исходе борьбы в области, где родилось сербское национальное стремление к единству.

                                                                        Г. Солдатов

***

Судьба  Космета

XX век

В. И. Косик

Космет – что это такое? С одной стороны – уродливое обрезание двух исторических названий сербских областей. С другой – напоминает бормотание Кассандры. Немного из исторической памяти. Обращаясь к судьбе Метохии, нетрудно проследить ее албанизацию только на примере топонимики. В XIX в. к топонимике обращался А.А. Башмаков, который в своей статье о славянском характере этого края приводит список из 539 названий населенных пунктов. Подавляющее преобладание "чисто сербских имен" этих пунктов, где албанских названий набирается лишь 20–30, позволяло утверждать автору о древнесербском характере Метохии[1]. Такая же ситуация была и в Косово[2]. 

     Теперь напоминание первое: после 1912 г.  Космет был разделен на 4 округа: призренский, метохийский,  косовский и звечанский, последний в 1923 г. стал именоваться рашко-звечанским. После королевской реформы 1929 г.  территория Космета была разделена между тремя бановинами – Вардарской (приштинский, гниланский, качаничкий, призренский, подгорский (Драгаш), урошевачкий срезы (районы), Зетской (источкий, джаковичкий,  подримский, печский, дреничкий, косовомитровачкий срезы), Моравской (лапский и вучитрнский срезы). При этом ни в одной бановине албанцы не составляли большинства населения. Напоминание второе: в 1921 г. в Косове проживало 552 664 человека, из которых  331 549 указало, что их родным языком является албанский ("арнаутский") (60, 1%), 189 170 –  сербский (32, 6%). 40 345 человек принадлежали к другим  национальностям. По вероисповеданию: 379 981 человек – исповедовали ислам (68, 9%), 150 745 – православную веру (27, 3%), 20 568 – римско-католическую веру (3,7%) [3.  S. 259]. Далее,  судя по статистике 1920 г., албанцы в косовском округе составляли 63, 9%, в звечанском – 60, 5%,  в призренском – 65, 9%,  в метохийском – 80, 8%. Самая неблагоприятная для сербов ситуация сложилась на косовской равнине: в дреничком срезе – 8,1%, лабском – 9, 6%, качаничком – 2, 2%.  В пограничных районах положение было и того хуже: "Хас – 100% арнаутов, в Джаковице – 3, 2% сербов". Число всех "арнаутов" в косовском округе составляло 102 270 человек, а сербов – 47 185. В  метохийском округе "арнаутов" было на 35 тыс. больше, чем сербов. При этом в Белграде понимали, что плодовитость албанок только возрастет, когда в Космете воцарится "мир"[3]. Еще немного статистики. По переписи 1939 г., проведенной срезскими начальниками,  Косово насчитывало  645 017 жителей,  что превышало на 92 943 человека результат переписи  1931 г. При этом неславянских жителей было 422 827 человека (65,6%), славянских 162 896 (25,2%), переселенцев – 59 294 (9,2%)[4]. По другим данным, приведенным в докторской диссертации М. Обрадовича "Аграрная реформа и колонизация в Косово 1919–1941",  в Косово до 1939 г. переселилось 11 383 семьи (53 884 человека). Больше всего было из Черногории – 7 432 семьи (53, 32%), потом – из Сербии, Герцеговины, Лики и пр. Они получили 50 289 50 га земли. К этому следует добавить, что еще 2 721 семья получила 8 027, 01 га земли как испольщики, арендаторы и т. д. До 1936 г. с помощью государства было построено новыми землевладельцами 8 700 домов. У албанцев было откуплено или отнято 228 080 га земли[5]. Безусловно  и то, что колонизация и насилия над "шиптарами" толкали многих на эмиграцию. Так, начальник Звечанского среза П. Кузманович в письме к королю (10 марта 1930 г.)  сообщал, что за время его начальства  выселилось невозвратно в Азию 32 тыс. арнаутов, "опасных для нашей страны",  и около 6 тыс. выехало в Албанию[6]. Напоминание третье: проблема Космета напрямую связана и вплетена в историю Албании.  В ноябре 1921 г. было принято решение о ее независимости  в границах 1913 г. Определение границ между Королевством сербов, хорватов и словенцев (Королевство СХС) и Албанией  было завершено в 1925 г.  Югославские военные части ушли с ее  территории только в декабре 1921 г.

     При этом следует помнить, что  Белград в Албании поддерживал ее властелин  Ахмед Зогу, который был должником Белграда, спасшим его власть в конце 1924 г.  от мятежников. И тем не менее влияние в Албании надо было делить с Римом, имевшим свои виды и утвержденные международным соглашением "особые права" на эту средиземноморскую страну. Тем более, что сам Зогу все больше ориентировался на Италию, от которой ожидал более щедрой экономической и финансовой помощи, чем от бедного славянского Белграда. В ноябре 1926 г. был подписан акт "О дружбе и безопасности", по которому Италия заявляла права хозяйки  Албании.

     Напоминание четвертое и последнее: проблема Космета увязана с революцией, национально-освободительным движением, с мечтой о создании Великой Албании. И здесь главную роль, как мне представляется, играли не столько более или менее организованные силы албанского сопротивления, сколько сама албанская "почва", на которой в то смутное время особенно пышным цветом взрастали "свободные" "главари", испытывавшие наслаждение от "поэзии собственной силы", позволявшей творить суд и расправу во время набегов на сербские территории и схваток с противником. Революционеры были представлены такими личностями как Хасан Приштина и Байрам Цури. Первый в 1924 г. выступал в Лиге Наций о терроре над албанцами белградского режима. Написал две книги об этом.  В феврале 1933 г.  для координации действий он встречался в Будапеште с будущим главой "независимой" Хорватии А. Павеличем, а затем в апреле в Софии или близ болгарской столицы имел встречу с известным В. Михайловым из Внутренней македонской революционной организации (ВМРО). По мнению сербского историка П.Дж. Иванова, названные здесь лица обсуждали планы нападения на королевскую Югославию[7]. В августе того же года Х. Приштина был убит в Солуни агентами Зогу. Его останки в 1977 г. были перенесены из Греции в Албанию и преданы земле с высшими государственными почестями. Второй – Б. Цури –  переписывался с Лениным, а С. Радич характеризовал его как "неустрашимого защитника албанской независимости"[8]. Эти борцы за новую Албанию,  за права албанского населения в королевстве Александра Карагеоргиевича   были в числе тех, кто играл видную роль в основании и руководстве Комитета национальной обороны Косова (далее – КК), который был основан в Албании в начале XX  в.

     Достижение своих целей, судя по всему, увязывалось ими с разрушением власти Белграда в многонациональной стране, где было много недовольных сербской властью. Так, ВМРО поддерживало дружественные отношения с КК, "закрепленные договором о взаимной поддержке"[9]. В ноябре 1920 г. они  заключили соглашение о совместной борьбе с Белградом за присоединение  Космета к Албании,  а Македонии – к  Болгарии. В январе 1924 г. был уже подготовлен план по поднятию восстания в Космете и Македонии, но потом болгары отказались от этой идеи[10].

     Теперь о "почве", рождавшей качаков, этих своеобразных албанских робингудов, но без романтического ореола. Качак – это  и мятежник, и грабитель, и защитник. Это – и профессия. Все вместе  – гремучая смесь, угрожавшая сербскому миру в Космете и не раз его взрывавшему.  При этом надо помнить три мотива. 

     Первый: нападения и убийства, чинимые качаками или немирными албанцами, были зачастую не столько мщением тому или иному личному врагу, сколько средством сопротивления племенному неприятелю –  государству, персонализированному в сербстве, в органах власти, жандармах, армии. Второй: стремление к славе самого сильного, самого смелого, самого удачливого: "Садик Рама хочет плату, и чтобы никто не совался в его район. Хочет сам быть пашой. Мехмед Коньухи думает, что он не слабее в Лабе, по сравнению  с Бейтом в Дренице. Бечир Реджа думает, что он в Метохии сильнее обоих". Третий: защита личной свободы, своего "я", своего выбора:  "Как только кто-нибудь вызывается в суд или в администрацию, он бежит в качаки,  призывают в армию, он уходит в качаки, когда он недоволен общиной, когда ему надоедает есть свой хлеб и сидеть дома, он тоже уходит в качаки"[11].

     Период первых послевоенных лет характерен не только качакскими акциями, но и их  так называемой "пацификацией". В 1921 г. МВД объявило им общую амнистию, но настоящие качаки сдавались трудно. Большинство их перебежало в Албанию. Потом последовала операция по зачистке, во время которой было много невинных жертв. По сути это была акция по разоружению населения. Но она не дала немедленных результатов[12]. С целью "умиротворения" населения власти шли даже на введение  своеобразного заложничества всей семьи, села за "антиправительственные действия" одного из членов семьи или жителя деревни. В 1919 г. был жестоко подавлен мятеж в окрестностях Печи, сопровождавшийся массовыми арестами и выселением албанцев.

     Самыми знаменитыми качаками на Косове были Азем Бейта Галица (1889–1924) и его вторая жена Шота Галица (1895–1927), ставшие героями албанского населения. Он, у которого полиция убила жену и детей,  боролся с армией, с жандармами, но не против сербов, среди которых имел много друзей. Когда в 1923 г. премьер-министр Королевства сербов, хорватов и словенцев Н. Пашич временно амнистировал качаков, благодаря им сербская радикальная партия победила на тогдашних выборах в Косове. Тогда Галица получил под свою опеку от власти три села,  а также для себя дом-башню, который раньше был разрушен бомбардировкой[13].

     Качаки были в Космете почти везде, больше всего в Печском срезе, Джаковице и окрестностях, в Метохии и др. местах. При этом жандармы, набранные из арнаутов, сами занимались грабежом. Так, один из районных начальников писал: "Таф Казия, майор и командир одного батальона, собрал около себя всех разбойников и грабителей... при этом все они  собрались под его начало, чтобы избежать наказания за преступления"[14]. Только летом 1924 г., когда был принят очередной декрет об амнистии, охватывавшей широкий ряд преступлений, качакское движение пошло на спад. Этому содействовали и корректные отношения с Албанией, ликвидация нейтральной зоны на границе с Албанией, в которой укрывались качаки, а также жесткая, грубая политика властей, имевшая свои методы борьбы с врагами государства.  Неприятелей Королевства СХС поддерживали только Коминтерн и коммунисты, которые на своем VI съезде в 1928 г. (Дрезден) подчеркнули, что албанский народ в стране находится "под властью великосербской буржуазии"[15]. Но само их влияние в Космете было незначительным: патриархальность  жизни, замкнутость устоев, определенная ксенофобия плохо уживались с коммунистическими идеями и их проводниками сербами. Албанцами они воспринимались прежде всего как соплеменники их угнетателей.

     Колонизационная политика, связанная с "обрезанием" земли, рождала только ненависть к власти Белграда. Так, в 1920 г. власти в ходе аграрной реформы пошли на выделение 62 991 га колонистам, расселявшимся в Космете и в Македонии[16]. Спустя почти двадцать лет в  докладе министерства армии и морского флота Королевства Югославии (апрель  1939 г.) констатировалось: "Арнауты недовольны положением, в котором находятся в нашем государстве. Это факт, который не может быть опровергнут... Изъятие земли у албанцев, как и сознание того, что они на нашей территории являются постоянно нежелательным элементом,  непременно повлечет за собой  расширение пропаганды в пользу Италии... Эта ситуация могла бы быть нейтрализована двумя способами: скорейшим выселением с нашей территории или удовлетворением их требований в материальной сфере". Однако ни один из этих методов так и не был реализован по причинам внешне- и внутриполитического характера. Соответственно, проблема оставалась. Спустя год  генерал Б.С. Илич  в своем докладе от 10 сентября 1940 г. мягко писал, что "недовольство" этого народа, хотя следует говорить о его озлобленности, в основном было  вызвано как "бессовестным, неспособным и частично коррумпированным чиновничеством", так и несправедливостями, допущенными в ходе  решения аграрного вопроса[17].

     Тем не менее у албанского населения в Космете были свои, родные по крови, духу и языку, защитники. Здесь можно назвать Джемаистскую партию, которая вначале даже сотрудничала с сербскими радикалами, заинтересованными в электоральных голосах албанцев. Однако эта неестественная коалиция довольно быстро распалась, а сама партия была запрещена в середине 1920-х гг. якобы из-за своей подрывной деятельности. Один из ее лидеров Ферхат-бег Драга, резко критиковавший политику сербского Белграда по отношению к албанскому населению, был осужден на 100 лет, но все же это было угрозой, так как   прошло совсем немного времени и он был выпущен из тюрьмы[18]. Позже он сотрудничал с итальянской тайной службой, в 1938 г. встречался в Италии с Б. Муссолини[19]. Необходимо подчеркнуть, что Италия наиболее преуспела в приручении албанцев. Многие соглашались сотрудничать с ней, понимая это как патриотический поступок в борьбе за объединение Косова с матерью-родиной. Сами итальянские политики, в частности, министр иностранных дел Чиано, полагали, что Косово – это "нож, нацеленный в хребет Югославии". Связанный с итальянской секретной службой албанский дипломат в Белграде Ш. Джеджули в 1935 г. инициировал создание в Белградском университете (в нем училось тогда около 20 албанцев) тайной организации "Беса" с оказанием ей материальной поддержки. Ее активисты Ш. Мустафа и И. Лютвич имели задачу наладить связь со студентами-коммунистами[20]. После оккупации в 1939 г. Албании Италией, Рим  через  разведслужбу использовал членов "Бесы"  для сбора информации из Космета[21]. В 1941 г. "Беса" распалась, надобность в тайне и тайной организации миновала: на сцену выступили мощные национальные силы. По сути дела "Беса", судя по имеющимся сведениям, все же не представляла собой серьезной политической силы. Да и не могла быть таковой по той причине, что Белград все же был сербским городом, а Белградский университет не был албанским. В подтверждение сказанного можно привести небольшой сюжет о том, что во время прославления 550-летия годовщины Косовской битвы ("Князь Лазар 1389 – Король Петр 1939") раздавали листовку "Наше слово обществу", подписанное "Арнаутская молодежь". На самом деле ее составили студенты-коммунисты Белградского университета (Л. Рибар, Р. Бурджевич, С. Джакович и др).  В листовке упоминалось о репрессиях над албанцами, говорилось об отнятии земли, о конвенции с Турцией по насильственному выселению арнаутов[22].

     На тайном совещании в Сербском культурном клубе 7 марта 1937 г. о "выселении арнаутов" говорил историк В. Чубрилович, встревоженный тем, что с 1921 по 1931 гг. прирост албанцев – "самой живучей и плодовитой расы" –  составил 68 060 человек, а сербов 58 745. Он  пришел к выводу, что власть может добиться успеха в своей колонизационной политике, если будет применять суровые меры. Для "исправления" создавшегося положения и была заключена конвенция от 11 июля 1938 г. между Стамбулом   и Белградом по выселению в Турцию 40 тыс. мусульманских семейств из южной Сербии в течение 1939–1944 гг. При этом за каждую семью югославское правительство обязывалось  выплачивать 500 турецких лир, из которых  30 % в валюте.  По конвенции не только турки, но и албанцы, примерно из 50 мест Космета  могли быть выселены. Конвенция не была ратифицирована в турецком парламенте, вследствие смерти Кемаля Ататюрка (албанца по происхождению)[23].

     Но, как ни парадоксально,  «новые албанцы» только начинали взрастать на родной почве, с помощью сербов, вернее, ненависти к ним. Сербы думали иначе. Просвещение было тем средством, с помощью которого Белград рассчитывал создать свою элиту в албанской среде.  В 1924/25 учебном году в Скопле (совр. Скопье) было открыто государственное медресе «Король Александр» в ранге гимназии, в которую был откомандирован сильный состав преподавателей  с целью воспитания преданных государству людей. Однако  случилось обратное ожиданиям: многие ученики этой школы из числа албанцев в 1930-х гг. уходили в коммунистическое подполье. Они доминировали в первом поколении интеллектуалов-албанцев в межвоенной Югославии.  Большинство их участвовало в народно-освободительной борьбе против нацистов. После Второй мировой войны эти люди занимали видное положение в сферах просвещения и культуры[24]. В то же время просвещение "арнаутов" в массовом масштабе не приветствовалось. В служебной записке, датированной 1938 г., подчеркивалось: "Раньше появление албанцев в гимназиях было редкостью. Но уже десять лет как они словно пробудились от сна. Произошел наплыв албанцев в гимназии. Цель – создать кадры интеллектуалов-албанцев. Великое медресе в Скопле ежегодно выпускает 20 выпускников. Все те, кто заканчивает средние школы, идут в университет. Большое количество молодежи переместилось в Албанию, где получили стипендию Албании или Италии. Цель этого обучения состоит в том, чтобы из албанцев, рожденных на нашей территории, создать фронт борцов за освобождение арнаутов в Югославии". Поэтому власть не только запрещала книги на албанском языке, но и наказывала их владельцев. Было строго запрещено и публичное пение на албанском языке[25].

     Касаясь начального и среднего образования, надо все же сказать, что если в  1927/28 учебном году в школу ходили 7 655 албанцев, в том числе 232 девочки, то в 1939/40 учебном году  албанских детей было – 11 876[26]. Динамика, конечно, могла быть значительно лучше, но "винить" во всем государство было бы несправедливо. Хотя именно оно не выполняло условия Сен-Жерменского договора о защите прав национальных меньшинств. По мнению историков из бывшей СФРЮ, политические организации албанцев, их лидеры, беги, мало вкладывали труда в дело улучшения культурно-просветительного положения албанского населения. "Вторжения качакских отрядов с их грабежами и разбоями, терроризм, ирредентизм с одной стороны, репрессивные акции властей, с другой", вели к ухудшению общей ситуации, что отражалось и на культуре. Тяжелое положение, в котором обвинялось государство,  должно было быть использовано как мощное средство для присоединения Космета к Албании[27].

     Однако Белград тогда был сильнее и действовал злее и жестче. Хотя политика "пряника" также не забывалась. "Приручение" Космета шло не только через молодежь со ставкой на будущее, но и через людей опытных, авторитетных, включенных в политическую жизнь Королевства,  знающих историю, "связывавшую"  два народа. Членом радикальной партии и личным другом Н. Пашича  был глава Печской общины Неджип-бег Башич  (фанатики-мусульмане его презирали за то, что позволил дочери снять зар и фередж, т.е. паранджу и чадру). С радикалами были связаны Ш. Воца, глава общины Шалье, и Ч. Цури, глава общины Джаковицы. Двор оказывал большое внимание Ш. Воце, который в 1915 г.  спас короля Петра во время перехода через Албанию. Он и его отец Бечир  помогали властям  в отражении или обуздании качакских акций. Когда король Александр женился на румынской принцессе Марии в июне 1922 г. они послали в качестве свадебного подарка  100 баранов с золочеными яблоками на рогах. Однако в  1930-х годах Ш. Воца был разочарован политикой властей по отношению к своим соотечественникам. Так, в  Народной скупщине 1938 г. он критиковал правительственный план о насильственном выселении  албанцев. Опасаясь репрессий  должен был бежать из страны  – жил в Албании, Италии, Египте и в Греции. Вернулся в Югославию накануне войны, предварительно заручившись защитой королевы Марии, к которой он обратился с письмом о помощи. Уже тогда Воца был связан с итальянской секретной службой. После нападения в 1941 г. Германии на Югославию он,  опасаясь ликвидации со стороны югославской армии, пытался незаметно покинуть Косовскую Митровицу переодетым в мусульманскую женскую одежду, однако при встрече с патрулем побежал и был убит[28].

     Радикалов поддерживал и депутат Народной скупщины Ченан Зия-бег из Битоли, потомок Али-паши Янинского по материнской линии.  В рядах Демократической партии, а потом радикальной, был Сефедин-бег Махмутбегович, который следовал в жизни пословице "сила Бога не просит".  В списке Югославского радикального объединения,  созданного в 1935 г. было несколько политиков-албанцев, среди которых –  А. Мармулакович из Истока, М. Дургутович из Ораховца, И. Агуши  из Приштины. Они выступали против изъятия земли у албанцев,  но не смогли добиться от правительства конкретных мер по изменению ситуации (во время Второй мировой войны большинство албанских политиков сотрудничали с оккупантами. И. Агуши стал членом правительства в Тиране. После войны некоторые эмигрировали, а те, которые не успели, были убиты или осуждены. "Приручали" не только должностями, но и наградами. Так, орден Югославской короны 5-ой степени получили: глава общины Добре Воде Ю. Шлакович, глава общины Србица Р. Фенович, глава общины Джаковица С. Црноглавич[29].

     Космет интересовал не только сербов. Его территория стала местом деятельности итальянской, немецкой, английской, советской разведслужб. Все старались "приобрести и подкупить" авторитетных албанцев, которые могли быть им полезны. Главным агентом абвера стал К. Плавшич, к которому присоединился  сотрудник ведомства адмирала Канариса с 1936 г. Д. Дева из Косовской Митровицы. На службе у Великобритании состояли Чани-бег Црноглавича и Ч. Кокоши[30]. И все они работали, надо полагать, за идею, которая для них, как и для многих албанцев, воплощалась в Великой Албании, новом центре мусульманского царства на Балканах.

     Однако больше всех преуспела Италия, активно готовившая пятую колонну в королевстве Югославия. 7 апреля 1939 г. Италия оккупировала и аннексировала Албанию. С этого времени начинается новый этап в истории пограничного Космета. Активизируется качакское движение. При согласии Италии проводится запись добровольцев для будущих походов в Космет. Так, Ахмед-ага Бериша  из Джаковицы записал в Скадре и окрестностях 500 человек, М. Барьяктар собрал 700 человек; М. Биба из села Ника около 700 добровольцев. Каждый из них получал по килограмму кофе и  сахара и три килограмма риса с условием, что будут готовы (в 1940 г.) выступить в поход, когда поступит приказ[31].

     Готовились, кстати сказать, и в Королевстве. К весне 1941 г. в Югославии находилось около 300 албанских политэмигрантов, которые  в начале апреля собрались в Джаковице и Дебре.  5 и 6 апреля  в Албанию было заброшено несколько групп, которым удалось поднять население на восстание против итальянской оккупации в нескольких районах.  Вошедшая туда Югославская армия рассматривалась своеобразной освободительницей[32]. Однако последовавшая вскоре повсеместная сдача страны прекратила эту трагикомедию. Но война диктовала свои законы и сербы, пока были хозяевами, действовали по отношению к албанцам в Космете жестко. Комендант военного округа в Косовской Митровице полковник В. Каличанин  расстрелял в казарме большую группу военнообязанных албанцев из-за их якобы дезертирства[33]. Албанцы Космета действовали не менее жестко — уже по отношению к мирному населению! Враги югославов – немцы и итальянцы – были встречены албанцами Космета как долгожданные освободители. Албанские «вулнетари», т.е. добровольцы,  начали жечь сербские и черногорские села, прежде всего колонистские. По городам Космета  прошли  многочисленные демонстрации с лозунгами «Rnoft baba Hitler» («Да здравствует отец Гитлер»), «Rnoft dajka Musolini» («Да здравствует дядя Муссолини»). Настало «черное время» и  для королевских солдат, возвращавшихся домой в Косово; их убивали, грабили, а те, которые добирались домой невредимыми, заставали только развалины, пахнущие дымом, на месте своих домов. «На грабеж и выселение сербов поднялось все албанское население при помощи многочисленных качаков, которые ранее, скрываясь от наказания за свои преступления, бежали в Албанию, а сейчас нагрянули назад...»[34]

     Дреничский священник Д. Шекуларац в своих свидетельских показаниях от  20 июля 1941 г. говорил следующее: «Приход покинул после того, как был ограблен до нитки арнаутами. Бежал с женой и шестью детьми в тот момент, когда меня должны были убить...  Арнауты военнообязанные бежали из армии с оружием – кто переоделся, а кто и в форме уже "при деле": нападают на сербских солдат, жандармов и остальных. Дома сжигают, убивают известных граждан... Слышатся вопли женщин и детей. Вопль за воплем. Помочь никто никому не может. Немецкая армия еще не прибыла, наша – в развале. Анархия ликует. Арнауты не имеют милости. Избивают, убивают, грабят. Сербский народ в панике... Бежим в Печ... Получаем ответ (от немцев),  что они не имеют достаточно сил для защиты сел, и могут гарантировать только городские поселения... возвращаюсь в Дреницу... Сейчас здесь итальянцы вместо немцев. Кто-то вернулся на пепелище, но убийства еще продолжаются, теперь по ночам. Моя церковь обезображена, мой приходский дом разрушен.  Существование невозможно»[35] В 1941 г. было уничтожено 65 % домов колонистов в Печском районе, и 95 % – в других районах Метохии[36].

     Сам Космет в середине мая 1941 г.  был разделен на три зоны: немецкую, итальянскую (самую большую) и болгарскую. Италия после разгрома Королевства Югославии  под своим протекторатом сразу создала так называемую Великую Албанию (этническую Албанию).  В августе 1941 г. по указу итальянского королевского наместника в ее состав вошли большая часть Космета, западная Македония и пограничные районы Черногории. В этом государстве жило 1 905 277 жителей, из них в границах Албании 1 105 903[37]. Албанцы из Космета вошли в  албанский парламент и правительство в Тиране. Осуществлена была великая мечта о "Великой Албании".

     Оставалось только одно: "убрать" из новой Албании сербов, прежде всего колонистов. И здесь те же самые оккупанты – и итальянцы, и немцы – пытались как-то ограничить и прекратить произвол и насилия, творимые над сербами. Так, после убийства в Призрене сербов в 1941 г.  и образования албанско-итальянской полиции в 1942 г.  в городе вплоть до капитуляции Италии  больше не было сербских жертв. Шли аресты и интернирование, например, в лагерь Порто Романо, близ Драча (там содержалось около 900 сербов)[38]. Но убийств, которым препятствовали итальянские военные власти, не совершалось.

     При этом следует отметить, что из сел в окрестностях Призрена сразу была предпринята высылка всех сербов-колонистов в Сербию и Черногорию[39]. Как пишет современный исследователь П. Имами, из  итальянской оккупационной зоны выселилось  свыше 40 тыс. человек[40]. После ухода итальянцев в 1943 г. из Космета и замены их господством немцев началась новая волна атак на сербское население. Албанцы по соглашению с немцами тогда стали считать свои владения  "Новой Албанией"[41].

     В болгарскую оккупационную зону вошли: одна часть Гниланского района, Витина, Качаник и Сириничка жупа. В оккупированных краях болгары открыли школы на болгарском языке, болгарский язык звучал в органах управления новыми владениями, подлежавшими болгаризации[42]. Однако центральное место все же занимала  албанизация Космета.

     В той же немецкой зоне  влияния в составе Недичевской Сербии,  оказался Косовский округ (часть Косова), который албанцы называли тогда Малой Албанией, с административным центром в Косовской Митровице. Вначале он состоял из четырех районов  с центрами в Новом Пазаре, Косовской Митровице, Вучитрне и Подуеве, а с декабря 1941 г. из пяти,   с добавлением центра в Рашке.  По оценкам там жило 189 252 жителя. В соглашении от 21 апреля 1941 г.  между комендантом 60-й пехотной дивизии Немецкого рейха генерал-подполковником Ф.Г. Эберхартом и албанскими лидерами в Югославии подчеркивалось, что  руководители албанцев  «должны  взять власть в стране и тем самым нести полную ответственность за безопасность жизни и имущества всех людей, которые живут в стране. Самовольные акты мщения и нападения, как и грабежи, должны быть немедленно прекращены»[43]. Однако новый порядок имел ярко выраженный проалбанский характер. Немецкий спецдипломат Герман Нойбахер в своем донесении в Берлин писал, что «албанцы поспешили изгнать как можно больше сербов из страны. При этом за разрешение на выселение местные тиранчики часто брали бакшиш, точнее, взятки  золотом»[44]. Из немецкой зоны  "разрешение на выселение" запросило свыше 30 тыс. человек[45]. После интерпелляции  генерала Недича к Нойбахеру, а последнего к Дж. Деве ситуация несколько изменилась, но страдающей стороной все равно оставались сербы.

     Грабежи и убийства продолжались. Только в Липлянском приходе с 1941 г. по 1945 г., судя по неполному списку, было убито 62 человека[46]. По утверждению П. Имами, в годы Второй мировой войны в Космете погибло 6 200 человек всех национальностей. Так, из 550 косовских евреев выжило только 210[47].

     От рук простых албанцев, албанских фашистов, албанской полиции, албанских борцов за национальную идею, мусульман, партизан, болгар погибло немало и белого и черного православного духовенства. Не пощажены были церкви и кладбища. Так,  от монастыря Девич в Дренице, преданного огню в октябре 1941 г., не осталось камня на камне. Были ограблены обители Грачаница и  Соколица. Церковь монастыря Гориоча служила тюрьмой при массовых арестах сербов. Как пишет сербский исследователь А. Евтич, число беженцев достигало в годы войны 100 тыс. человек[48]. При этом бытуют утверждения о переселении в Косово за время оккупации из Албании от нескольких десятков тысяч до 300 тыс. человек. Однако, по данным Инспекции Союзного Секретариата внутренних дел, в Югославию за время  войны прибыли 3 604 лица, рожденных в Албании, 501 югослав (неалбанец) из числа  еще до войны эмигрировавших в Албанию,  4 тыс. албанцев, рожденных в Королевской Югославии и  перебежавших ранее в Албанию[49].

     В Космете началось албанское время сторожей «Великой Албании». Так, уже Ферхат-бег в августе 1941 г. заявил, что под «косовским солнцем» больше не должно быть сербов, и если не удастся их выселить мирным путем, необходимо использовать «массовый террор»[50]. Другой «сторож» – авторитетный политический деятель Б. Пеяни, трудившийся с Ферхат-бегом и Дж. Девой над созданием Великой Албании, считал, что Косово — гнездо албанизма, постепенно занятое сербами, расселявшимися в южном направлении. «По его мнению, шиптари-албанцы без Косова и Метохии не смогли бы выжить». Судьбу албанцев Космета он связывал с гитлеровской Германией[51].

     «Сторожем» должен был быть каждый албанец. Особая роль в этом предназначалась созданной в Албании после занятия ее итальянцами в 1939 г. организации Национальный фронт или «Бали комбтар». Именно балисты из Космета  сумели объединить вокруг себя других националистов – «вулнетаров», албанскую полицию, албанские добровольные местные вооруженные формирования и др. Свою задачу балисты видели в охране границ «Великой Албании» со всеми соответствующими задачами. Позднее, в  преддверии провала в Югославии своих «освободителей» немцев балисты развили активную пропаганду, говоря, что примут любую армию кроме Народно-освободительной армии Югославии. Они уверяли население в скором нападении Англии и Америки на СССР, что обеспечит существование «Великой Албании»[52]. Свою роль играла и албанская фашистская милиция, которая действовала в итальянской оккупационной зоне. Она производила аресты сербов и черногорцев (учителей, священников, богатых граждан, бывших чиновников, т.е. людей, пользовавшихся влиянием в обществе), отправляя многих как политически неблагонадежных в концлагеря. Из регулярных воинских частей в обороне Космета от партизан участвовали полуторатысячный карательный полк "Kosovo", сформированный еще одним "сторожем Великой Албании" Дж. Девой, части албанской армии, десятитысячная 21-я дивизия СС "Скендербег", основанная в апреле 1944 г. и уничтоженная в мае 1945 г. Первая ее акция (14 марта 1944 г.) была связана с арестом почти трех сотен  приштинских евреев. Неудачи в боях компенсировались расправами над неалбанским сельским населением[53]. Помимо чисто воинских формирований, ставивших перед собой задачи охраны "мира и покоя" в Космете, и в целом в "Великой Албании", на его территории развернулся процесс создания различных "комитетов" по защите Космета.  Так, в префектурах, общинах, селах формируются шиптарские национальные демократические комитеты, сыгравшие большую роль во время  мятежа в 1944–1945 гг.[54]

     Всюду тогда развевалось албанское национальное знамя. Албанцы получили право обучения на родном языке. При этом если в итальянской оккупационной зоне сербские дети могли учиться в школах только на албанском языке, то в немецкой зоне сохранялись и  сербские учебные заведения.

     Но была и другая система образования — гражданская война, шедшая вперемешку с народно-освободительной борьбой. И в рядах партизан Тито были и албанцы-коммунисты. Первый албанский отряд, названный в память погибшего коммуниста-албанца "Зейнел Айдини", был основан в конце сентября 1942 г.  под командованием Ф. Ходжи[55]. В дальнейшем число партизанских отрядов увеличивалось, в основном за счет сербов и черногорцев.  При этом сербы и черногорцы предпочитали создавать свои отряды и не вливаться в албанские партизанские части. Так, Косовский партизанский батальон был составлен в основном из сербов и черногорцев, бежавших из Косова. Албанские партизанские части особенно успешно пополняли свои ряды в 1944 г. Например, в   конце сентября 1944 г. близ Подуева был сформирован батальон "Мето Барьяктари" (в память о погибшем товарище-коммунисте), который в основном состоял из албанцев. В октябре-ноябре в основном из албанцев были набраны 4-я (в Албании) и 7-я (в Джаковице) косовские бригады. Стоит отметить, что албанцы избегали входить в другие бригады, из-за страха, как пишет П. Имами,  быть убитыми «сербскими и черногорскими реваншистами». Всего к концу войны в рядах Народно-освободительной армии Югославии насчитывалось свыше 50 000 албанцев. Символом совместной борьбы сербов и албанцев в Косове и Метохии стали народные герои  Б. Вукмирович и Р. Садику, расстрелянные близ с. Ландовице, около Призрена. Осталась легенда, что перед казнью они так крепко обнялись, что итальянским карабинерам не удалось  потом разнять их тела. Останки героев впоследствии были перенесены в Печ по просьбе семьи Вукмировича. Один похоронен на православном кладбище, другой на мусульманском[56]. Есть и много других примеров того, как албанцы во время войны помогали сербам и черногорцам. Когда после крушения  Югославии албанские   «вулнетари» хотели добить находившихся в Призренской больнице раненых королевских солдат, в их спасении участвовали вместе с медицинским персоналом и некие албанцы, которые принесли им гражданскую одежду. Еще один пример связан с именем  албанского национального деятеля Гани-бега Криезиа, который в июле 1944 г. обратился с воззванием к албанцам Косова, призывая их вместе с другими антифашистами вступить в борьбу против немцев и бороться за «святую албанскую землю». Титовская власть его арестовала и посадила в тюрьму в Сремской Митровице как якобы немецкого коллаборациониста, где он был убит в результате «организованного инцидента»[57].

     Результаты развернувшейся борьбы за «святую землю» были с военной точки зрения предрешены: с 17 по 23 ноября, несмотря на жестокое сопротивление балистов, города Космета  были освобождены. Однако поражение не означало прекращения борьбы. Так, проведенная новыми властями общая мобилизация в Космете была практически сорвана: одни албанцы быстро дезертировали, другие поднимали мятежи.  Были случаи, когда вся бригада переходила на сторону балистов[58]. Со 2 декабря 1944 по  21 февраля 1945 г. длились повстанческие акции балистов, собравших под свои знамена около 80 тыс. человек[59]. После разгрома во второй половине февраля 1945 г. ядра восстания в Дренице тактика балистов изменилась. Одни ушли в Грецию, в Албанию, другие вошли в новые органы власти в Космете. Так, Х. Спахия был председателем районного народно-освободительного комитета в Призрене и одновременно председателем центрального национал-демократического "шиптарского" комитета[60]. Именно эта организация с центром в Призрене, не оставлявшая планов соединения Космета с Албанией,  успешно внедрилась в милицию, имела своих сторонников в рядах КПЮ, в армии, в местных органах власти[61].

     Безусловно, новая власть, понимая всю трудность ситуации в Космете, старалась показать отличие прежней политики королевских властей от своей, нацеленной на удовлетворение насущных требований албанцев, прежде всего в земельном вопросе. 6 марта 1945 г. власти приняли «решение о временном запрещении возврата колонистов на прежние  места жительства», а 7 июля того же года было объявлено сходное сообщение о запрете самовольного возвращения  колонистов, обращенное к тем, которые во времена королевской Югославии в запланированном порядке расселялись в Космете на землях беглых или изгнанных албанцев. Все спорные имущественные  вопросы обсуждались в аграрной ревизионной комиссии. Она признала полное право  на землю  4 829 сербских семейств. Согласно ее решениям, 5 744 прежних владельцев частично потеряли землю. 595  бывших собственников утратили право на землю. Албанцам было возвращено 15 784 га[62].  В репортаже «Обещанная земля» («Борба», 20 VI 1989) революционер и бывший высокий руководитель в Косове сказал следующее: «Для нас, ради упорядочивания ситуации на Косове и Метохии, было самым важным обсудить и справедливо решить все споры вокруг земли.  Все это длилось два года. Тем решением была отнята у поселенцев только та земля, которую годами обрабатывали крестьяне-албанцы... около 15–16%  всей земли, которой поселенцы владели до войны... Когда были решены все эти споры вокруг земли, были созданы благоприятные условия для нормальной жизни и работы в Области, а это, между прочим, проявилось в том, что после того быстро были в основном ликвидированы и мятежники»[63].

По мнению уже не политика, а сербского историка Евтича, в Космет никогда не вернулось 1 638 сербских семейств, а в Воеводину тогда было переселено 2 064 семьи.  По материалам Областного комитета, землю тогда в Косове потеряли частично или полностью 5 744 сербских семьи (т.е. идут совершенно иные данные, чем у П. Имами!), и только некоторые из них получили назад свою кормилицу. Так началась послевоенная «этническая чистка» Косова и Метохии, которая продолжается и по сей день[64]. С последним выводом коллеги трудно не согласиться.

Анзелитон Р. Косово: албанутая мозаика. 2003?

С. 6. Итак, в  1945 г. Косово получило статус автономной области в составе Сербии, в 1963  —статус автономного края, с 1974 г. — практически самостоятельного субъекта федерации и обладал всеми правами, кроме одного — выделиться из Сербии.

А именно это и оставалось главной задачей, выполнению которой была подчинена деятельность радикально настроенных албанцев.

В конце 1950-х — начале 1960-х  гг. в Косово действовала организация «Революционное движение за объединение албанцев», в составе которой было около 300 человек. Цель — объединение с Албанией. Их подпольные организации поддерживали албанские организации, действовавшие в разных странах и континентах, такие, как «Союз косоваров» в Италии, потом в Турции[65].

Национальное движение за независимость набирало обороты, вовлекая самые различные социальные слои. Лозунги «Мы албанцы, а не югославы», «Косово — республика»  звучали все чаще.

И нельзя сказать, что в Сербии не понимали всей опасности складывающейся ситуации. В 1968 г. сербский писатель Добрица Чосич сказал, что «на Косовометохийской земле в современных условиях возможны только два вида государственности: или югославский или албанский». Он даже разработал план размежевания Косова, по которому Сербии отходило большинство культурно-исторических памятников, церквей, монастырей. Но тогда его инициатива не встретила поддержки и была резко раскритикована[66]. 

Официальный период «братства и единства» закончился со смертью Тито в 1981 г. и волнениями в Приштине, которые с тех пор не прекращались, принимая разные формы — от политических движений до террористических актов, что вело к тому, что сербы все в большем количестве были вынуждены покидать Косово. В 1981 г. из 1451 населенного пункта в 635 не осталось ни одного серба. К 1991 г. сербов в Косово осталось меньше 10%[67].

Нельзя сказать, что власти ничего не делали. Пришедший к власти в конце 1980-х гг. Слободан Милошевич  распустил Скупщину.  Многие сербы, особенно косовские, полагали, что к власти пришел настоящий борец за сербские интересы. 28 июня 1989 года, выступая в Косово перед, он заявил, что о будущих битвах за восстановление национального достоинства сербского народа, подчеркнув, что они, возможно,  будут вооруженными. А в сентябре 1990 г. была принята новая конституция Сербии, которая урезала автономные права края. Началась сербизация Косова, где на место уволенных или ушедших в знак протеста в отставку албанцев на ответственные посты приходили сербы.

Напряжение росло. 2 июля 1990 г.   скупщина  в Косово проголосовала за «Конституционную декларацию, по которой  Косово становилось республикой. Ответная мера Сербии не заставила долго ждать: скупщина Косова распускалась ввиду наблюдаемыми в крае нарушениями законности. Тем временем, депутаты распущенной Скупщины, собравшись  на нелегальной сессии в г. Качаник,  провозгласили 7 сентября  Республику Косово. По всей стране началась акция гражданского неповиновения, в результате которой албанское население создало свою нелегальную структуру жизнедеятельности, прежде всего в сфере образования. В сентябре 1991 г. албанцы на референдуме о независимости края подтвердили свое стремление идти по пути создания независимой республики. 23 мая 1992 г. состоялись выборы президента и скупщины, объявленные сербами незаконными. Главой «Республики Косова» стал Ибрахим Ругова, позднее прозванный косовским Махатмой Ганди, усилия которого были во многом направлены и на привлечения внимания Запада к проблеме Косова.

Со своей стороны сербами также разрабатывались свои программы по урегулированию косовской проблемы, которую предлагалось решить, в частности, через план регионализации всей страны с широкой автономией, по которому Косово и Метохия становились бы двумя регионами из тринадцати.  Был также и проект кантонизации Косова, по которому край разделялся на 18 кантонов, в пяти из которых большинство было бы сербским. При этом, сербские кантоны входили бы в конституционную структуру Сербии, а албанские «имели бы большие связи с федеральным уровнем и незначительные обязательства по отношению к Сербии». Однако все так и осталось на бумаге.[68]

Власти не хотели компромисса. Политическое противостояние постепенно перерастало в вооруженное. В 1997 г.  на силовой сцене борьбы за Косово активно заявила о себе Освободительная Армия  Косова (ОАК).

Весной 1998 г. ей удалось даже создать и удерживать в западном Косово под своим контролем целый район, (даже номерные знаки для автомобилей выдавались там полицией ОАК. Сама обстановка обострялась и противостояние нарастало. Появились жертвы среди мирного населения. В конце 1998 г. спецпредставитель ООН по правам человека И. Динстбир  сообщал, что с начала столкновений на Косово погибло примерно 700 человек, приблизительно 240 000 покинуло свои жилища, а около 14 000 бежали в Албанию[69].

Все это не могло не вызвать активизации международного сообщества, руководства отдельных стран и НАТО, которое уже в августе 1997 г. предупредило Белград о возможности вооруженного вмешательства в конфликт с задачей по предотвращению дальнейшего кровопролития. В следующем году Совет безопасности в своей резолюции от 31 марта запретил всех видов вооружения в Союзную Республику Югославию. Потом последовало и  решение о замораживании авуаров  правительств Сербии и Югославии. Шел прессинг страны по всем направлениям.

В такой ситуации в феврале 1999 г. начались переговоры между сербской и албанской делегациями  в Рамбуйе (Франция) для решения косовской проблемы.  Предложенные участникам переговоров условия «Временного договора о мире и самоуправлении в Космете» предусматривали введение широкой автономии для косовских албанцев и референдум о будущем статусе Косово через определенное время.  Делегация от Косова под мощным давлением США согласились подписать договоренности. Представители Милошевича, не видя гарантии территориальность целостности своей страны, отказались поставить свои подписи. Тогда  21 марта Совет НАТО жестко потребовал пойти на размещение войск НАТО в Косове для реализации политического соглашения о самоуправлении в Космете или нести ответственность за последствия своего отказа. Милошевич  предпочел второе. И 24 марта 1999 г. НАТО начало бомбардировку целей в Югославии, в результате которой  были полностью разрушены около 50 фабрик и заводов, несколько тысяч квартир и частных домов,17 больниц, две тысячи школ. Частично или полностью разрушены  18 православных и католических церквей и монастырей. Погибло более двух тысяч гражданских лиц. Экономике страны был нанесен колоссальный ущерб[70].

Югославская армия не могла бороться с самолетами. И «все эти призывы к борьбе с ”новым мировым порядком“ звучали, — писал русский доброволец Олег Валецкий — отвлеченно, так что мог сделать обычный боец? Стрелять по самолетам из автомата ведь было делом бессмысленным… К тому же сами пропагандисты на Космет ехать не спешили… Под конец войны стали приходить счета к оплате, вопреки обещаниям о том, что те, кто воюет на Косово, от оплаты счетов будут освобождены».  При этом бизнесменам и бандитам «война, в особенности разнообразные бизнес-проекты “Во благо Отечества”, дали возможность кататься ”как сыр в масле“, а куда потом шли товары с продуктами питания, горючим, военной формой и оружием, — для иных из них было не столь важно». Не платила армия — заплатила бы ОАК или какие-нибудь ее «партнеры»[71].

В Косово ситуация и дальше продолжала ухудшаться. Федеральная армия и сербская полиция при поддержке полувоенных националистических формирований начали  операцию «Кольцо», предусматривавшей 12 массовое изгнание албанцев из Косова. В итоге,  около одного миллиона албанцев оказались в лагерях беженцев и перемещенных лиц на территории Албании, Черногории, Македонии, а также в ряде стран Запада[72].  

Как писал русский доброволец Олег Валецкий, зачистки 259 «проводились по приказам армейских и полицейских штабов. Войска шли цепями через горы и леса, входя в села с боем или без боя. Солдаты просто выбивали двери ногой, а то и бросали гранаты в окна, а в населенных пунктах жителям были или дан приказ выйти из домов и собраться в колонны, либо выйти из домов во дворы, пока шел обыск домов… здесь иные села «зачищались» по два-три раза. Тут не то, что имущества, а крыш не оставалось… Армейские подразделения колонны гражданских передавали специальной полиции. А та их сопровождала в Албанию или в Македонию»[73].   В своей книге Валецкий продолжал: «Сил для войны у сербов хватало, были у них и люди, которые смогли бы воевать еще, но вот идеи, поведшей бы их в этой войне, у них не было… Но очень тяжело, почти невозможно было людей поднять на что-то общее. Они были готовы терпеть какого-то идиота, как своего командира, но лишь бы он позволял им без лишних хлопот отбыть свое время на войне. Из-за подобного индивидуализма в военных вопросах сербские возможности так и не использовались, как надо»[74] И когда «одного серба, вернувшегося из Косова, после спросили, как было «на войне», и он ответил: «Как в фильме о «швабах» и партизанах, только «швабами» были мы»[75].

В итоге,  бомбардировки, в том числе Белграда, и нажим Европы привели к желаемому  результату.  Милошевич был вынужден согласиться с планом урегулирования кризиса Косова, выработанным президентом Финляндии М. Ахтисаари, представлявшим интересы Европейского Союза, и В. Черномырдиным.  Сербский лидер согласился на вывод армейских подразделений и полицейских сил, а также на развертывание военного и гражданского присутствия в Косово. Своей резолюцией 1244 от 11 июня 1999 г. Совет Безопасности ООН основал международное военное и гражданское присутствие в Косово. Военный контингент получил название КФОР (от англ. Kosovo Forse), а международное гражданское присутствие стало называться Временной Администрацией ООН (УНМИК) (от англ. UNMIK United Nations Mission in Kosovo).

С выводом югославских и сербских сил ситуация кардинально изменилась: начались убийства, похищения, поджоги имущества и запугивание сербов, что привело к их массовому бегству. Международное сообщество, прежде всего КФОР, в новой ситуации не сумело обеспечить защиту сербов от преследований.  В 2000 г. в Косово состоялись первые муниципальные выборы, в 2001 году  — первые выборы в Косовский парламент. С албанской стороны политический пейзаж был представлен, как пишет Р. Анзелитон, к началу третьего тысячелетия тремя основными партиями. Первая, самая старая и наиболее многочисленная, называется Демократическая Лига Косово (ЛДК), основанная 14  в 1989 г. на базе Союза писателей Косово  и возглавлявшаяся Руговой. После 1999 г. его партию стала оттеснять  Демократическая Партия Косово (ПДК), связанная с ОАК и именем  Хашима Тачи, которого одни считают  «самым смелым и перспективным политиком Косово», другие, террористом, по которому плачет Гаагский трибунал. Третья — Союз за будущее Косово (ААК), образованная в 2000 г. после отделения от ПДК. Во главе ее встал Рамуш Харадинай, бывший полевой командир ОАК. Косовские сербы были представлены  коалицией различных сербских политических партий — от демократических до националистических — «Повратак» («Возвращение»).

Однако это «возвращение» затрудняется нежеланием сербов включаться в косовские структуры, которые торопливо стремятся к достижению полной и окончательной независимости и суверенитета Косова.

В сущности, Космет «потерян» для сербов, превратившихся в «национальное меньшинство».

Безусловно, Белград делает все, что в его силах, однако громкие заявления из столицы Сербии еще не означает, что к ним прислушиваются…

* * *

«ВЕЛИК  БОГ  ЗЕМЛИ  РУССКОЙ !...»

памяти Санкт-Петербургского градоначальника

В.Ф. фон-дер Лауница  (1855-1907) 

Валентина Сологуб

                                                                         „...Будьте истинными христианами,

                                                                        будьте убежденными в идее беззаветного служения

                                                                        Царю и Родине, будьте тверды в этих убеждениях, как скала!..„

                                                                                                                                                 В.Ф. фон-дер Лауниц

     Трудно переоценить, насколько богаты духовные закрома нашего народа, какие удивительные сыны Отечества создавали нашу страну и наше государство, служили  Державе «не на живот, а на смерть», живя по заповедям «Богу — душу, Царю — славу, а себе — честь». В сонме Новомучеников и Исповедников Российских, как драгоценный камень, прикровенно сияет имя одного из них — видного русского государственного и общественного деятеля конца  XIX — начала XX века, русского дворянина Владимира Федоровича фон-дер Лауница. Вся его не столь продолжительная жизнь, — а прожил он немногим более 50 лет, — была полностью отдана служению Престолу и Отечеству. Однако его деяния дороги нам не только как памятник нашей истории, ибо значение совершенного им христианского подвига во имя Царя и России не ограничилось временными рамками его земной жизни. Его жизнь, принадлежащая, казалось бы, давно ушедшей эпохе, невидимыми нитями переплелась с нашей, сегодняшней жизнью. И как в те незапамятные времена, так и в наши дни его светлая, незаурядная личность собирает вокруг себя и объединяет самых разных людей  — духовного звания и мирян, лиц известных и простецов. Все, кто узнает о нем, навсегда становятся его искренними почитателями. Однако до сих пор произволом врагов православной России, возводивших на него многие десятилетия хулу и клевету (и к злодеям причтен, Исаия, 53, 12, Мк. 15,28) и боровшимся с ним и после его гибели, Владимир Федорович вычеркнут из нашей истории. Его подвиг во имя Христа остается неизвестным уже многим поколениям русских людей, не получил пока должного церковного и общественного признания.

     Есть судьбы, которые являются срезом времени, в которое данный человек живет. И все, что происходит при нем, и славное, и трагическое, проходит через его жизнь. Такая судьба была у Владимира Федоровича фон-дер Лауница.

     Есть личности, которые являются отражением национальной психологии и духовной сущности народа, сыном которого данный человек является. Его деяния, помыслы и поступки связаны не только с временными событиями, но, перерастая земные реалии, не теряют своего значения и после его смерти, с уходом его эпохи. Таковой является личность Владимира Федоровича фон-дер Лауница, которая отражает в себе психологию русского народа, особенность и неповторимость его души. Он прожил и выстрадал то, что стало нашей исторической судьбой.

     Есть имена, которые сокрыты Богом до времени, пока народ не в состоянии осознать их духовную значимость. На небесах они обрели свою ценность, а народом, пока он сам не поднялся до уровня их служения Богу, они не востребованы. Мы знаем примеры, когда Господь открывал, казалось бы, канувшие в лету, имена Своих угодников. Таким по сей день является имя убиенного террористами русского дворянина Владимира Федоровича фон-дер Лауница.

     «Теперь мне 65 лет, я подвожу итоги и пишу книгу за книгой… Эмиграция этими исканиями не интересуется, а русских издателей у меня нет. И мое единственное утешение вот в чем: если мои книги нужны России, то Господь убережет их от гибели; а если они не нужны ни Богу, ни России, то они не нужны и мне самому. Ибо  я живу только для России». Этот  духовный ориентир, который ставил перед собой и в чем видел смысл своей жизни и деятельности великий русский философ-патриот Иван Александрович Ильин, с полным правом мог бы применить к себе русский государственник-патриот Владимир Федорович фон-дер Лауниц, С-Петербургский градоначальник, «рыцарь долга и чести», «борец-мученик за Святую Русь». Перефразируя досточтимого Ивана Александровича Ильина, чья посмертная судьба до недавнего времени была такой же почти забытой, к его жизни можно применить тот же критерий: если жертва Владимира Федоровича была нужна, то Господь убережет для потомков его служение Богу, Царю и Отечеству от забвения. Потому что если бы его деяния не были нужны ни Богу, ни России, то они не нужны были бы и ему самому. Ибо он тоже с полным правом мог бы сказать: «Я живу только для России». Потому что для него, как православного христианина, Русский Царь и Русский народ были превыше всего: славы, богатства и собственной жизни. Он засвидетельствовал это собственной смертью.

«Старый солдат»

     В.Ф. фон-дер Лауниц родился 10/23 августа 1855 г. (на следующий год мы будем отмечать его 150-летие) в с. Каргашине Елатомского уезда Тамбовской губернии (ныне Сасовский район Рязанской области), происходил из древнего прибалтийского рода. По семейному преданию один из его предков был в числе свиты наследницы Византийского Императорского Престола Софии Палеолог, будущей супруги Великого Князя Московского Ивана III, которая прибыла в Россию в 1472 году. Представители рода фон-дер Лауницев входили затем в служилое дворянство, отличались верностью и преданностью Русскому Престолу. Отец Федор Федорович — генерал-лейтенант, участник целого ряда военных кампаний (служил в одном полку с М.Ю. Лермонтовым, а впоследствии старшая дочь  Владимира Федоровича Мария вышла замуж за Владимира Лермонтова, представителя этого многочисленного знаменитого рода). Мать Софья Николаевна, в девичестве Карачинская, происходила из дворян Тамбовской губернии, где находились их родовые имения.

     Служение Отечеству корнета Лауница началось с доблестных подвигов, отмеченных высокими наградами за храбрость, на Русско-турецкой войне 1877-1879 гг., которую вела Россия по освобождению болгар и сербов от османского ига. Закончив Пажеский корпус, он добровольно отправился на войну в составе Гродненского Гусарского полка и был зачислен в корпус Наследника Цесаревича. Всегда стоявший на страже Царского трона, В. Ф. фон-дер Лауниц с юных лет являл собой безукоризненный образец верности воинскому и гражданскому долгу, присяге России и Государю.

     Затем, уйдя в отставку в чине полковника, он был избран Предводителем харьковского дворянства, строил, в том числе и на собственные средства, церковно-приходские школы для крестьянских ребятишек, прилагая все силы, чтобы русские дети знали свою православную веру. Будучи Архангельским вице-губернатором, помогал Соловецкому монастырю. Став Тамбовским губернатором, Владимир Федорович не изменил себе. Как истинный православный христианин, неустанно творивший дела любви милосердия, он постоянно опекал нищих, вдов и сирот. Убежденно считая, что русская земля должна принадлежать русскому народу, в решении земельных вопросов, в проведении реформ, не следовал западным образцам, а старался сохранять для крестьян традиционный, общинный уклад жизни. Опекая духовенство, щедро жертвовал на сельские храмы и монастыри. И, наконец, в статусе Санкт-Петербургского Градоначальника неустрашимо продолжил борьбу с революционной смутой, всячески поддерживая патриотов-монархистов. С о. Иоанном Кронштадтским их связывали не только теплые семейные отношения, но, прежде всего, тесное сотрудничество и на церковной ниве, и в служении Отечеству. Став в 1906 г. С-Петербургским градоначальником, фон-дер Лауниц не остался равнодушным к церковному благоустроению столицы, помогая Батюшке по строительству Иоанновского монастыря. Но в эти смутные для России времена, не меньше забот было у них по защите Царского Престола и Отчества. Известно, что св. прав. Иоанн Кронштадтский благословил создание «Союза Русского Народа», и тогда и сейчас вызывавшего лютую ненависть у либералов и демократов, получив, как известно, билет № 1. Билет № 2, как сохранило предание, принадлежал Владимиру Федоровичу, который он, преданно служа Державе, окропил собственной кровью.

«Помогай другим идти по тернистому пути жизни…»

     В наши дни особенно острым вопросом является взаимоотношение власти и народа, обязанности власть предержащих, сильных мiра сего заботиться о простых гражданах России, о незащищенных слоях населения, обездоленных, нищих, инвалидах, сиротах… О заповеди Божией быть милостивым к нуждающимся в его помощи, Владимир Федорович не забывал никогда. «Помогай другим идти по тернистому пути жизни…», — таково было правило, которое он выработал для себя и старался ему постоянно следовать. Владимир Федорович является примером неподдельной любви к нуждающимся, причем независимо от собственного положения и обстоятельств. Будучи на войне, он спасает честь своего товарища, который не смог отдать долг, по доброй воле еще несколько лет подвергая себя смертельной опасности, он выплачивает за него огромную сумму. Рассказ очевидца сохранил эпизод из его тамбовского периода, когда он безкорыстно помог многодетному бедному чиновнику похоронить скоропостижно умершую жену. А когда тот через несколько лет, поправив свое положение, вознамерился отдать долг, Владимир Федорович твердо отказался: «я денег вам не давал-с, это-с я давал покойнице... А посему вы не мой должник...» .

     Отношение Владимира Федоровича к беднякам, обездоленным, напоминало окружающим о первых временах христианства, временах взаимной любви, службы меньшей братии. Поистине, Владимир Федорович, будучи первым лицом в губернии как представитель монарха, был и первым христианином. Тамбовский губернатор находил возможность приходить в нищенские трущобы и ночлежки, и сидя на нарах рядом с их завшивевшими, грязными обитателями, расспрашивал о причинах их трагедий, семьях, трудовых навыках, помогая опустившимися на дно людям в корне изменить свою жизнь, вновь «стать добрыми христианами». И потому, когда пришла скорбная весть о его гибели, собрав нищенские копейки, обитатели петербургских и тамбовских ночлежек послали вдове Марии Александровне телеграмму и погребальный венок, в память о Владимире Федоровиче написали трогательные стихи, называя его «наш общелюбимый добрый начальник» за его широкую душу и любвеобильное, сострадательное сердце. Съехавшиеся на похороны в село Каргашино со всей губернии босяки, рыдали как дети, и «одними словами, — по замечанию современника,  — слезу у такого народа, не выжмешь». В 40-й день кончины Владимира Федоровича по просьбе тамбовских бедняков Преосвященным Иннокентием была совершена по нему панихида. И вот что после панихиды о почившем сказал один из бедняков: „Убили человека — истинно православного, который жил по заповеди Господней: любил ближнего, как самого себя. Он рассылал ближних ему людей узнавать, где есть сироты, убогие, хромые и слепые, и, по возможности, удовлетворял в их существенных нуждах. Нам хорошо известно, что из загнанных нашей братии по несчастным судьбам, он в течение недолгого поста служения в г. Тамбове, определил на должности по их профессии прежней, около 85 человек; для этого он не гнушался навещать нищих, сидел с ними рядом, беседовал и советовал перейти на более лучшую жизнь. Вот почему запечатлелась в наших сердцах драгоценная память о покойном добрейшем начальнике. Это действительно был человек религиозно православный. Во время пребывания в Тамбове он почти каждый праздник не оставлял своим вниманием бедных, приезжал лично и поздравлял с праздником, всегда советуя при этом провождать праздничные дни не гуляньем, а в христианском духе, как учит нас сему православная Церковь. Что же после этого нам нужно сказать, как ни вечно, в знак благодарности, молиться Богу о его безвременной кончине. О, если бы прах незабвенного нами Владимира Федоровича был бы здесь близок, мы все бы нахлынули и облили бы его своими слезами". В своих безыскусных стихах в память о Владимире Федоровиче простецы, выражая свою неподдельную, глубокую скорбь, вместе с тем удивительно точно определили идеал русского государственного чиновника:

                                                «…Державной воли верный исполнитель

                                                Убит вблизи святынь предательской рукой.

                                                За что ж? За то ль, что верный долгу чести

                                                Он был поборником законности и прав?! …»

     Воистину «глас народа — глас Божий», знают ли об этом назначении власти нынешние правители?..

«Преподобный Серафим поможет…»

     Одной из ярких страниц нашей Церковной истории, истории Русской святости, является состоявшееся сто лет назад  прославление всенародно почитаемого батюшки Серафима, Саровского чудотворца. Являясь в 1903 году Тамбовским губернатором, Владимир Федорович был, со стороны государства, одним из инициаторов и организаторов торжеств по его прославлению. И делал он это не только по должности, но и по безграничной любви к святому Старцу.

     Ему «суждено было послужить великому Саровскому торжеству, — писал впоследствии епископ Тамбовский и Шацкий Иннокентий. — На нас двоих тогда легла вся тяжесть и ответственность за успех этого светлого события в жизни России. Мне досталась церковная сторона торжества, ему — гражданский порядок, охрана, распорядительность. И сколько вложил он в это торжество Церкви своего труда, хлопот, забот, опасений и тревоги, — то видел и оценил Царь-Богомолец, да с высоты небес призирал прославляемый Саровский праведник».

     О величайшем значении для Русской Православной Церкви и России этого события уже много написано и сказано. По сохранившимся в архивах документам, освещающим труды Владимира Федоровича по подготовке Саровских торжеств, видно, что многие подготовительные мероприятия он, видя нехватку средств, проводил за свой счет: прокладывал дороги, строил палатки для паломников, организовывал горячее питание… На торжества прославления, по некоторым данным, собрались более 300 тысяч паломников со всей России. Всех надо было накормить, устроить, организовать торжественный порядок великого праздника. И когда его спрашивали, как же он один с этим справится, Владимир Федорович со спокойствием духа отвечал: «Преподобный Серафим поможет!» — и размашисто крестился.

     На Саровских торжествах проявились не только организаторские, административные и государственные способности Владимира Федоровича, раскрылась его личность как православного христианина. Здесь произошли события, которые содержат в себе мистический смысл судьбы России, показывают назначение власти, духовную суть  установленной Богом Самодержавной Монархии.

     Так, когда народ уже впустили в храм, то паломники, желая приложиться к мощам Преподобного, толпой устремились в середину храма, Владимир Федорович понял, что святые мощи могут быть опрокинуты и произойдет невольное кощунство. И тогда он моментально оценил ситуацию. Всех, кто находился рядом, невзирая на их высокие чины, он принудил быстро встать в крепкий круг и буквально заставил сдерживать натиск народа. Все прошло чинно и благополучно. В этом эпизоде как бы иносказательно раскрылась воля Божия — власть должна охранять свои православные святыни — и в этом тоже ее назначение.

     Следующий случай. Держа все происходящее под неусыпным контролем, Владимир Федорович заметил опасный момент. Лошадь, подстрекаемая простодушной деревенской бабой, которой она мешала собственными глазами увидеть Императрицу-Мать, сейчас понесет, причем прямо на Марию Феодоровну, направлявшуюся пешком, без сопровождавших ее лиц, к святому источнику. Владимир Федорович опять же, как военный человек моментально оценил обстановку, кинулся к лошади, схватил ее под уздцы и удержал на месте ценою полученной травмы. После этого всю жизнь у него плохо двигалась рука. Мария Феодоровна даже не заметила грозившей Ей опасности, никто, кроме жены, не узнал о причине его увечья. Это еще один пример служения Престолу.

     Но для полноты рассказа о Саровских событиях необходимо вернуться к их началу. Праздничная чреда началась с известного торжественного момента, истинный смысл которого, однако, открылся буквально в наши дни, когда мы работали над книгой. Владимиру Федоровичу хотелось придать прославлению батюшки Серафима общероссийский, общенациональный характер, сделать церковное празднество, запоминающимся, значительным и встретить Венценосного Главу величайшей Империи как Царя-Богомольца. В Сарове, стараниями Владимира Федоровича была сооружена впечатляющая триумфальная арка, украшенная цветами и вьющимися растениями, которую увенчивал огромный образ Спаса Нерукотворного. Здесь, на границе Тамбовской губернии, Царя-Батюшку встречали тысячи и тысячи паломников, прибывших со всех концов России, а делегация из местных крестьянок в неповторимых народных костюмах приветствовала Его хлебом-солью. На арочной дуге славянской вязью было написано: «Силою Твоею да возвеселится Царь». В основу этой надписи лег стих из 20-го псалма, но слова «да» там нет. Казалось бы, допущена ошибка. Но зная, что Владимир Федорович, будучи глубоко религиозным, воцерковленным человеком, не мог допустить оплошности, понимаешь, что сделал он это осознанно. Действительно, этим прибавленным словом «да» надпись выражает словами стиха, от имени русского народа, пожелание Русскому Царю Божией помощи. Но если вспомнить, что значение этого псалма в том, что он предвозвестил Воскресение Христа, то тогда, чудесным образом открывается сакральный смысл саровской надписи. Выбрав этот стих для приветствия, Владимир Федорович, возможно даже не ведая, выразил то, что Бог вложил в его чистое, нелицемерно любящее Государя сердце. Там, в Сарове, при прославлении великого старца всея Руси, которое состоялось именно благодаря настоятельному пожеланию Царя Руси, устами Владимира Федоровича, Бог предвозвестил, что царь земной, тоже через крестные муки,  уподобится Царю Небесному и воскреснет на небесах в своей святости.

     И вот еще один важный эпизод, тоже имеющий не только земной, но и глубокий духовный смысл. Когда по прибытии Государь направился к храму, народ, горевший желанием радушно встретить своего Царя-Батюшку, узнав об этом, хлынул Ему навстречу. Владимир Федорович увидел, что многотысячная толпа может смять Государя и произойдет страшная трагедия. Буквально в считанные доли секунды он сообразил, что необходимо предпринять, вместе с генералом Мосоловым они переплели руки, на которые встал Государь, подняли Его над толпой и понесли по направлению к храму.

     Воистину символическая картина: помазанник Божий, царь России плывет над своим народом, поддерживаемый верными слугами престола, а народ следует за ним к Царю Небесному. Государь как «Хозяин земли Русской» ведет Свой народ к Богу, предстоит за него пред Богом. Здесь воочию была показана Русская Идея — соединение в Боге русского народа и русского Царя, божественное назначение Самодержавия.

     Благодаря этому происшествию раскрылась и еще одна духовная составляющая торжества прославления преподобного Серафима. Государь ведет Свой народ на встречу со святым, который впоследствии Его прославит. Батюшка Серафим как бы показал предпразднество прославления святого Государя: «Царь, который меня прославит, того и я прославлю». И в 2000-м году, в дни празднования обретения мощей преподобного Серафима, святой Царь-Страстотерпец  Николай Александрович вместе со Своей Семьей был канонизирован Русской Православной Церковью.

     Церковь высоко оценила его заслуги, благословив Владимира Федоровича крестом с частицей мощей святого Серафима Саровского, частью его мантии и камня, на котором молился великий пастырь русского народа, с его иконописным изображением и наперсной иконой преподобного. Эти святыни до сих пор благоговейно сохраняются почитателями батюшки Серафима и Владимира Федоровича.

     Выдающиеся организаторские таланты фон-дер Лауница, блестяще проявившиеся в этом немеркнущем событии, по достоинству оценил участвовавший в торжествах со всей Августейшей Семьей и другими представителями Дома Романовых Царь-Богомолец Николай Александрович, которому тоже были вручены такие же святые дары. Именно здесь, в Сарове, открылось, что Царь и народ составляют единое духовное и церковно-государственное целое. Именно тогда произошло и духовное сближение Владимира Федоровича с Царской Семьей, обнаружилась общность их идеалов.

«Вера  в  Бога  и  твердая  рука…»

   Но времена пришли суровые, и повседневные заботы Тамбовского губернатора были далеко не праздничными — наступал 1904 г. Как только началась Русско-японская война, взыграла кровь «старого солдата», как называл себя Владимир Федорович. Он тут же подал прошение отправить его на  «театр военных действий», но получил отказ — он нужен здесь, в тылу. Тогда он с усердием принялся за организацию помощи фронту: открыл госпитали для раненых, наладил сбор продовольствия и медикаментов и отправку их на передовую, провел мобилизацию ополченцев, экипировав их снаряжением и обмундированием, о чем он рапортовал прибывшему на смотр войск в Тамбовский край Государю Николаю Александровичу.

     Но и в тылу назревали тревожные события. Начавшаяся война развязала руки и врагам внутренним. Евреи и поляки, жившие в России и являвшиеся подданными Русского Государя, открыто оскорбляли Царское достоинство, громко радовались поражению русских войск на фронте. Агитаторы из пришлых инородцев, шныряя по деревням, провоцировали селян к погромам усадеб и пролитию русской крови. Заполыхали поджогами барские экономии, подверглись безжалостному разграблению крепкие крестьянские хозяйства. Войска на фронте, собственных сил мало, что делать? Владимир Федорович не стал ждать, пока огненный смерч охватит всю губернию. Создав по благословению Еп. Иннокентия (Беляева) «Союз русских людей» (они всегда работали вместе и на благо Церкви, и на защиту Державы), куда вошли верные помощники Гавриил Николаевич Луженовский и Николай Евгеньевич Богданович — за что с ними жестоко расправились террористы-эсеры, в рескрипционный список были внесены также Владыка и Губернатор, — быстро погасил в своем крае катившуюся по России революционную смуту. Нельзя здесь забыть активное участие в «Союзе русских людей» и архим. Феодора (Поздеевского), который был правой рукой Еп. Иннокентия.  На вопрос Петра Аркадьевича Столыпина, бывшего в ту пору губернатором соседней Саратовской губернии, которую полностью захватила революционная анархия и где вовсю полыхали имения и усадьбы, что — в короткий срок и малыми силами — ему помогло справиться с этим разрушительным смерчем, Владимир Федорович «поделился секретом»: «Вера в Бога и твердая рука». В этой краткой формуле Владимир Федорович удивительно точно выразил основы борьбы с революцией и терроризмом: единство в достижении победы Церкви («вера в Бога»), Власти и Народа («твердая рука», рука власти, которая становится твердой, опираясь на народ).

     Эти события дали возможность Государю еще раз убедиться в государственных талантах фон-дер Лауница, когда своими действиями Тамбовский губернатор по-военному четко и мудро восстановил в губернии мир и порядок. И когда Российской столице потребовалась твердая рука в защите от разгулявшегося терроризма, 31 декабря 1905 г. (13 января 1906 г. по н.ст.) Государь Своим Высочайшим Указом назначил генерал-майора В.Ф. фон-дер Лауница Санкт-Петербургским градоначальником.

«Я  нужен  Государю!..»

     «Владимир Федорович вступил в Петербурге в отправление своих обязанностей в самый разгар нашей смуты. Петербург волновался и закипал, точно гигантский котел, поднимая грязь и сор со дна и выбрасывая их наверх вместе с мутной пеной. Владимир Федорович умело и энергично начал работать над успокоением города. Он сильно очистил город от хулиганов и начал уничтожать разврат игорных домов. В начале так называемого «освободительного движения» (т.е., по-современному говоря, свободы слова и защиты прав человека, — В.С.) Петербург покрылся целой сетью игорных домов — этих притонов подлости и разврата. Честный труженик, Владимир Федорович взглянул на эту мерзость нравственного состояния общества сурово. Он понимал, что разврат душ есть именно та почва, на которой зарождаются и развиваются всякого рода преступления, до политических включительно. Очищая Петербург от всякой внешней грязи, Владимир Федорович начал очищать его и от внутренней», — вспоминал в 1912 г. священник Кафедрального Собора г. Тамбова Константин Богоявленский в своей книге «Борец-мученик за Святую Русь в смутную годину Владимир Федорович фон-дер Лауниц,  С-Петербургский градоначальник», вышедшей в 1912 г. Как боевой генерал, фон-дер Лауниц четко и трезво оценил сложившуюся в столице картину. «Внутренняя грязь» потребовала от него колоссального напряжения моральных и физических сил, ежедневного, до поздней ночи, связанного с риском для жизни труда. Все те же скрытые враги Престола, осевшие в градоначальстве, антирусские, антигосударственные силы, поразившие общество сверху донизу, агенты-интернационалисты, проникшие даже на правах приближенных в Царский Дворец, Нехристианские Предательские Силы, щедро финансируемые мировой закулисой, оседлавшие I Государственную Думу посредством оболвания, спаивания и подкупа простого народа, сами к русскому народу не принадлежавшие и не выражавшие чаяния коренных слоев и общественных сословий (ну как же все это до оскомины сегодня знакомо!), оголтелая пресса, травившая Царя и монархистов-государственников, которая уже почти вся принадлежала предкам нынешних «акул пера»…

   «Тяжелое лихолетье приходится переживать. Обезумевшие, опьяненные успехом враги нашей исстрадавшейся Родины усиленно продолжают свою дьявольскую пропаганду. Все им дозволено, все им на руку, и под знаменем "цель оправдывает средства" — подлоги, ложь, клевета, убийства, террор, подкуп — их лозунги! Под рукоплесканье с толку сбитой толпы хулиганов, принимаемой за русский народ, провозглашаются возмутительные воззвания, и излюбленные наши пресловутые представители — члены Думы — в своих греховодных словоизвержениях довели до апогея самоуничтоженья. Вера православная, Родина, Царь — все насмарку, как устаревшие, негодные принципы... Нет худа без добра — этот бред, кошмар исступленных откроет глаза народу. Полагать надо — Господь не без милости, и правда все же свое возьмет. Неустанно повторяю: "Велик Бог земли русской" и с глубокой верой и надеждой взираю на будущее... Грустные картины. Тяжело, но не безнадежно!», — писал Владимир Федорович в одном из своих писем, давая четкую картину происходящего, удивительно похожую на нынешнее время. И все они хотели только одного — свержения Монархии, сокрушения Царского трона, а значит, уничтожения русского государства и русского народа. Но Градоначальником стал Лауниц, и Петербург затих, «сдался», начала налаживаться мирная жизнь, «никто не посмел при нем шевельнуться», пишет современник, имея в виду революционных бесов.

     Недолго прослужил на этом посту фон-дер Лауниц. Но человек, любящий свое Отечество, употребляя  данную ему  власть во благо своему народу,  даже за короткое время может сделать очень много. Закрыв в Петербурге притоны и казино, он содействовал восстановлению нравственной атмосферы в обществе. Почистив градоначальство от антигосударственных элементов, откровенно выступавших против Царя и Монархии, он в то же время, по благословению отца Иоанна Кронштадтского, впоследствии причтенного к лику святых, поддержал патриотическую деятельность Союза Русского Народа. Взяв на себя ответственность перед Государем, в случае роспуска революционно настроенной I Государственной Думы, оградить столицу от революционных потрясений, пресек  террористический безпредел социалистов и эсеров. В результате его решительных действий в Петербурге установились тишина и порядок. Как писали современники, что только благодаря одному человеку в 1906 г. в России не произошла революция, — этим человеком был Санкт-Петербургский Градоначальник В.Ф. фон-дер Лауниц.

     Владимир Федорович не был ни антисемитом, ни ксенофобом, как пытались его заклеймить его враги. Он прекрасно понимал, что идет брань духовная, что выступают против Монархии не просто чем-то недовольные отдельные иноверцы и инородцы, а на Русь Святую надвигаются черные полчища, ведут войну те тайные силы, отец которых дьявол. Как считал сам Владимир Федорович, личных убеждений человека нельзя касаться, какие бы взгляды тот не исповедовал, даже если эти убеждения противоречат твоим собственным. Но если они перестают быть личными, проявляются активно, порождая тем самым противозаконные общественные действия и становясь серьезной угрозой для безопасности государства, с ними надо бороться незамедлительно. И здесь он был непреклонен. Несмотря на запугивания, на ежедневную смертельную опасность, Владимир Федорович как христолюбивый воин, безстрашно вступает с ними в борьбу, опираясь на только что созданный Союз Русского Народа. Своей по-детски искренней, «несовременной» верой в Бога, «неподходящей» для взрослого человека, да еще такого высокого сана, слишком горячей преданностью Самодержавию и неподкупным служением Отечеству, он стал мешать уже и тем, и другим. Документ 1908 г. сохранил высказывание Дворцового коменданта В.А. Дедюлина об этой привязанности фон-дер Лауница к СРН. «Мудрый» царедворец с некоторой издевкой намекает, что тот был «не совсем того», долгими часами закрываясь в своем кабинете с черносотенцами, а солидные господа не сразу могли удостоиться попасть к нему на прием. Против этой правомонархической организации был настроен и Председатель Совета министров П.А.Столыпин, тоже приложивший, после гибели Владимира Федоровича, усилия к ее ликвидации, считая, что уличные безпорядки закончились и надобность в этой боевой организации уже отпала. Чем обернулась эта недальновидность облеченных высокой властью чиновников для них самих (а ведь потери таких государственников, как московский губернатор Великий Князь Сергей Александрович, Плеве, Столыпин, генерал Павлов, граф Игнатьев, уфимский губернатор Богданович, были неоценимы для России!), для русского государства и всех нас, нынешних потомков, мы теперь хорошо знаем. В день убийства, буквально тут же позвонили вдове, и незнакомый мужской голос по телефону произнес всего одно слово: «Проиграли…». В этот же день из кабинета Владимира Федоровича в Градоначальстве пропали списки террористической банды, охотившейся за высшими сановниками-монархистами, и дальше счет жертв революционного террора пошел на тысячи. Чуть позже, после государственного переворота, комиссары прибавили к ним священников и дворян, казаков и пахарей, мудрецов и простаков, богатых и бедных, здоровых и больных, стариков и детей, миллионами заталкивая их в кровавую мясорубку только по одному признаку — русский, православный…

«Борец-мученик за Святую Русь…»

О ритуальности убийства Владимира Федоровича, антихристианами и безбожниками,  говорит выбранное террористами время и место: оно произошло в предрождественскую неделю, когда весь христианский мiр готовился к встрече с Божественным Младенцем, на пороге только что освященного храма в честь св.мчц. Царицы Александры в Петербургском Институте Экспериментальной Медицины. Свидетели вспоминали, что «во время молебна Владимир Федорович горячо молился, будто чувствуя, что над ним витает уже ангел смерти». Владимир Федорович знал, что он приговорен террористами, уже несколько лет, начиная с Тамбова, они без устали охотились за ним. Ту же дату насильственной смерти предсказала ему еще в 1903 г. блаженная Паша Саровская. Но когда близкие люди, глубоко почитавшие Владимира Федоровича, просили его уехать из Петербурга, не подвергать себя смертельной опасности, он был по-военному краток и непреклонен: «Смерти я не боюсь, все мы в руце Божией... Останусь, пока нужен Государю!». Как глубоко верующий человек, безусловно, одаренный мистическим чувством, Владимир Федорович безошибочно осознавал главное: не будет Самодержавной Монархии — не будет России. Верный присяге, как русский генерал и гражданин, до последней минуты своей жизни он служил Государю, являясь крепкой опорой Царского трона. Эту опору врагам Монархии надо было сокрушить. За несколько лет он выдержал 15 покушений! Отпевал его, еле сдерживая слезы, Предстоятель Русской Православной Церкви, митрополит Петербургский и Ладожский Антоний (Вадковский), провожал весь Петербург. В снежную морозную вьюгу его останки со станции Н-Мальцево до Каргашина несли на руках крестным ходом с хоругвями и иконами, как несут почитаемые мощи любимого святого.

     Император по достоинству оценил заслуги Владимира Федоровича, называя его «Наш верный слуга», который «отдал жизнь за Царя». Убитая горем вдова получила от Его Величества Государя Императора сочувственную телеграмму: «Императрица и Я, глубоко возмущенные злодейским убийством Нашего верного слуги, посылаем вам, Мария Александровна, чувства Нашего сердечного соболезнования по случаю постигшего вас горя. Да подаст вам Господь силу и крепость перенести столь жестокий удар. НИКОЛАЙ". Выразила сердечное участие в постигшей утрате Государыня Императрица Мария Федоровна: «Глубоко опечаленная известием об ужасном убийстве вашего бедного мужа, Я вам выражаю от всего сердца, какое великое участие Я принимаю в вашем страшном горе и молю Бога вас поддержать. МАРИЯ".

    Государь отметил Высочайшим вниманием осиротевшую семью, возведя среднего сына Александра в офицерское звание (который, добровольно уйдя на фронт, геройски погиб в Первую Мировую Войну), а дочерей назначив фрейлинами к Государыням. На могилу безстрашного воина Николай Александрович подарил трехметровый крест черного гранита и голубой хрустальный гроб со словами, которое сохранило народное предание: «Владимир Федорович будет спать в нем, как спящая царевна, но через сто лет он проснется и встанет». Совсем немного осталось до исполнения этого предсказания нашего святого Государя. Возможно, Он имел в виду, что Владимир Федорович придет к нам в духе и вновь будет оборонять Россию от ее ненавистных врагов. Но это зависит и от нас — от нашей веры, от наших молитв, от нашей потребности в христолюбивых воинах-вождях…

     Однако богоборцы не успокоились, они продолжали борьбу с ним и после его ритуального убийства. В 1921 г., невзирая на просьбы крестьян, обращенные к Ленину, не совершать кощунства, комиссары разрушили могилу. Хрустальный гроб разбили, находившийся внутри его гроб, в котором непосредственно покоилось тело Владимира Федоровича, отдали в сельсовет для стирки грязного белья, генеральские сапоги (15 лет пролежавшие в могиле!) натянул на себя комиссар-кощунник. Вновь повторилась ритуальная сатанинская расправа… Очевидцы-крестьяне свидетельствовали, что тело «нашего барина», как они с любовью называли Владимира Федоровича, а старики называют до сих пор, впитав уважительное отношение к нему по наследству, было нетленным: он спал с легким укором на лице. Где сейчас обретаются его честные останки, сокрыто тайной. Погибла в Харьковском централе в 1923-24 гг. (точная дата пока неизвестна, это было страшнейшее место в те годы, живыми из пыточных камер не выходили) супруга Владимира Федоровича Мария Александровна, в девичестве княжна Трубецкая, были арестованы их дети. Старший сын Владимир, приговоренный в 1918 г. Лубянским трибуналом по обвинению в монархическом заговоре, безследно исчез в советских концлагерях. Дочь Мария, в замужестве Лермонтова, вместе с семьей была выслана на строительство Беломор-канала. На многие десятилетия под запрет большевиков попало любое упоминание фамилии Лауниц. Им хотелось навсегда стереть его из русской памяти.

     Но Бог Своих не забывает. Владимир Федорович, как христиане первых веков, жил по заповедям, не имея на совести ни одного пятнышка. По благословению старцев, инициативная группа его почитателей подала документы в Комиссию по канонизации Московской Патриархии. Основанием для этого послужили свидетельства современников, прежде всего духовенства, о его жизни как благочестивого христианина, незгибаемого воина за Веру, Царя и Отечество и ныне начавшееся народное почитание, ознаменованное неложными чудесами. Господь показывает, что народ наш нуждается сегодня в небесном покровительстве такого воина-державника, который, как наши древние воины-князья, стяжал святость на ниве безупречного служения Русскому государству, и потому по праву может войти в сонм Новомучеников и исповедников Российских, пострадавших от богоборцев за Христа в годину лютых гонений.

   Как писал о. Константин Богоявленский, Владимир Федорович был «гранитной скалой на пути революционного потока, бешено устремившегося» снести Удерживающего — оплот Богом установленной Русской государственности, Православной Монархии. И потому не случайно его подвиг завершен мученической кончиной. Жизнь во Христе и смерть на Кресте. Крепкая скала среди житейской бури, увенчанная гранитным крестом, стала его надгробным памятником-символом. Епископ Иннокентий в своем надгробном слове на могиле сказал, что «святая душа этого праведника приняла смерть на земле за долг свой, что, верная ему, стяжала мученичество до последнего вздоха, до потоков крови, пролитых за преданность, твердость и мужество, коих требовал этот долг!». Называя Владимира Федоровича «рыцарем долга и чести», о. Константин был убежден, что «память о нем не должна изгладиться и в дальнейшем, в глубь времен по всей Святой Руси среди верных слуг Царя и Родины». Высоко оценивая его подвиг, о. Константин несомненно выразил мнение многих современников — как мирян, так и духовных лиц, в том числе причисленных ныне к лику святых, как, например, св. прав. Иоанна Кронштадтского, сщмч. Серафима Чичагова, прот. Иоанна Восторгова, и, конечно, Царя-Мученика Николая Александровича, написав в своей книге пророческие слова: «К числу таких мужественных борцов за спасение Руси от гибели принадлежал незабвенный великий герой, мученик долга — Владимир Федорович фон-дер Лауниц, Санкт-Петербургский градоначальник, убитый злодеем 21 декабря 1906 года в Петербурге при освящении церкви в институте экспериментальной медицины. Сияние мученического венца В. Ф. Лауница, как и других страдальцев за Веру, Царя и Отечество, далеко, далеко в глубь дальнейших веков русской истории будет сиять небесными лучами среди непроглядного мрака лжи, обмана, предательства и измены при служении Родине. Их беззаветной преданностью своему долгу, их кровью куплено теперь спокойствие Родины от ужасов смуты. Современники не могут во всей полноте оценить всего величия их мученических страданий, их подвигов, недостаточно еще поймут все конечные плоды их тяжелых трудов. Только начали понимать. Но история все это поймет и оценит, но история возведет их на пьедестал величия героев, спасителей Отечества, ценой своей крови, своей жизни запечатлевших свой патриотизм. Ими будут гордиться, их будут ставить в пример».

«Это был человек святой жизни…»

     О Владимире Федоровиче несколько лет назад поведал мне его правнук, наш друг, полковник Александр Николаевич Соколов*. И даже подарил ксерокопию той самой уникальной книги, написанной в 1912 г. о. Константином Богоявленским, присланную его родственниками из Парижа. Многие годы потомки Владимира Федоровича занимались поиском документов и свидетельств современников, что было довольно трудно и даже опасно, потому что большевики постарались уничтожить все, что напоминало о фон-дер Лаунице, и пресекали  малейший интерес к жизни патриотов, стоявших на страже Царского Трона. Теперь, по предложению Александра Николаевича, мы вместе стали готовить документы о фон-дер Лаунице для подачи в Комиссию по канонизации Московской Патриархии, а я загорелась желанием сама написать о нем книгу.

     Но православному человеку без Бога не до порога. В это лето у нас гостил схимонах с Афона Герасим, который впервые приехал в Россию и совершал паломничество по русским монастырям. Сам Герасим был келейником великого Афонского старца Максимуса до самой его кончины, которому являлась Пресвятая Богородица. Когда старец почил, при прощании с ним братия стали свидетелями, как лицо его просияло неземным светом. Мы просили Герасима вымолить у Иверской Божией Матери, Которую он сугубо почитал, возвращение Свято-Михайловской-Афонской пустыни, основанной почти сто пятьдесят лет назад в Адыгее после окончания Кавказской войны по Благоволению Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича на землях, пожертвованных казаками под ее строительство, и бывшей крупнейшим православным форпостом на Северном Кавказе. Больше десяти лет казаки неустанно боролись за возвращение этого уникального монастыря, и все было безуспешно. Однажды Герасим сказал нам, что ему являлся Архистратиг Михаил, который открыл, что монастырь вскоре будет возвращен. Так и произошло, правда, уже после его отъезда. Схимник глубоко проникся историей Владимира Федоровича, каждый день молился о помощи в нашей работе Св. Царю Мученику-Николаю, я видела на его глазах слезы, когда он стоял на коленях пред иконой Святого Государя.

     Накануне Святой Троицы вместе с Герасимом мы с мужем поехали за благословением к архимандриту Кириллу в Троице-Сергиеву Лавру. Благословляя нас на труды по Владимиру Федоровичу, старец сказал: «Сегодня это очень нужное дело, это  был человек святой жизни, кто будет этим заниматься, тому многие грехи простятся, я буду о них молиться». Вскоре нам передали благословение ныне почившего прот. Николая (Гурьянова), который трижды перекрестил папку с документами о Владимире Федоровиче. Просили мы помощи у батюшки Серафима, Царя-Мученика, святого праведного Иоанна Кронштадтского, с которыми тесно была связана государственная и религиозная деятельность и даже, как с о. Иоанном Кронштадтским, еще и семейные отношения. И конечно, мы постоянно молитвенно обращались к Божией Матери. На Ее помощь я уповала особенно.

     Однажды у меня была очень тяжелая жизненная ситуация, и на Успение я просила Небесную Заступницу открыть волю Божию, как мне разрешить личные проблемы. Сразу же после этого моя судьба кардинальным образом изменилась. В этот раз на праздник Успения я обратилась к Божией Матери за помощью в нашем общем деле. И вскоре Господь сподобил меня стать свидетелем чудесного явления, о котором хочу рассказать

   В ту поездку с Герасимом в Троице-Сергиеву Лавру мы приобрели насадку-кадильницу, которая устанавливается на лампадку. Эта насадка представляет собой миниатюрный треножник с блюдечком по центру размером примерно с пятирублевую монету. Я стала, когда работаю дома, в течение дня подкладывать туда ладан. В это утро мой муж перед уходом тщательно вычистил кадильницу от остатков сгоревшего ладана, я положила в нее сразу целую горстку благовонных комочков, чтобы они подольше курились, и поставила на лампадку в гостиной, которая висит перед образом Божией Матери «Феодоровской». По краям, как предстоящие святые, находятся небольшие иконки святителя Николая Чудотворца, преподобных Сергия Радонежского и Серафима Саровского, святого праведного Иоанна Кронштадского, святого Царя-Мученика Николая Александровича, а у нижнего края иконы портрет Владимира Федоровича. Помолилась, пошла работать в кабинет, а примерно часа в два сделала перерыв. Сижу-обедаю и вдруг чувствую, что меня необъяснимо влечет к себе эта кадильница: хочется взять в руки, заглянуть в нее, хотя я знала, что достаточно положила туда ладана. Желание было настолько сильным (я навсегда запомнила  это состояние, когда, независимо от моей воли, невидимая сила буквально заставляла меня заглянуть в кадильницу), что я буквально сдерживала себя. Закончив обедать, я все же решила выяснить причину своего влечения.

     Когда я взяла кадильницу в руки, то обратила внимание, что ладан уже почти весь растворился, и в середине мини-блюдечка пузырятся и сверкают синие капли, как это бывает, когда играет на солнце роса. Я очень удивилась такому явлению, раньше ничего подобного с ладаном не наблюдала. Этот ладан из Афонского Хиландарского монастыря — коробочка была уже початой — остался от нашего гостя-схимника, его я и положила в кадильницу.

     Присмотревшись, я увидела, что в насадке-кадильнице переливаются не капли, а ярко-голубые камешки, непонятно, как там оказавшиеся. Почувствовав волнение, стала очищать их от прикипевшего ладана, еще не понимая, что же я вижу. А когда увиденное дошло до сознания, меня как горячей волной накрыло, жаром обдало лицо и сердце заколотилось сильно-сильно — не могу более точно передать состояние своего необъяснимого душевного трепета, того состояния, когда разум не способен воспринять то, что видят глаза — в руках я держала металлический нательный крестик, усыпанный ярко-голубыми, сверкавшими камешками! Если бы это случилось не со мной, наверное, я бы не поверила, что такое может быть. В моей жизни еще никогда не было чудесных явлений, я думала, что это Господь другим посылает, более духовным, более верующим, а я такого недостойна. И вдруг — совершенно невероятное: я держу в руках настоящий крестик, которого до этого в кадильнице не было и который я только что вынула  собственными руками!

     Крестик в высоту около 2 см, в перекладине — чуть меньше 1 см. Комочки ладана гораздо меньше, как он в них мог уместиться — мне непостижимо. Сделан крестик из белого металла, унизан сине-голубыми камешками. По вертикали четыре камешка, по перекладине — три. Быстрее всего, эти крошечные камешки из простого стекла, но под лучами солнца и при электрическом свете они, излучая сияние, переливаются, как драгоценные.

     Первая мысль, что этот голубой крестик — Богородичный, тем более что произошло это необъяснимое явление накануне Отдания праздника Успения Пресвятой Богородицы, Которой мы несколько дней назад молились о помощи. Сразу же позвонила своему супругу, в это время он трудился в одном из московских монастырей. На него это известие тоже произвело сильное впечатление, и он заказал молебен Божией Матери. Я прочитала Акафист на Успение Божией Матери, целый день находилась в необычайно взволнованном настроении: как уразуметь произошедшее, что значит это чудо? У меня зародилась надежда, что крестик, возможно, связан с Владимиром Федоровичем, однако до конца не была уверена в своем предположении. Но мудрствовать не стала, уповая на то, что со временем все откроется. Главное, быть в вере и жить по вере. Я надела крестик, впервые, наверное,  по-настоящему почувствовав, что окружающая нас жизнь имеет и другую реальность.

    Прошло несколько дней, и история эта получила свое продолжение. Это было под Сретенье Владимирской иконы Божией Матери, 7 сентября. Работа моя неустанно продолжалась, мне надо было посмотреть на компьютере, какие у нас имеются иллюстрации для книги о Владимире Федоровиче. Примерно за месяц до этого, еще «до крестика», просматривая в кабинете полку с книгами о батюшке Серафиме, я неожиданно обнаружила книгу «Святыни Тамбовской Епархии», которой раньше никогда не видела в нашей домашней библиотеке. Когда мы ее приобрели, как она у нас появилась — сказать затрудняюсь, хотя совсем недавно, делая уборку, сама расставляла книги по полкам. Спросила у мужа, но он тоже не знает, как она у нас оказалась. Я приятно удивилась необычности этой находки: книга пришлась более чем кстати. В ней помещены старинные фотографии храмов и святынь, на обложке напечатана икона Божией Матери «Тамбовская», но печать настолько блеклая, что изображение едва просматривается. Тогда я ее отсканировала на компьютере и до срока отложила. Теперь открыла  «картинку» и стала рассматривать изображение.

     Иконография напоминает «Иверскую», «Черниговскую», «Скоропослушницу», «Смоленскую», т.е. по типу «Одигитрии». Богородица изображена в образе Царицы Небесной, Главу Ее и Младенца Христа украшают венцы. Богомладенец находится на левой руке Богоматери, из-под Его хитона чуть-чуть видны стопочки ножек. В левой руке Он держит свернутый небольшой свиток, расположенный горизонтально. На полях иконы изображены двое предстоящих святых. Риза иконы, очевидно позолоченная, вся, особенно венчик, изукрашена крупными драгоценными камнями, напоминающими сапфиры, аквамарины или голубые бриллианты. На венце у Богородицы два крупных розовых камня, похожие на шпинели, рубины или турмалины. Такие же камни, но поменьше, на венце Богомладенца. Судя по тому, как она обрамлена драгоценностями, икона чтимая, возможно, чудотворная, которой молились об исцелении болящих. Полюбовавшись красотой ризы, я остановила свой взгляд на руке Богоматери, которой Она показывает на Младенца. И тут я вновь испытала такое же сильное потрясение, что и в прежний раз: на руке Божией Матери стоял… «мой крестик», который благословлял Младенец Христос! Этот крестик, небольшой по размеру по отношению ко всей иконе, тоже, как и мой, состоял из камешков голубого цвета. Причем, у чудесно обретенного крестика, есть одна особенность: левое плечо перекладины чуть-чуть  меньше правого. И на этой иконе точно так же! Не было сомнения, что обретенный крестик связан с этой иконой! И что самое главное, ведь это не какая-либо другая икона Божией Матери, а именно «Тамбовская»! В довершение к этому, как потом рассказал мне Александр Николаевич, судя по найденным осколкам на месте погребения Владимира Федоровича, хрустальный гроб, который разбили комиссары при осквернении его могилы, тоже был такого же цвета… И тогда открылся смысл обретения крестика — это чудо, конечно, связано с ним: ведь Владимир Федорович был Тамбовским губернатором, родился и похоронен на Тамбовской земле, и главное, здесь совершил свой немеркнущий церковный подвиг в деле прославления батюшки Серафима.

     Но чудесная история на этом не кончается. Через несколько дней у нас в гостях был игумен Митрофан (Лаврентьев). «Это не случайный факт, а милость Божия, — отозвался он о произошедшем, — об этом говорит ряд последовательных событий: крест не только явлен, но и обретен. Это чудо из чудес!». О. Митрофан позвал нас навестить его духовного отца, девяностолетнего старца — схиархимандрита Алексия (Благовещенского), который в это время находился в госпитале в Голицине: из-за  начавшейся гангрены ему ампутировали вторую ногу. Несмотря на только что перенесенную операцию и, наверное, сильные боли, глаза у старца буквально сияли, он встретил нас радостно, разговаривал с нами приветливо, заинтересованно, сказал, к нашему удивлению, что знал, что мы придем, и давно нас ждал. Не догадываясь о его страданиях, рассказывали батюшке про Владимира Федоровича, про обретенные книгу и крестик, оставили на молитвенную память его портрет. С этим портретом, который старец положил себе на грудь, он сфотографировался. Я сняла с себя крестик и передала о. Алексию. «Что значит этот крестик?», — спросила я у старца. «Матерь Божия будет помогать, крестом поддерживать вас», — сказал он. «А что мне с ним делать, носить или куда-либо отдать?» «Носи», — коротко ответил он и благословил меня чудесным крестиком. Уже позднее, сколько раз за эти годы, когда бывало особенно трудно: не было денег продолжать работу над книгой, предавали самые близкие люди и обманывали товарищи, подводило здоровье и по малодушию хотелось от всего отказаться, — вдруг вспоминала это едва слышное, короткое батюшкино «носи» — неси крест, несмотря ни на что. И я сразу же чувствовала на себе этот маленький крестик, сознавая, почему батюшка так велел — ведь его Сама Божия Матерь дала! Я чувствовала его и тогда, когда нежданно-негаданно приходила помощь и поддержка от людей, казалось бы, совсем посторонних и далеко не богатых, вспоминая слова старца: «Матерь Божия будет помогать, крестом поддерживать вас». В ту встречу он сказал нам, что Владимир Федорович святой, иносказательно дал понять, где покоятся его мощи, которые со временем сами откроются.

     Говорили мы с ним долго и задавали вопросы, которые нас особенно волновали. Спрашивали, в чем причина нынешней катастрофы нашего государства, почему такое тяжелое положение русского народа, подвергнутого откровенному геноциду собственной властью, спрашивали о будущем России, о Монархии, возродится ли казачество. Отвечал старец просто и ясно, сказал, что виноваты во всем наше безверие, дьявол и антихристиане… А я вспомнила, что Владимир Федорович так же считал это основными угрозами для Русской Державы. Придавая первостепенное значение образованию крестьянских детей, он тратил на эти нужды не только бюджетные средства, но и свои личные деньги, считая, что русский народ обязательно должен знать свою православную веру. Говоря о будущем, старец сказал, что пройдет четыре стадии, — возможно, имея в виду президентское правление, — в России будет все тяжелее и тяжелее, но потом придет Царь, а казачество обязательно подымится… И его ответы надеждой легли на душу. На прощание схиархимандрит Алексий трижды нас всех перекрестил, благословил собирать материалы для канонизации Владимира Федоровича и работу над книгой. Он назначил нам встречу на ближайшее воскресение, сказав, что в схиме будет ждать нас в храме. Через день, в субботу 7 октября, поздно вечером нам сообщили, что батюшка несколько часов назад скоропостижно скончался. Как потом оказалось, мы с ним виделись за сорок часов до его кончины.

     Знаменательно, что о. Алексий по матери был племянником митрополита Антония (Храповицкого), который в 1906 году, тогда еще в сане архиепископа, будучи членом Госсовета, находился в С-Петербурге и возможно был знаком с Владимиром Федоровичем. Сам старец прожил мученическую жизнь, страдал за Христа: «за фамилию» он перенес десять лет ссылок и лагерей, был на Соловках, несколько раз его водили на расстрел, оставляли  в лесу на сильном морозе, обрекая на смерть. Но Бог его берег, он выжил, чтобы, пройдя через смертельные искусы, свидетельствовать о тех страшных годах ленинско-сталинских репрессий, ставших многомиллионной Русской Голгофой, и быть нам, переживающим нынешнюю Голгофу, добрым пастырем. Последние годы батюшка тяжко скорбел плотью, но был светлой души и сильный духом, очень теплое, любвеобильное и кроткое у него было сердце. Во время отпевания малые дети чувствовали благоухание, которое от него исходило, и несмышленые младенцы сами тянулись губочками ко кресту на куколе, покрывавшем его лицо. Когда его гроб выносили из церкви, — это было 8 октября, в воскресение, в день преставления преподобного Сергия Радонежского, все, кто провожал батюшку, увидели над храмом святителя Николая Чудотворца в Голицино два солнца: одно большое, настоящее, а другое поменьше, которое стояло примерно полчаса и вокруг него играло кольцо радуги. Он действительно в этот день «был в схиме и ждал нас в храме», он пригласил нас на свои похороны. Осталась у нас фотография, где батюшка в одной руке держит икону святых Царственных Мучеников (еще до прославления ему являлся Царевич Алексий, который предсказал это грядущее событие причисления Царской Семьи к лику святых, и благословил его принять схиму с его именем), а в другой наш Богородичный крестик. Для нас это является священническим свидетельством истинности чудесных событий. Царство тебе Небесное, добрый Старче!

     В цепи чудесных событий, связанных с именем Владимира Федоровича, мы воспринимаем сейчас и следующий факт, который произошел в самом начале нашей работы. Одна из его внучек по матери, которая маленькой девочкой, во время Великой Отечественной Войны, была угнана немцами из России и теперь проживает в Париже, в тот приезд в Россию, — как раз в те дни, когда были поданы документы в Комиссию по канонизации, — побывав в Харькове, откуда была родом ее бабушка Мария Александровна и где она сама родилась, неожиданно для себя узнала свою настоящую фамилию. Ее отца «за фамилию» репрессировали, а потом когда выпустили, любящие их люди помогли ее сменить, чтобы не пострадала семья. Но кто-то донес, и его в 1937 году расстреляли, когда ей было всего три года. Так она, не ведая того, прожила жизнь под вымышленной фамилией и только теперь узнала настоящую. Необычность этого факта заключается еще и в том, что ее настоящая фамилия оказалась и фамилией моего супруга, предков которого тоже репрессировали «за фамилию», и они почти все погибли в концлагерях. И в этой «нашей родственности во Владимире Федоровиче» тоже видится знак: откуда мы родом, наследниками какой трагической эпохи мы являемся, какие героические предки нас объединяют. «За фамилию», как я уже сказала, был репрессирован и схиархимандрит Алексий (Благовещенский). Старший из сыновей фон-дер Лауница, Владимир Владимирович, 2 января 1918 г. лубянским трибуналом, тоже «за фамилию», был приговорен «как участник монархического заговора к ссылке в концлагеря до окончания гражданской войны», где безследно пропал, как и многие сыны Великой России. В харьковской тюрьме мученически погибла Мария Александровна, супруга Владимира Федоровича, урожденная княжна Трубецкая, находилась в тюрьме их старшая дочь Емилия. Тюрьмам и лагерям подверглись все, кто носил фамилию фон-дер Лауниц.  

     Сначала неожиданное открытие «своей фамилии», затем оказалась под рукой неведомая ранее книга, через которую была явлена икона Божией Матери «Тамбовская», встреча со старцем о. Алексием накануне его кончины, и самое главное чудо — Богородичный крестик, «сошедший» с иконы, — все это теперь воспринимается в одной сакральной связи как несомненное свидетельство святости Владимира Федоровича, который своим служением Христу до смерти соединяет и укрепляет нас, ревнителей его памяти. Но все эти чудесные события носят не частный характер, в них выражена Божия воля всем нам, ныне живущим, — сбросить завесу безпамятства, встать под знамена наших христолюбивых воинов, вновь стать Россией, угодной Богу.

"Любите  други своя, родную веру, родного Царя, родную страну!"

     Каждое время рождает свой тип подвижничества. Сам Господь открывает такого святого, который особенно сейчас нужен народу. Одни дают пример нравственной стойкости пред греховными соблазнами мiра сего, другие — смирения, непрестанной молитвы и служения страждущим; одни исцеляют, другие учат терпеть невзгоды; третьи помогают на поле брани отражать врагов Отечества… Каждый подвижник имеет свою особую духовную доминанту. Владимир Федорович вобрал в себя многое, присущее истинному христианину. Прекрасный семьянин, живший по высоким нравственным законам, одаренный благородной душой и добрым, отзывчивым сердцем для всех, кто нуждался в его помощи, снискавший безпримерную любовь к себе самых обездоленных и заблудших; наделенный несгибаемой волей и сильным характером в исполнении присяги на верность Престолу и России, обладавший неутомимой энергией и глубоким, государственным умом, убежденный монархист-патриот, беззаветно любящий свою Родину; безстрашный христолюбивый воин, который до крови усвоил духовную науку побеждать, — таким был Свиты Его Императорского Величества, Санкт-Петербургский Градоначальник, генерал-майор Владимир Федорович фон-дер Лауниц.

     Сегодня, когда русский народ, коварно лишенный своего законного Православного Царя, уже 90 лет устранен от управления созданным им государством… когда правящей кликой он цинично и откровенно подвергается ограблению, а наши национальные сокровища безнаказанно присваиваются теми, кто их не собирал… когда русские стали изгоями в собственной стране и, обреченные на вымирание по миллиону душ в год, низводятся до положения безправных рабов… когда пришлыми агарянами-оккупантами, с попустительства власти, нагло попирается наше национальное достоинство и всеми вместе врагами России предаются на поругание наши культурные и религиозные святыни… когда Православная Церковь уравнена с сатанинскими сектами, и не только в центре Москвы — Третьем Риме, а даже в самом Кремле, где покоятся мощи святых угодников, душу свою положивших за Веру и Отечество, и чуть ли не на святых гробах устраивается шабаш, богомерзкое капище… нам жизненно необходимы подвижники, которые угодили Богу на государственном поприще! И они есть, есть, кого писать на боевых хоругвях! В нашу лихую годину, когда, по горькому слову святого Царя-Мученика Николая Александровича, «кругом измена, и трусость, и обман», мы должны сделать все, чтобы вернуть из забвения лучших сынов России, воплотивших своим земным бытием наши православные идеалы. Русскому народу необходимо прозреть и понять, какие мужи, облеченные властью, должны вести корабль Российского Государства. Чтобы встать с колен, чтобы кончилось время нашего национального позора, чтобы спасти Русский народ от уничтожения и вновь сделать великой Русскую Державу, нам необходимо усвоить заветы наших боголюбивых предков — монархистов-государственников. «Единственное средство для борьбы с кровавой вакханалией — это непреклонная стойкость тех, кто служит Родине, — слышится голос Владимира Федоровича. — Убьют меня, на мое место явится другой, которому я желаю одного: обладать тем же чувством непоколебимого долга». И это непоколебимое чувство долга перед Помазанником Божиим и Россией он подтвердил святостью своего подвига, не устрашившись в смутную годину с готовностью принять крест служения Царю и Отечеству. Да, нам сегодня нужны такие вожди, которые вслед за русским болярином Владимиром смогли бы безбоязненно бросить клич своему народу: «Велик Бог земли Русской! Крепко стойте, православные, за Веру Святую, за Родину-Матушку, за Царя-Батюшку!».

     Целым рядом чудесных событий, в которых переплелось время ушедшее и нынешнее, явлением Своего Креста, который предлагает нам понести Богородица, Господь выявил Свою волю — мы должны защитить нашу любимую Родину. И эту волю Божию подтвердили нам старцы-подвижники, дав благословение вернуть из забвения имя русского героя. «Многие грехи простятся», — по слову о. Кирилла, — если мы станем крепкой дружиной под началом незгибаемых христолюбивых вождей, святых угодников Божиих. «Благословляю верных русских людей, подымающихся на защиту Веры, Царя и Отечества, — призывал наших предков в дни оккупации России и великой государственной смуты Святитель Гермоген, Патриарх Московский и всея Руси, — и проклинаю вас, изменники!». У нас такие же сегодня времена, и святой пастырь обращается и к нам, своему народу. К этой же духовной брани призывает нас и «борец-мученик за Святую Русь Владимир Феодорович фон-дер Лауниц». По какую сторону мы окажемся, услышим ли призыв, сможем собраться духом?

     … На могиле Владимира Феодоровича в селе Каргашино, до нынешнего дня стоит подаренный Св. Государем Николаем Александровичем, черный гранитный крест, крепко упирающийся на мощный скалистый камень. Этот крест-памятник, по форме напоминающий апостольский, символизирует собой «несокрушимую скалу в житейском море», о которую разбиваются враги Святой Руси. Так выразили свое отношение к подвигу безстрашного воина за Веру, Царя и Отечество его современники. За прошедшие десятилетия богоборцы, осквернив и уничтожив могилу, много раз пытались уничтожить и крест. Сельчане рассказывали, как однажды, накинув на памятник цепи, «его тащили аж три трактора!». Безуспешно! Он по-прежнему крепко стоит на скале! Только, как рубцы на теле старого воина, остались зазубрины от тяжелых цепей.

     В этом году исполнилось 152 года со дня рождения «Борца-мученика за Святую Русь».  Ребята из военно-патриотического общества «Витязь», действующего при Рязанском летном училище, привезли с собой походную церковь, освященную в честь св. Серафима Саровского (!), горячо любимого Владимиром Феодоровичем. Ее установили рядом с крестом мученика, на месте разрушенной в советское лихолетье старинной церкви во имя Рождества Богородицы, где Владимира Феодоровича крестили, отпевали и похоронили за прямо алтарем.

   Россия возрождается праведниками. «Преподобный Серафим поможет!» — слышатся слова надежды праведника Владимира. Наверное, благодаря его молитвам стало просыпаться и Каргашино. Епархиальный архиепископ Павел в сослужении с викарным епископом Иосифом и многочисленным клиром Рязанской епархии отслужили панихиду, а 23 августа, в день рождения Владимира Феодоровича, заупокойную Литургию. Походная церковь была переполнена, люди стояли вокруг на песчаной, прибранной к торжествам,  площадке. Впервые за многие десятилетия здесь состоялось богослужение, многие причащались и исповедовались впервые в своей жизни. Молящийся народ окружал густой, девственный лес, в глубине которого виднелись руины некогда редкостной красоты старинного родового замка. А рядом с ним пруд, помнящий Владимира Феодоровича, и аллеи с когда-то посаженными им, теперь неохватными деревьями…

     Много, много было народа: старики в потертых пиджаках, старушки в полинялых ситцевых платочках, еще помнящие рассказы о «добром помещике», постаравшиеся принарядиться к торжеству весьма небогатые поселяне средних лет и, как не привычно это видеть в нынешней деревне, множество детей и подростков. Но здесь это было не случайно: до сих пор  действует школа, просторная и красивая, построенная Владимиром Феодоровичем для русских крестьянских ребятишек еще в начале прошлого века. Жаль только, что не было здесь в эти августовские дни  никого из  монархистов и черносотенцев, так ратующих за возрождение России. А ведь как надеялся на потомков о. Константин Богоявленский, когда писал о героях, отдавших жизнь за Царский престол, что «современники не могут во всей полноте оценить всего величия их мученических страданий, их подвигов, недостаточно еще поймут все конечные плоды их тяжелых трудов. Только начали понимать. — И выражал уверенность, — Но история все это поймет и оценит, но история возведет их на пьедестал величия героев, спасителей Отечества, ценой своей крови, своей жизни запечатлевших свой патриотизм. Ими будут гордиться, их будут ставить в пример». 

     3 января 2007 года, по новому стилю, исполняется 100 лет со дня гибели незгибаемого воина. Будем надеяться и мы, что в места его мученической кончины и упокоения, чтобы воздать ему достойную память,  начнется паломничество воинов за идеалы Православной Руси.

     Да поможет нам Бог преодолеть малодушную теплохладность и сотворит из нас безстрашных христовых воинов, каким был до конца своей жизни русский монархист-патриот боярин Владимир. От этого зависит начало нашего освобождения или скорый, безславный конец. Нам пора сделать выбор. Если такие, как Владимир Федорович, будут востребованы русским народом, то мы обязательно победим наших врагов — и внутренних, и внешних. И тогда Господь подарит нам самое великое чудо — очистит от мерзости запустения Святую Русь, даст нам православного Царя, вновь сделает нашу любимую Родину могучей и свободной! Аминь.

* Дорогие братья и сестры, просим ваших молитв о здравии раба Божия тяжко болящего воина Александра, который уже четвертый год находится между жизнью и смертью, попав в автомобильную катастрофу при исполнении служебных обязанностей.

                               * * *

                                                                                КТО ХОЧЕТ БЫТЬ ПЕРВЫМ, -

                                                         ТОТ БУДЬ ВСЕМ СЛУГОЮ

                                                                                                     П. Котлов-Бондаренко (СА)

                                                                                        Так Христос Иисус сказал

                                                                                        Всем своим ученикам.

                                                                                        Люди к первенству стремятся

                                                                                        И друг друга обгоняют,

                                                                                        И старших себя снижают.

                                                                                                Но Христос не одобрил

                                                                                    Самовозношения

                                                                                    И очень строго осудил

                                                                                    Братоунижение.

                                                                                        Если хочешь ты быть первым,

                                                                                        То будь всем слугою

                                                                                        И тогда тебя возвысят,

                                                                                        И дорожить будут тобою.

                                                                                                Будем же внимать Христу

                                                                                    И Его святому слову,

                                                                                    Чтобы первыми не быть,

                                                                                    А быть всем слугою!

* * *

                                                    ВРЕМЯ ЛУКАВЫХ.

                                                                                         Раб Божий Петр (РФ)

                                                                                За Христа жизни отдали

                                                                                И за Господа страдали.

                                                                                Православные святые,

                                                                                На страданья шли босые.

                                                                                       На плечах дрова несли,

                                                                                       Чтобы их в костре сожгли.

                                                                                       Пред мечем, главы склоняли

                                                                                       И без страха смерть приняли.

                                                                               У христиан вера была

                                                                               И на муки их звала.

                                                                               Девы, жены и мужчины,

                                                                               Все страдали без кручины.

                                                                                         Сам Господь их укреплял

                                                                                         И в страданьях наставлял.

                                                                                         Смерть за Господа спасала,

                                                                                         Двери рая открывала.

                                                                               Души верных Бог встречал

                                                                               И награды всем вручал.

                                                                               Братья смерти не боялись,

                                                                               Когда в жизни с ней встречались.

                                                                                          Те года в века ушли,

                                                                                          Скорби новые пришли.

                                                                                          Нас не жгут не убивают

                                                                                          И на дыбах не пытают.

                                                                              Бес хитрей на много стал,

                                                                              Обольщать люд не устал.

                                                                              Свои секты наплодил,

                                                                              Много верных душ убил.

                                                                                          Своих слуг в рясы одел,

                                                                                          B церквях бродит беспредел.

                                                                                          От Христа народ уводит.

                                                                                          К сатане людей приводит.

                                                                              Стадо Божье не большое,

                                                                              Презирает все земное.

                                                                              Их дорога в рай лежит,

                                                                              Чтобы с Богом вечно жить.